— Помирились. Сколь ни воюй, хлеба в закроме не прибавится.
— Твоя правда! — согласился Гаврила.
— Хочу, Рома, спросить… Верно ли, что царь Миколашка гвардии посулил: дескать, мириться не будет, пока германца не изгонит с российской земли? — спросил писарь.
— Так говорил. Только ведь воевал-то не Миколка. Наш брат сидел в окопах. А нам война вот как опостылела, — ребром ладони Роман черканул себя по горлу.
— Раньше воевали за веру, царя и отечество. А по-теперешнему выходит, что царя нету. Касательно веры разные толки идут. Благородные за нее держатся, а мужику на что вера? Ею брюха не набьешь.
— Лукавишь, Митрофан, постыдно, — загудел отец Василий. — Вера человеку нужна. Яко хлеб! Яко милость божья!
— Позвольте спросить, зачем? — развел руками писарь. — Зачем?
Макар Артемьевич, все время наблюдавший за сыном, поморщился: ему надоел этот разговор.
— Давайте выпьем лучше, чем попусту балакать, — предложил он.
— Нет, нет! Пусть отец Василий выскажет собственную точку зрения, — настаивал писарь.
— Лукавишь, Митрофан! — опять, словно в колокол, грохнул поп.
— Вы утверждаете бездоказательно. Да-с!
— Вера нужна! — отец Василий поправил бороду, открыл губастый рот и ловко опрокинул не допитый писарем самогон. Трофим, которому впервые пришлось быть в одной компании с батюшкой, опешил от удивления, а кузнец одобрительно кивнул вихрами.
— Мама! — позвал Роман. — Ты бы села, что ли? Закуски-то хватит уже.
— Ничего. Ешь, сынку. Тощой приехал. Поправляйся, — Домна провела рукой по лбу сына, словно хотела смахнуть с него паутинки морщин. И отошла, стыдясь своей ласки. Роман был младшим в семье, и она любила его больше всех. Любила такой неизбывной любовью, на какую способны только матери.
За окнами все еще лилось веселье. Звенела частушка:
Горы круты, горы круты,
Горы с перекатами.
Не любовь, а только слава
С этими ребятами…
Роман прислушивался: не пришла ли Нюрка? Кажется, нет. Он узнал бы ее по голосу. Весь вечер намеревался спросить о Нюрке у матери и не решился. Так и присохло на губах ее имя.
— А чехов видел? — почему-то шепотом спросил Митрофашка.
— Видел, — качнул головою Роман.
— Да… Наделали они делов! — и писарь смолк.
Гаврила снова принялся рассматривать свои ладони, о чем-то размышляя.
— А у нас все по-старому, — со вздохом проговорил Трофим. — Только и новостей, что солдатки брюхатели. Лукерья Ерина раза три недоносков выкидывала. Толкуют, будто с Мишкой Жбановым путалась, язви ее!..
— Не дело, Трофим, хлопцу про всякую погань объяснять, — буркнул Макар Артемьевич, недовольно сверкнув глазами.
— Оно, конечно. — По лицу Кожуры пробежала виноватая улыбка, по ему, видно, очень хотелось досказать начатое. И Трофим, подвинувшись к Роману, зашептал:
— Смертным боем бил Лукерью мужик, когда с войны вернулся. Потом рукой махнул, запил. Последний он теперь человек. И все баба, язви ее.
Роман с размаху звонко чокнулся с Трофимом и выпил до дна. Ему вдруг стало нехорошо. Закачался стол, по всему телу побежали мурашки. Где-то далеко прозвучал голос отца, скрипучий, словно чужой:
— В селе, сынок, третьего дня конокрада судили. Из Прониной мужика. Всем миром самосуд устроили. Помер.
— Вера умиротворяет душу, — веско бросил поп. — Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. Верою Авель принес богу жертву лучшую, нежели Каин. Верою блудница Раав не погибла с неверными…
Гаврила грозился оторвать голову кому-то. На улице все еще визжали девки. А Нюрки не было. Не пришла Нюрка. Знать, быльем поросли сумеречные стежки-дорожки. И встретит, как чужая… А ведь клялась, что ждать будет. Хотя кто их поймет! Падка коза до соли, а девка до воли.
Самогон растекался по телу. И когда Роман уснул, положив стриженую голову на стол, он увидел растерзанного конокрада и крутобровую Нюрку, которой отец Василий читал какую-то проповедь. Слова у попа лукавые, липкие, и вот они — не слова, а петля, что затягивается вокруг Нюркиной шеи.
Потом, уже на постели, Роман открыл глаза и в тяжелом тумане рассмотрел спящего на сундуке отца Василия с багровым, вспухшим носом. А, может, это и не нос, а чирий?
За столом сидели Трофим и Гаврила. Обхватив руками лысеющую голову, Трофим тонко скулил. По щеке его прозмеилась слеза и упала в рюмку.
— Я ему башку оторву, паршивцу! — хрипел кузнец, страшно вращая округлыми, диковатыми глазами.
«Пусть отрывает. Значит, так надо», — мысленно согласился Роман засыпая.
Рано утром, едва над бором побелела узкая полоска неба, на взмыленном, гривастом Чалке приехал с пашни Яков. Плечистый, высокий, он спрыгнул с коня, отпустил у седла подпруги и тяжело простучал коваными сапогами по крыльцу. Соседка Марина окликнула из-за плетня:
— Вот радость-то! Роман приехал! Мужик-мужиком!
— Раненый, — круто обернулся Яков.
