— Побьют красных.
— Побьют, Рома, да не враз… Попробуй, возьми их. А я вот, знаешь, о чем подумал? Ежели всех фронтовиков собрать по Сибири — ох, и сила была бы! Никакая власть не устоит. И тогда, как хошь, так и живи. Сами хозяева, язви тебя…
— Ишь ты! А кто тебе хозяйствовать позволит? — сказал Роман, подходя к заплоту.
— В том-то и дело, что позволения просить не надо. Все мужики одинаковы. И чтобы мир поделил землю подушно и податей никому не платить… Так вот Гаврила толкует.
— Думаешь, по-гаврилиному и станется?
— Кто его знает! Всяко может быть.
— Фронтовикам без того война опостылела. Ты же не пошел с красными?
— Не пошел. А чего я пойду? На кого семью брошу?
— То-то и оно. И так все.
— Знамо, так, — согласился Трофим и, почесав затылок, направился прочь.
Предчувствие каких-то больших событий мучило Романа. Он, как и Кожура, и многие другие в селе, понимал, что разбушевавшийся в России огонь рано или поздно опалит Покровское. И тогда… А что будет тогда — никто не знал.
Косари приехали затемно. Домна первой пошла в баню. Яков с женой и отец сели ужинать. Момент для того чтобы уехать тайком, был самый подходящий.
Роман запряг Гнедка. Траву с телеги не сбросил. Это бы задержало его. Да и раненому на подстилке будет поудобнее. Раз уж пообещал Петрухе, надо делать.
Милиция прискачет в село, наверное, не скоро. И на этот счет нечего бояться. Лишь бы из односельчан никто не повстречался на улице.
Подъехав к ближнему ветряку, Роман заметил качнувшийся между кустов крапивы красноватый огонек папироски. Вот он вспыхнул поярче, раздался чей-то приглушенный голос, и к подводе подошел Никифор Зацепа.
— Тихо в селе? — спросил он, пожимая руку Романа.
— Пока все в порядке.
— Вот и хорошо. Помоги-ка положить хлопца. Да поосторожнее. В грудь его хватило.
Раненый лежал на земле вверх лицом и тяжело дышал. Рот широко открыт, словно человек зевнул и затем не в силах был сомкнуть запекшиеся губы. Когда его поднимали, он с благодарностью посмотрел на Романа. И не застонал ни разу. Только вытянулся от боли и крякнул.
— Поезжай! — хлопнул Завгороднего по плечу Никифор.
— А куда его? — недоуменно произнес Роман.
— Тебе Петруха не сказал разве?
— Нет…
— К бабке Лопатенчихе. Пока у нее будет. Смотри, Роман, никому… И своих предупреди, чтоб о твоей поездке — ни слова.
— Домашние ничего не знают.
— Это еще лучше. Езжай! — Никифор широко зашагал в сторону степи.
У огородов Роман остановил Гнедка. Прислушался. Село отходило ко сну. Лишь изредка где-нибудь взлаивала собака, да издалека доносилась грустная девичья песня о сиротинушке, отданной на чужую сторону. А вот на Пахаревской улице проскрипел журавель колодца.
Раненый заговорил. Или это показалось Роману? Может, надо чего бедняге?
— Что, браток? А?
— Звезды-то… ишь какие светлые. Красиво.
— Ага, — согласился Роман, обернувшись. В темноте нельзя было понять, бредит ли раненый или находится в сознании. Скорее всего бредит.
— Вот такие же звезды и у нас… Только небо не черное, а темно-синее. Бархатное.
— Где это? — Роман удивился, что раненый вдруг заговорил, бог знает о чем. Ему, может, и жить-то осталось всего ничего, а он о красоте толкует. Ну, и мужик!
— На Балтике. Ты не бывал, браток, в Кронштадте? Или в Питере?
— Не бывал. Да ты молчи, друг! Хуже эдак-то…
Около полуночи Роман сдал доверенного ему человека на руки бабке Лопатенчихе. Вместе с Гузырем внесли его в избу и уложили на деревянной кровати, накрытой стеганым одеялом.
— Флот-скай! — снимая с раненого тяжелые сапоги, определил дед. — Опять же флотские различие имеют. Есть батарейцы береговые. А, значится, те, что по морям плавают, поосанистее и похрабрей будут.
— Хватит тебе, неугомоннай! — прицыкнула на деда Лопатенчиха. — Пусть отдыхает. Не шуми.
— На том свете, бабушка… отдыхать будем, — криво улыбнулся раненый.
— Да ты, паря, молодцом глядишь, забубенная голова! Эт разлюбезное дело, когда так… — снова заговорил Гузырь. — Звать-то как тебя?
— Проней. А больше Касатиком.
— Касатиком?
— Да. Братва так окрестила.
— Эт птичку зовут касатиком.
— И рыба есть. К-х! К-х! — закашлял матрос.
Роман попрощался. Дед проводил его за ворота, пригласил заходить, когда вздумается.
— Ты, Ромка — заноза-парень! Варначина, якорь тебя! Не обходи деда. Заглядывай… На рыбалку вместях пойдем.
— Ладно. Тебя, дедушка, не миную.
Дома Романа потеряли. Сперва думали, что на гульбище потихоньку удрал. А потом увидели, что и Гнедка нет с телегой, встревожились. Не пришла ли ему в голову дурость какая — о поездке ни словом не обмолвился, даже Якову не сказал.
Острее всех переживала Домна. Она набросила на голову платок и, как одержимая, кинулась по соседям. У всех спрашивала, не заприметили ли, куда поехал Роман. И везде слышала один ответ. Никто не видел Романа на подводе. Как сквозь землю провалился!
