— Мы их, мать их в душу, из двух пулеметов, а они нас изо всех десяти.
— Не выдержали сволочи, в штаны пустили, когда мы в атаку кинулись. Полундра!
— Эх, командира жалко, братва. Амба нашему Мишке Русову. Какого человека ухлопали, курвы!
— Как еще жалко Мишу! Можно было бы, грудью б его закрыл.
— Не судьба, видно!
На телегах стонали раненые. Чернявый коренастый матрос, весь в бинтах, хрипел и выплевывал на песок алые сгустки крови.
— Держись, Касатик! — уговаривал его матрос с «Ростислава».
— Вы ему шинелку подстелите, чтоб помягче было, — советовала Пелагея Солодова, которая пришла сюда с целой оравой ребятишек.
— Надо тебе шинелку, Касатик? А?
Перевязанный холщовыми бинтами матрос покачал головой, еще раз выхаркнул кровь и попросил:
— Дай покурить. — Голос Касатика прозвучал глухо, чуть слышно.
— Вот чего ему требуется, — говорил приятель раненого, заворачивая желтыми пальцами толстую папироску. — Касатик не привык к нежностям. Без шинели обойдется. Так выживет и еще не одному буржую горло перервет. Правду я толкую? А?
Касатик плавно кивнул головой, словно поклонился собравшимся. И закурил взахлеб, с разливистым свистом и бульканьем в простреленной груди.
В улицы и переулки угрожающе смотрели вороненые стволы пулеметов. Рядом, разбросившись на теплом песке, спали утомленные боями чумазые пулеметчики.
Говор сотен людей временами покрывали вскрики и причитания. Это звонкоголосые бабы и девки оплакивали погибшего помощника командира. Он лежал на телеге в побуревшей от крови гимнастерке, молодой, красивый. Легкий ветерок игрался светлым чубом.
— Сколько лет-то ему? — спрашивали любопытные Ухова, не сводившего глаз с белого, застывшего навеки лица.
— Двадцать… Двадцать лет, — задумчиво отвечал Ухов.
— Совсем молодой!
— Изверги-то какие. Не дали пожить парню.
— Вот она, бабоньки, военная жизня. Горе-горькое, — приговаривала согнутая годами в колесо бабка Лопатенчиха. — Помер, сиротинушка, на сторонке чужой. Помер. И никто-то тебя не оплачет, ласковый.
И бабы ревели пуще прежнего.
А на кладбище четверо дюжих шахтеров попеременке рыли могилу. Несколько красноармейцев подтаскивали купленный в кредитном товариществе кирпич.
— Для памятника, чтоб люди знали, где лежит Миша, — объясняли они покровчанам.
Дед Гузырь добровольно взял на себя большую часть забот по погребению Русова. Ременными вожжами он обмерил тело убитого и вместе с уховцами искал по деревне доски. Потом принялся вдвоем с Елисеем Гавриным делать гроб. Тесины строгали и сколачивали в пожарном дворике.
— Не гоже так хоронить орла, паря, — говорил снова появившийся у подвод дед командиру отряда. — Обмыть, значится, надобно, переодеть, чтобы все по-христиански, якорь тебя.
И тут же посоветовал поручить это дело бабам.
— Вот хотя бы бабке моей. Не смотри, что такая, а разворотливей протчих будет. А молодухи пускай подсобят. Обчее, значится, переживание.
Сквозь толпу протиснулся к Ухову отец Василий, провожаемый шутками и смехом красноармейцев. И как было не посмеяться над батюшкой, когда от него разило самогонкой?
— Хоть по рюмке поднес бы, батя.
— Да он уж все вылакал. Чуешь, как в пузе булькает?
— Батя!.. Дай самогону, матюкаться научу, в семь эта-жей! Во как!
— Ученого учить только портить. Сам, поди, знает не хуже нашего.
Отец Василий перекрестил убитого, поздоровался с Уховым, предложил:
— Ежели отслужить литургию по убиенному рабу божию… так я могу.
— Благодарим. Мы его по-революционному похороним, — твердо ответил Ухов.
— На все ваша воля. Можно и без отпевания, — согласился поп, убираясь восвояси. Помня разговор с Петрухой Горбанем, он побаивался безбожников.
Лаяли на шум площади поминовские псы. Хозяин не унимал их. Он был занят другим делом: прятал в подполье и на сеновале увесистые тюки мануфактуры. В этом ему помогали Володька и приказчик.
— Давай, давай! — поторапливал он своих помощников. — Вот помяните мое слово, посрывают злодеи замки с лавки. Без грабежа не обойдется.
Однако время шло, а никто на купеческую собственность не покушался, никто не требовал от Поминова, чтобы он открывал лавку. Правда, подводчики постучали в калитку и попросили продать им колесной мази.
— Нету. У самого телеги немазаные, — крикнул Степан Перфильевич через забор.
— Да уж отпусти им, чтоб отвязались, — шепнула мужу перетрусившая Агафья Марковна.
— Нету, — упрямо повторил купец, которому не хотелось иметь с красными никаких расчетов. Начнешь с колесной мази, а кончишь тем, что отдашь с плеча последнюю рубашку. Слышал Поминов, что в России делается, его не проведешь.
— Ну, на нет и суда нет, — беззлобно ответили с улицы.
Кустари, побывав дома, пришли на площадь к полудню, когда отряд строился, чтобы отдать последние почести убитому командиру. Проснулись и залегли у пулеметов пулеметчики, привстали на подводах раненые. Сотни покровчан, стараясь перегнать друг друга, хлынули на кладбище.
