Роман и Любка услышали залпы в Покровском, выезжая на кромку бора.
— Что это? — тревожно спросила Любка.
— Ума не приложу, — пожал плечами Завгородний. — Может, Марышкин с кустарями схватился? Не иначе. Только откуда у милиции пулеметы? Ничего не понимаю.
— Пулеметы, говоришь?
— Ага. Слышишь?
Был субботний день, и Домна послала сына в село пораньше, чтобы помог Макару Артемьевичу истопить баню. Полагаться в таком деле на домовника значило — или вовсе остаться невымытыми, или найти самого хозяина кипящим в котле. Чудаковатым выдался Макар Артемьевич. С виду мужик как мужик, умом тоже господь не обидел, а станет что делать — неприятностей жди. Ну, похуже парнишки несмышленого! Попросила Домна мужа как-то дров наколоть, так он на первой же чурке стесал топором до самой кости большой палец. Потом недели три ходил с перевязанной рукой.
Задавал скоту корм — телочку пырнул в бок вилами. Прирезать пришлось. Все у него, не как у людей. Делает одно, а думает о другом. Впрочем, о чем ему думать, когда на плечах никакой заботушки нет?
Любка поехала с Романом, отпросившись у мельника. Тоже помочь надо матери натаскать воды в баню, перемыть ребятишек.
Гнедко бежал неторопко. Простучали под колесами плахи моста и песчаная дорога сменилась накатанным до блеска проселком. Степь быстро теряла пахучую, последождевую свежесть.
Роман полулежал на телеге, чувствуя пьянящую близость Любкиного плеча. А она, уйдя до пояса в траву, глядела в даль степи, туда, где темными полосками виднелись колки. И думала Любка о спелых, волнующихся на ветру хлебах, о белых ромашках. И еще немножко о Романе, потому что о нем нельзя было не думать. А если о Романе, значит, и о себе тоже.
И о залпах, которые прозвучали в селе. Предчувствием беды вошли они в ее чуткое сердце: как бы чего не случилось с отцом, с братьями, да и с Романом. Арестовывают же других мужиков по деревням. Которых в каталажку сажают, а которых заберут и концов не сыщешь. Говорят, расстреливают.
— Рома!..
— А?
— За что людей убивают?
— Смотря кого. На фронте — ни за что…
— А в Галчихе?
— За что-то убивают, а, может, и тут ни за что…
— И тебя убить могут?
— Наверное, могут…
Любка круто повернулась, посмотрела на Романа. И легко, одними пальцами, дотронулась до его русых, начинающих отрастать волос. Он быстрым движением поймал ее руку и крепко сжал в своей, а затем вскочил на колени. Засмеялся.
— Все это — ерунда. На войне не убили — и тут не убьют.
— Ты не связывайся ни с кем. Если дерутся — отойди.
— А выйдешь тогда за меня? — неожиданно сорвалось с его губ. И вдруг он вспыхнул и опустил глаза.
— Не знаю, — серьезно ответила Любка и сразу же перевела все на шутку. — Если сватать хорошо будешь…
Она заметила скакавших им наперерез двух всадников. Увидел их и Роман.
«Неужели объездчики?» — с тревогой подумал он. В телеге не было ничего, чем можно защититься. А уйти от верховых, конечно, нельзя. Хорош Гнедко, да телега с седоками.
Но вот Роман вспомнил о шкворне. Он вынет шкворень и будет защищаться… Лишь бы Любку не тронули сволочи.
Опасения оказались напрасными. Когда всадники приблизились, стали хорошо видны красные ленты на фуражках.
«Как в России», — отметил про себя Роман, догадываясь о причине стрельбы в Покровском. Не иначе, как эти люди с властью встретились.
Верховые подъехали. Один из них — мужчина лет тридцати с лихо закрученными усами под маленьким, вздернутым носом — спросил:
— Далеко едешь?
— Домой, — ответил Роман.
— Откуда?
— С покоса. Рядом тут.
— Жена? — кивнул на Любку второй — мужчина помоложе в матросской тельняшке, опутанной пулеметной лентой.
— Жена, — солгал Роман Кто их знает, что за народ, а все ж к мужней жене лезть не то, что к девке. Не посмеют.
— Хороша!.. Ровно ягодка малиновая. Молодая. Объезживаешь? — ощерился старший.
Роман недовольно насупил брови.
— Да ты не серчай. Житейское дело, — заговорил тот, что в тельняшке. — А все-таки бабенка у тебя того… Эхма!
— Спросил свое и езжай! Понял? А то, брат, не посмотрю, что вырядился, — сдерживая ярость, медленно проговорил Роман.
— Уж и запетушился!
— Поедем, Митря, — строго оборвал дружка старший. — Ты, мужик, не обижайся. Митря у нас не совсем шурупит. Порастерял кой-какие винтики по дороге. Вот ездим и ищем.
Любка засмеялась.
— Истинное слово — винтики ищем! За тем сюда и посланы.
Верховые повернули коней назад и пустились галопом к мосту. Гулко зацокали по укатанному чернозему копыта.
На окраине села Любка попросила Романа остановиться. Спрыгнула с телеги.
— Так дойду, — сказала она, доставая из-под травы туесок с ягодами.
— Довезу, Люба. Ровно стесняешься…
— Видишь, какая я… Платье — латка на латке. Тут же недалеко мне. Дойду.
— Напрасно ты! Еще обидят эти… — Роман кивнул в сторону ускакавших всадников.
— Езжай один, — грустно проговорила Любка, зашагав обочиной дороги.
