— А то кто же! Ты не хотел соединиться с шахтерским отрядом! Теперь бы давно беляков крошили.
— Иди, Никифор, к тому отряду! Иди! Мы тебя не держим, — сухо ответил Петруха, и на его потемневшем лице глубже залегли морщины.
— Куда? Ищи теперь ветра в поле.
— Неудача, Петр Анисимович, — заговорил Мирон. — По всем станицам мобилизация казаков идет. Того человека из Вспольского Совдепа я так и не нашел. Видно, ухлопали его. Там насчет большевиков еще строже, чем у нас. Все тюрьмы забиты ими. А часть совдепщиков сплавили на баржах вверх по реке. Есть предположение: в расход пустят или потопят. Я сам еле ушел из этого осиного гнезда. И под Галчихой едва не угодил в лапы Марышкину. Вовремя в колок шмыгнул.
— Мобилизация, говоришь?
— Сплошь берут. Распоряжение такое вышло, вроде из Омска. От казаков слышал: Екатеринбург обложили белые.
— Плохо наше дело! — заключил Волошенко.
— Кругом бьют совдепщиков. Как мух давят.
— А ты, Мирон, будто рад! — Никифор злобно сверкнул глазами.
— Хватит привязываться! — оборвал Зацепу Петруха. — Ничего, братва! Будет и на нашей улице праздник!
— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — задумчиво проговорил Волошенко.
— Еще попутчик один, из Лукьяновки, сказывал, дескать, совдепщики, большевики, значит… вспольские на автомобиле к бору убегали и в Чаячьем озере много оружия побросали, — продолжал Мирон.
Петруха встрепенулся, его скуластое лицо оживилось.
— В Чаячьем?
— Так сказал. Да вот там вроде охрана милицейская достает эти винтовки.
Некоторое время все молчали, а затем снова раздался неотвратимый вопрос Мефодьева:
— Что делать?
— Поднимать людей, — спокойно отрезал Горбань.
— Что? — Ефим насмешливо скривил губы. — А ты что-то один приехал? Чего ж никого не поднял? Я так думаю: уходить надо, пока целы. Вы как хотите, а мы с Никифором маханем на Туркестанский фронт, к красным.
— Не для этого мы собрались все вместе, чтобы расходиться. Надо подумать, где нужнее каждый из нас и потом уже решать, — сказал Петруха. — Уйти никогда не поздно. И не так уж трудно. Куда труднее склонить народ на борьбу с врагом. Подумать надо, братва. Подумать!..
Дежуривший ночью Семен Волошенко услышал вдалеке, со стороны Вспольска, частую дробь выстрелов. И не поверил себе, разбудил Горбаня.
— Чуешь, Петр Анисимович?
— Стрельба! Да-да. А вот, кажется, пулемет, Что бы это?
— Может, беляки наших стреляют?
— Нет, Семен. Расстреливают не так. Залпами, густой очередью. Тут что-то другое. Давно началось?
— Вроде давненько. Да я поначалу не подумал, что стрельба. Поглуше было.
Проснулись остальные. Собрались в кучу. В этот момент донеслись отдаленные взрывы. Словно гроза прошла стороной.
— Бомбы рвутся. Не иначе, как бой, — заключил Ефим. — Глядите, горит. Воскресенка горит!
Мутный багрянец зарева поднимался за буграми. Он то широко расползался по небу, то собирался в один столб. Насторожилась потревоженная степь.
Кустари недоумевали: откуда вдруг этот ночной бой?
— Может, вспольцев милиция окружила? Многие из Вспольска по деревням рассыпались, — высказал предположение Банкин.
— Надо бы разведать, — предложил Никифор, заряжая наган.
— А то помочь бы ребятам. Давно на беляков руки чешутся, — произнес взволнованно Мефодьев. В его голосе слышалась решимость.
Понял Петруха: не удержи Ефима, потом поминай как звали. Вихрем унесется в степь, к Воскресенке. И откуда у человека такая безрассудная отвага? Не случайно выбор солдат пал на Мефодьева, когда посылали делегата на съезд Советов. Уж кто-кто, а фронтовики знают цену храбрости.
— До рассвета никуда не тронемся, — сказал Горбань. — Ночь есть ночь. И не дури, Ефим.
Лицо Мефодьева передернулось, помрачнело. При тусклом свете звезд Петруха не увидел, а угадал это по искривленным Ефимовым губам.
— Ты с нами, будто с малолетками: и то нельзя, и другое. А я плевать хотел на твое «нельзя»! Понял?
— Не дури!
— А то что?
— Прикончу, — просто и жестко ответил Горбань. — Именем революции, как предателя.
— Черт! — Ефим порывисто отвернулся и поник.
— Ну, ладно. Не сердись. — Петруха дружески похлопал Мефодьева по плечу. — Горячность в таком деле — один вред. Да и до утра осталось недолго. Потерпи! Ну!..
А бой продолжался. Теперь уже стреляли не один, не два, а несколько пулеметов.
— Это — учения, хлопцы. Какая-нибудь часть в Воскресенку прибыла и ночную атаку разыгрывает, — успокаивающе произнес Волошенко. — Не иначе.
— Может, и так. Да на всякий случай коней надо попрятать в колке, и самим быть начеку, — сказал Горбань.
До утра никто не сомкнул глаз. Беспокойно перебрасывались замечаниями. Чего-то ждали. Перед рассветом все стихло. Только слабые отсветы огня колыхались на темном небе.