Едва сын подкатил к ограде, Домна напустилась на него:
— Чтоб ты пропал. Уж мараковали, что за красными увязался, черта твоей матери!
— Я тут в одно место… На Борисовку. Далеко пешком… — оправдывался он, раздеваясь.
Когда Роман подошел поближе к лампе, Яков заметил кровь на правом рукаве Романовой рубашки, переменился в лице и в упор спросил:
— Кого?
— Что?
— Кого убил, Ромка?
— Да ты с ума сошел, что ли! — вскипел брат.
— Посмотри на свой локоть!
Домна хватилась за сердце. Ойкнула. В изнеможении опустилась на кровать.
— Мама! — кинулся Роман к ней. — Вот честное слово!..
— Ты сдурел, Яков! Чего панику поднял? — Макар Артемьевич обжег глазами старшего сына.
— Да я ничего, — возразил Яков. — А что за беда? Ежели кого хлопнул из объездчиков, так только спасибо скажу.
— Кого? — повторила вопрос Домна.
— Якова! Его убью, чтоб не травил попусту!
Братья сошлись лицом к лицу. У Якова на висках вздулись синеватые змейки жил.
— Будет, Роман! У меня тож может не хватить терпежу. А если не виноват, так и отвечай. Мы своя семья, — с расстановкой проговорил он.
— Ну, вас всех! — махнул рукою Роман и кинулся в горницу.
— Ты не хоронись, коли мать спрашивает! — твердо произнесла уже овладевшая собой Домна.
— Малость подрался. Ударил одного пьяного… локтем по носу, — снова солгал Роман. — Вот и запачкал.
— Брешешь! — не отступалась мать.
— Да сами узнаете. Коли убил, хоронить понесут. Убийцу искать будут. А я прятаться не стану. Ничего плохого не сделал. — Роман опять вышел в переднюю и спокойно добавил: — И не трезвонь, Яков, насчет драки. Скажут еще: связался с пьянчугой.
— Нужен ты мне! — всердцах бросил брат.
Домна плохо спала в эту ночь.
К мясоедовскому дому подступились мужики. Расселись прямо на земле, в тени склонившейся до долу вербы. Представительный Никита Бондарь вызвал хозяина.
— Милости прошу! — накидывая на нос очки, проговорил с крыльца фельдшер.
— Нас много тут.
— Много? По какому, собственно, делу?
— С квартирантом твоим говорить желаим, — переминался с ноги на ногу Бондарь. — Учитель нас натакал сюда. Дескать, шибко ученый постоялец Семена Кузьмича.
— Хорошо. Я скажу. Однако Геннадий Евгеньевич сейчас обедает.
— А мы обождем, — многозначительно проговорил Никита.
— Обождем! — поддержали с улицы.
И в ту же минуту из полумрака сеней выступила плечистая фигура Рязанова. Постоялец был одет в светло-голубую толстовку с большими карманами. Добродушным любопытством светились глаза.
— Ко мне? — вопросительно изогнулись мохнатые брови.
— Потолковать бы надо…
В легкой усмешке дрогнули уголки рязановских губ. И недоверчивый Бондарь почувствовал вдруг расположение к этому чужому человеку.
— Мужики беспокойство оказывают. Темный мы народ. Ежели чего, так и невдомек, — объяснил Никита.
Геннадий Евгеньевич обошелся с покровчанами по-простому. Всем пожал руки. А потом тут же сел на траву, по-киргизски подобрав под себя ноги. Оказавшийся рядом с ним Ванька Бобров с удовольствием потянул ноздрями, отметил мысленно: помадой пахнет.
— Чем могу служить? — оглядывая мужиков, спросил Рязанов.
Бондарь, сощурив глаза, зачем-то погладил ладошкой вспотевшую лысину и начал степенно:
— Я, значит, лет тридцать как из Расеи. Слава богу, живу помаленьку. Да и другие так же. А вот, будем говорить, никто не надоумит. Ишь какие времена пошли нынче! Опять же, что ты есть за человек — не знаем. Ежели по делу кредитному или земскому, милости просим. А, может, учительствовать будешь?..
— Нет. Никакими делами я не занимаюсь. Просто приехал отдохнуть. Пожил немного у знакомых в Галчихе.
— У кого? Мы ить галчихинских того… всех знаем, — круто повернулся к Рязанову Захар Бобров.
— К Иконниковым заезжал.
— По духовной части, — понимающе кивнул головой дьякон Порфишка.
— Никак нет. Мы когда-то жили вместе с Сергеем в Томске.
— С Серегой? — ухмыльнулся Бондарь. — Ну, а вот насчет всего прочего, значит. Касательно красных. Эдак ить никогда порядка не будет. В Воскресенке сколько они солдат положили? А кто такие солдаты? То-то и оно. Сыновья наши — солдаты. Вот кто!
— Правильно! — оживился Рязанов. — Революция совершилась, а кровопролитие продолжается. И смысл этих трагических событий чужд крестьянству. Скажите, пожалуйста, чего вам надо?
— Как — чего? — поднялся и подошел к Рязанову Роман Завгородний.
— Земли?
— Есть земля. Сибирь не Россия, где вершками пашню меряют.
— Воли?
— Не мешало бы, — подбодрился Колька Делянкин.
— Плетки бы тебе хорошей, сукин сын! С протяжкой… — пробурчал, насупившись, Бондарь. — Знаем, поди, какой воли хочешь! Твоя воля с пронинским конокрадом гуляла, с ним и кончилась. Мир порешил твою волю.
— Не лезь, дядька, куда не след! — вскочил Делянкин. — Не с тобой разговор веду. Понял?!