Макар Артемьевич встретил сына у ворот. Он был босиком, в исподней рубашке. Под глазами вздулись синеватые мешки. Наверное, недавно проснулся или с большого похмелья.
— Кто стрелял?
— Красные какие-то приехали. Командира своего хоронят, — с безразличием ответил отец.
— И много войска?
— Какое там войско! Бродяжня одна. Правда, говорят, что начальники у них самостоятельные. Все чин чином. А вот есть и в наколках, изрисованные. Да я не ходил на площадь. Люди рассказывали.
Роман нарубил сухих дров, наносил котел воды, пока отец распряг Гнедка и дал ему корму.
— Я затоплю баню. А ты, тятя, посматривай: прогорят дрова — подбросишь полешек. Потом поставь на угли чугунок с щелоком.
— Ладно, сынку. Сделаю. Рано мать домой собирается?
— На закате будет.
Роман быстро переоделся, умылся у колодца, бросил от ворот:
— Коня напой, тятя! — И подался огородами на площадь.
Стоянка отряда напомнила Завгороднему цыганский табор. Так же у телег суетились люди, так же дымились костры и ребятишки шныряли между возами. На двух подводах Роман заметил прикрытые дерюгами пулеметы.
«Ишь ты, не с голыми руками воюют, — подумал он. — Конечно, такой братии нечего бояться милиции».
— Эй, парень! Иди-ка сюда! — позвал его моряк со шрамом на виске.
Роман подошел к костру. Здесь были люди разных возрастов — от бородачей до юнцов. Разнились они и одеждой. Рядом со щеголеватой матросской робой пестрело рванье солдатских гимнастерок и съеденных потом ситцевых рубашек. Среди бойцов отряда Завгородний заметил Николая Ерина. Против обыкновения он был трезв, как и все здесь. Ерин поздоровался с Романом об руку.
Матрос со шрамом спросил, обратившись к Николаю:
— Знаешь его?
— Знаю. Свой парень. Не трус.
— Ну, тогда будем знакомы! Костя Семибратов! — представился флотский.
— Четверо из нашего села в отряд записались, — сообщил Ерин. — Буржуев-гадов бить пойдем. Давай и ты, Ромка, иди к командиру. А я за тебя поручусь.
— Да у меня вот… рука… хоть и снял с повязки, а не того… лечиться надо, — проговорил Роман, для которого предложение Ерина было неожиданным. Еще не доставало после трех лет службы снова путаться по селам. И чего ради он бросит дом, хозяйство, Любку?
— Я и забыл, что у тебя с рукой, — сказал Николай. — Ну, лечи, брат, лечи.
Роман зачем-то завернул рукав рубашки и показал еще не затянувшуюся рану. Потом направился дальше.
На кладбище, у свежей могилы, обложенной кирпичами, Завгороднему повстречался Горбань. Лицо у Петрухи было утомленное, осунувшееся. И только синие глаза задорно светились. Такого выражения глаз Роман никогда не замечал у Петрухи.
Горбань отозвал Романа в сторону, заговорил тихо, чтоб никто не слышал:
— Просьба к тебе есть. Раненого одного спрятать надо. Место мы нашли, да сейчас нельзя. Сам понимаешь…
— Известное дело.
— Запряжешь лошадь, как стемнеет, и — к ближнему ветряку. А мы скажем тебе, куда отвезти. Иначе не выживет он. Помрет, а парень — на все сто. Жалко парня.
Роману не хотелось ни во что ввязываться: и без того Марышкин тюрьмой грозит. Но отказать Петрухе он почему-то не смог.
— Согласен, — и мысленно выругал себя за то, что пришел на площадь.
Макар Артемьевич, как и следовало ожидать, забыл про баню. Роман заглянул в топку каменки и увидел там уже остывший пепел. Вода в котле была чуть теплая.
Отец казнил себя, отплевывался:
— Вот старый дурень! Заговорился с Гаврилой…
— Ты всегда такой. В одной поре, — ворчал Роман. — Положись на тебя — не рад будешь.
— Так, так, сынку. Нет на меня надежи. И чего это я рассусоливал с ним? А? Дурья башка.
— И то — правда.
— Что?.. Да пошел ты к чертовой матери вместе со своей баней! И никогда я топить ее вам не буду, хоть с грязи полопайтесь! Шабаш! Ишь, батрака нашли, — Макар Артемьевич сердито откашлялся и подался в завозню.
Роман снова развел в топке огонь. Пока шуровал поленья, задохнулся едким березовым дымом…
Вечер гас. На верхушках верб трепетали последние лучи заката. Ветер улегся, и над переулком, по которому только что прошло стадо, неподвижно висело бурое облако пыли.
С площади донеслись скрип телег и громкие выкрики. Заржали кони. Потом на минуту все стихло. И снова тишину прорезала команда:
— По под-во-дам!.. Знаменосец, впе-ред!
Красные уходили. Взбудоражив село, они оставляли его жизнь такою же, какою она была до их прихода: никого не потрогали, никого не защитили. Так иногда в жаркую погоду проносится по степи вихрь: налетит и умчится без следа.
Романа окликнул облокотившийся на заплот Трофим. Многозначительно показал головой в сторону площади.
— Видел?
— Ходил смотреть.
— Ну, и как? — Кожура нетерпеливо подался к Роману.
— Что — как?
— Отчаянные ребята, — сам себе ответил сосед. — Только ведь не устоят против власти. Слышал, будто за ними целое войско гонится. Потому и ночевать не стали.