А на заре кустари увидели проехавших по буграм пятерых всадников. Они были одеты в солдатскую форму, правда, без погон. Но это еще ничего не значило. В войсках Временного Сибирского правительства погоны упразднились. Знаками различия служили теперь нашивки. А у рядовых не было иногда и нашивок.
Всадники, вооруженные карабинами, скрылись в логу. Потом показались вдали и снова пропали их фуражки.
— Разведка. Ишь, как осматривались по сторонам, — сказал Зацепа. — Теперь надо ждать главные силы. Так и есть: какая-то часть.
— Уходить нужно отсюда! Заметят нас — пропадем, — шепнул на ухо Петрухе Мирон Банкин.
Горбань жестом руки приказал всем ложиться. Из колка хорошо был виден участок дороги в три — четыре версты. Если Никифор угадал и конные, действительно, разведчики, то авангард части должен вот-вот появиться.
На фоне посветлевшего неба четко вырисовались фигуры трех всадников. Кони, шли шагом. А за ними — одна за другой — стали спускаться в лощину подводы. Их было много, крестьянских телег, на которых сидели люди. Только первая подвода почему-то пустовала, и правивший ею возчик шел рядом.
Когда колонна подошла поближе, Мефодьев вскрикнул, заметив в руках одного из всадников приспущенное красное полотнище:
— Братцы! Смотрите! Наши это! Советские!
— Наши! — подхватил Зацепа.
Навстречу отряду выехали только двое, — Петруха и Ефим. Решили, что так будет разумнее. Против большой группы из колонны могли открыть огонь.
Как только кустарей заметили, отряд остановился. Горбань увидел, что на одной из подвод развернули пулемет в их сторону, и помахал поднятыми руками.
— Кто такие? — спросил ехавший впереди отряда человек в потертой кожаной тужурке. Его утомленные, грустные глаза ощупывали кустарей. Нетрудно было догадаться, что это и есть командир. На его груди алела приколотая к тужурке лента.
— Крестьяне из Покровского, — ответил Петруха.
— По какому делу?
— Да вот знать желательно, что за отряд? Может, из земляков кто встретится? Из деревенских.
— Мы шахтеры. В селе нет белых?
— Шахтеры? Это вы в горах дрались? — не вытерпел Мефодьев.
— Мы. А что?
— Так вот, значит… Мы тоже за советскую власть. Только немного нас.
Люди повскакивали с подвод и окружили кустарей. Здоровенный детина в потертом бушлате, обвешанный пулеметными лентами и бутылочными цинковыми бомбами, обратился к Петрухе:
— Флотский? По тельняшке вижу. Откуда?
— Балтика!
— А я с Черного. С «Ростислава». У нас больше оттуда. Однако и балтийцы есть. Кто с Балтики, братишки? Подходи!
Из толпы вынырнул краснощекий, с выбившимися из-под бескозырки рыжими кудряшками матрос.
— Сенька Каральчиков. С линкора «Слава», — представился он. — Знаешь нашу посудину?
— Как не знать! — радостно ответил Петруха. — Я одно время на «Петропавловске» плавал. Всегда рядом на рейде стояли.
— И не примечал меня?
— Разве всех упомнишь!
— Да меня сам командующий флотом гальюн заставлял чистить. А вообще-то я приметный. У нас, на «Славе», еще четверо было рыжих, и все потемнее. Потому меня ни с кем не путали. Чуть выходим на рандеву с другой посудиной, уже кричат: «Здорово, Сенька!»
— Коли и вы за Советы, давайте знакомиться, — проговорил человек в кожанке, подавая руку Мефодьеву. — Я Петр Ухов, командир сводных отрядов повстанцев. А там, — он кивнул на первую подводу, — мой помощник, Михаил Русов. Убит… Сегодня ночью.
Минут через десять — пятнадцать колонна снова тронулась в путь. Подъехали на телеге Зацепа, Волошенко и Банкин. Между кустарями и уховцами завязалась беседа. Знакомились, угощали друг друга табаком.
Петруха и Мефодьев пристроились к командиру. Ухов рассказал, что его отряд был сформирован из шахтеров в начале лета, воевал против белых и чехов. Потом красноармейцы двинулись к Вспольску, да по пути узнали, что и здесь Совет разгромлен. Ухов решил пробиваться к Омску и у села Мостового встретился с отрядом анархистов Михаила Русова.
— Хотели мы к российскому фронту прорваться, — рассказывал Ухов. — Да белые навалились на нас. Пришлось дать бой. А сейчас идем в горы, чтобы через Монголию соединиться с Туркестанской Красной Армией. В Воскресенке вчера еще с одним белогвардейским полком повстречались, что хотел отрезать путь к Касмалинскому бору. Потрепали его так, что на преследование не решился. Вот, пожалуй, и все.
Солнце поднималось над бором большое, горячее. Для покровчан начинался обычный трудовой день. По улицам проезжали телеги, скакали конные. Ермолай выводил стадо к Назьмам, пощелкивая сыромятным бичом.
В это время с приспущенным знаменем, уставший от ночного боя и беспрерывного движения на подводах красноармейский отряд Петра Ухова входил в село.
Площадь казалась муравейником. Даже в самые богатые ярмарки никогда здесь не было такого скопления людей, лошадей и подвод. Красноармейцы не становились на отдых по дворам, а тут же разводили костры, кипятили чай, варили супы и каши, рассказывали покровчанам события минувшей ночи.