— На живом все присохнет, — утешила Марина. — Моего Трохима так укатали, едва домой дополз. Спит.
Яков улыбнулся, торопливо махнул рукой и пробежал прямо в горницу. В полутьме опрокинул стул. Подошел к окну, открыл створки вместе со ставнями. В лицо ударило полынной свежестью палисадника. Сноп света ворвался в комнату, заиграл на не убранной со стола посуде.
Роман спал, свесив с постели круглую, как арбуз, голову. На смуглой щеке ясно обозначилась ямочка. Рот был чуть открыт, и при каждом вздохе по розовым припухшим губам пробегала легкая, еле уловимая дрожь.
«Такой, как был, — подумал Яков. — Разве, что похудел немного».
И вдруг кто-то громко чихнул раз — другой. Тут только Яков заметил на полу разбросившегося между столом и кроватью отца Василия. Поп глубоко дышал, со свистом выпуская из груди воздух. Густо обросшие бородой щеки раздувались при этом, отчего пастырь походил на хомяка.
Подойдя к кровати, Яков ласково потрепал брата по плечу:
— Рома! Вставай!.. Да вставай же! Ух, ты! Засоня!
— А? — голова взметнулась. — Яша?!
Расцеловались. Роман пристально посмотрел на румяное лицо брата, на лихо закрученные черные усы и проговорил с явным восхищением:
— Вон ты какой! Ну, и здоров же, Яша! Как медведь! — Роман толкнул брата в плечо. — Здоров!
— Левую зацепило?
— Ага. Есть, Яша, закурить? Мутит с похмелья. Ох, мутит!
Яков достал из кармана выцветших брюк кисет и протянул Роману.
— Жинка вышила, что ли? — спросил тот, закручивая папиросу желтыми от махорки пальцами здоровой руки.
— Жинка… Эх, ты, куряка! Цыгарку не можешь свернуть. Дай-ка помогу.
— Из Сосновки взял? — Роман кивнул на кисет.
— Оттуда.
— Мама говорила, что женился. Ну, и как?
— Еще не разобрался. Месяц всего живем. Значит отвоевался, Рома? Так-так… Ну, отдыхай. Похмелиться бы надо.
Роман, сделав несколько затяжек, выпустил изо рта облако густого синеватого дыма. Затем соскочил с кровати.
— И насвинячили ж вы! — покосившись на стол, проговорил Яков.
— По-окопному. Это ты — крыса тыловая, — шутливо ответил Роман.
Братья рассмеялись. Не один раз мечтали они об этой минуте, когда война и смерть остались позади и можно так сидеть вдвоем, вспоминая прожитое.
— Может, батю разбудим? Ему тоже тяжко, — предложил Роман, разливая самогон по стаканам.
— Пусть спит, — отмахнулся Яков. — Проспится — человеком станет. А мне мама сказала, что ты пришел. Еще затемно на заимку примчалась.
— Вчера за тобой хотели послать, да мама до утра отложила. Так она и ведет хозяйство?
Яков кивнул головой.
— А тятя?
— Ты что, не знаешь тятю? В завозне с утра до вечера. Песни поет — и точка!
— Значит, такой, как был. — Роман улыбчиво смотрел на брата. — Ну, и Яша! Медведь! Честное слово, — медведь! Настоящий гвардеец!
Выпили по второй. Роман еще больше оживился. Попросил рассказать о деревенских делах.
— Драка идет. Ничего не поймешь, — коротко ответил Яков. — Лучше ни с кем не связываться. Нас не тронут, и мы не заденем. Так вернее.
— Здорово, ребята! — в окне показалась долговязая фигура Ваньки Боброва. До призыва в армию это был первый приятель Романа. А потом они расстались и ничего не знали друг о друге. Значит, и Ванька вернулся.
— Заходи! — Роман кинулся навстречу.
— Подержи кобеля.
— А ты давай в окно.
Ванька легко перевалился через подоконник. Весело шмыгнул мясистым носом, пробежал взглядом по столу.
— Рано вы…
— Похмеляемся. Садись — гостем будешь, — сдержанно проговорил Яков.
Роман заметил холодок, с которым были сказаны эти слова. Между братом и Ванькой что-то есть. Не иначе, как передрались из-за девок и не могут простить обиды. И чего цапаться? Наверняка, дело выеденного яйца не стоит. Не то — брат не стал бы вовсе разговаривать.
— Они маненько о покосе поспорили с дядей, — как бы угадав думы приятеля, сказал Бобров. — Только я тут ни при чем.
— Одна вы шатия! — отрезал Яков. — Готовы всех под себя подмять.
— Напрасно ты так, Яков Макарович. Я же у дяди вроде как за батрака. Что положит, тем и сыт.
— Ладно. Садись. А покоса за Прорывом все равно не отдадим!
— Мне ничего не надо. А касательно дяди, как сход решит, так и хорошо.
Нашли за сундуком бутылку водки, припрятанную отцом Василием, и мир был восстановлен.
— Ты не женился? — спросил Роман у приятеля.
— Женитьба — не гоньба, поспею.
— Оно правда, — сказал Роман и снова поймал себя на мысли, что хочет услышать про Нюрку.
В церкви заблаговестили. Сначала тяжело ахнул большой колокол, затем — поменьше, и заливистым серебряным звоном отозвались совсем маленькие колокольцы. Яков спохватился:
— Опоздает батя к службе, — и толкнул попа ногой. — Эй, ты! Великомученик. Вставать пора!
Поп открыл затекшие, узкие глаза, обвел всех равнодушным взглядом и что-то промычал в ответ. Звон повторился.