Гроб с телом Михаила Русова осторожно подняли и понесли к могиле боевые друзья. На крышке гроба лежали наган и сабля — оружие командира.
Тысячеголосый говор сменился вдруг полным безмолвием. Притихло Покровское. Притихли лес, степь и даже неугомонные камыши Кабаньего озера.
Когда гроб установили у края могилы, в тишине прокатился строгий голос Ухова:
— Товарищи!..
Словно ветром сдуло фуражки с красноармейцев и мужиков, посуровели лица.
— Мы хороним героя Михаила Русова. Погиб наш Миша. Погиб. Но запомним его на долгие годы. Мы отомстим врагу! Клянемся, дорогой наш Миша, что будем до конца бороться за власть Советов! Клянемся, что построим народное счастье! Прощай, Миша!..
Ухов преклонил колени и поцеловал Русова в лоб. Затем под горестные вздохи и рыдания людей гроб накрыли крышкой, заколотили, и вот он уже заскользил на веревках в могилу.
И вздрогнуло Покровское от трехкратного ружейного залпа и пулеметных очередей. И испуганные белые чайки высоко взмыли над озером.
— Я согласен. Думаю, что вы здесь нужнее. Ни за кем не пойдет так народ, как за вами, потому что он знает вас, — говорил начальник штаба уховского отряда Дмитрий Рувим, с которым познакомился Петруха. Красноармейцы рассказали, что Рувим — старый большевик-подпольщик, что он один из организаторов советской власти на шахтах. Во время мятежа чехословаков участвовал во многих боях.
Горбань решил посоветоваться с Рувимом, как быть кустарям Мефодьев и Зацепа собираются уходить с красноармейцами.
— Конечно, люди нужны отряду, но не из вашей ячейки, — сказал Рувим. — Вам беречь надо свою организацию. Ни в коем случае не распылять силы.
— Поговорили бы вы с Мефодьевым.
— А что? Пожалуй, поговорю. Выступление из Покровского назначено на завтра. Значит, успеем встретиться и договоримся. Непременно договоримся!
К народному дому, на крыльце которого стояли Петруха и Рувим, подскакал верховой. Увидев своего начальника штаба, конник отрапортовал:
— Есть сведения из Воскресенки.
— Доложите командиру, — распорядился Рувим и, обратившись к Горбаню, проговорил: — Обождите меня здесь. Я только повидаюсь с Уховым.
Петруха заметил среди мужиков, толпившихся у пулемета, Мирона Банкина, отозвал в сторону. Задорно вспыхнули синие огоньки глаз.
— Мигом беги на Кукуй, и здесь посмотри наших. Пусть собираются у меня. Начальник штаба хочет потолковать со всеми, — сказал Горбань.
Вскоре подошел Рувим. Он сообщил, что следом идет еще один отряд белых. Наступает со стороны Мотиной. Значит, к утру противник будет в Покровском.
— Поэтому мы тронемся отсюда в ночь. Так постановил штаб, — произнес он. — Надо спешить.
По дороге к ним присоединился Никифор Зацепа. Остальные кустари были на месте, в избе у Петрухи. Рувим тепло поздоровался с ними и сразу же ввел кустарей в курс событий:
— Советы в Сибири потерпели поражение. Наш отряд — пока что единственный. Позади у нас — жестокие бои. В одной Воскресенке, несмотря на победу, мы потеряли десятки лучших бойцов, которых похоронили там. Русов погиб последним, уже при прорыве через мост. Сейчас у отряда одна задача: оторваться от противника и скрыться в горах, чтобы затем перевалить в Монголию.
— Плохо дело, — тяжело вздохнул Зацепа. — Плохо.
— Нет, дела у вас не так уж плохи, — продолжал Рувим. — Мы еще возьмем свое. Вся Сибирь готовится к восстанию. И когда начнутся горячие дни, — а их надо приближать, агитировать людей, — когда начнутся эти дни, все вы должны взяться за организацию повстанческих сил. Нужно, чтобы каждое село создало свой отряд, а потом — объединиться и ударить по врагу. Да так ударить, чтоб ничего от него не осталось!..
— Нет оружия, — сказал Мефодьев.
— Доставайте! Куйте пики. Кое-что мы дадим вам. Ухов согласился на десять винтовок и пулемет. Это для начала.
Мефодьев привскочил на лавке:
— Спасибо за помощь, товарищ! Большое спасибо!
— Вот, кажется, вы уже и не собираетесь идти с нами. Так?
— Что ж! Если надо здесь… Мы понимаем, — согласился Зацепа.
Петруха улыбнулся: быстро же сагитировал Рувим эти горячие головы. Поостыли малость.
— И еще одно помните, — в голосе Рувима прозвучали твердые нотки. — Не жалейте врагов. Тогда мы прольем в гражданской войне меньше рабочей и крестьянской крови. Несколько дней назад получено известие о том, что наши товарищи были выданы в деревне Пуговке одним эсером. Отправлены в Каменск. Наверное, расстреляют всех троих. Так вот. Разоблачайте и уничтожайте врагов трудящихся. Не давайте им пощады!
— И у нас в селе есть эсер. Недавно приехал. Терентий Иванович рассказывал о нем, — заметил Горбань.
— Узнайте, что он за человек, зачем пожаловал, чего хочет?
— Понятно! — весело бросил Зацепа.
— И самое главное — дисциплина. Иначе погубите и себя и тех, кто пойдет за вами. Вот все. Прощайте. Меня ждут. Оружие можете получить сейчас же.