— Чего?
— Хочешь, я тебе ребра поломаю? А? — с жестоким спокойствием спросил Яков.
Роман ничего не ответил, лишь свирепо сверкнул глазами и кинулся к телеге. А минуту спустя подвода уже грохотала по выбитой лесной дороге.
Теперь, когда обида перекипела на душе, хотелось как-то загладить свою вину. Ведь, в сущности, Яков не сказал ничего обидного. Просто беспокоится.
Село опустело. В будни не встретишь на улицах никого, кроме стариков и детей. Не с кем словом переброситься. Не поют по вечерам гармошки. Вся молодежь на лугах. Если и приезжают ночевать, то усталые: не до гульбища.
«А не сходить ли к Гузырю, — подумал однажды Роман, вспомнив раненого матроса. — Попроведать Касатика».
Вечером, когда через улицу косо легли тени верб, Роман попросил жену Гаврилы, тетку Ганну, подоить корову, а сам подался на Пахаревскую. В переулке ему повстречалась бричка с шумной компанией. Это возвращались с ближних лугов хлопотливые хозяйки. Они что-то пели, но, заметив Романа, притихли.
А когда подъехали поближе, он увидел среди девок и баб Нюрку. Она сидела, скрестив руки на груди, строгая, будто окаменевшая. Лицо Нюрки показалось Роману безжизненным. Остановившийся взгляд, плотно сжатые губы.
Может быть, всего одно мгновенье смотрел на нее Роман, но он запомнил Нюрку такою на долгие годы.
В хате Гузыря пахло дегтем и подсохшим красноталом. У порога и на печке громоздились корзины. Скоро должен был начаться сбор грибов и ягод, и продукция деда могла найти большой спрос.
— Работаю себе в убыток, якорь его! — пожаловался дед. — Значится, добро сделаешь — корзина долго служит. Покупатель за новой не идет. Плохо плести — совестно, Романка. Вот тут как хошь, так и понимай.
Гузыря застал Роман за необычным занятием. Дед охотился за сверчком, прочищая лучиной пазы и щели в переднем углу. Когда старик приближался к стене, сверчок смолкал, но стоило Гузырю немного отступить, как опять начиналось однообразное стрекотанье.
— И нудит, и нудит, забубенная голова. А поймаешь не враз. Вот, будем говорить, певчая пташка какая. Её так и послушать — одно приятствие. Опять же повеселей сверчка поет. Тут тебе, значится, всякое тру-лю-лю. Это человеку и требуется, разное. А ежели одну нуду слушать — удавиться можно, Романка. Ей-ей… Вот ты, паря, кумекаешь: дед, мол, чего с него взять. А я, мил человек, весь свет прошел, пока к хохлам на старость не пристал. Ить вот говорят: Гузырь. И нет соображения, что я, значится, и вовсе не Гузырь, а Софрон Михайлович Пузырев. И, окромя Покровского, я много разности видал.
— Выходит, кацап ты, дедушка, — участливо определил Роман.
— Кто его ведает? Может, и кацап. Однако родитель мой, Михайла, казачьего роду. Из даурских. А я пятое колесо у таратайки. Пришей-пристебай. Мальцом бежал из дому. От страсти тятькиной бежал, от строгости. Ух, и лют был родитель, царство ему небесное! Бил, паря, и слушал: живой, так сызнова начинал. Хохлы разве так порют? Ни в жисть супротив тятьки не устоят… Ишь ты, скотинка божья! И нудит, и нудит, якорь его!
— Оклемался? — Роман кивнул на пустую, прибранную постель.
— Эт ты насчет чего, паря? — с притворным недоумением спросил Гузырь.
— Парень-то выходился, спрашиваю?
— Какой парень? Ты что-то не в себе, Романка. У нас с бабкой, значится, никаких тебе парнев нету. Были, да все сплыли. Годков сорок, как сплыли. А может, и поболе будет. Не-ет, мы никаких молодцов не держим, паря. Ежели кто и говорит, так одну напраслину.
— Брось, дед, — улыбнулся Роман.
— Чего бросать-то? Я правду-матку режу. Как, значится, было, так и есть.
— Пришел его попроведать, — глухо произнес Завгородний. — Помер, что ли?
Гузырь озорно подмигнул, дескать, мы тоже не лыком шиты, знаем, что сказать при случае. А матрос живой. Это Роман понял по сияющему лицу деда.
— Моя бабка не даст окачуриться. Травы у нее и заговор особый. Из могилы человека подымет. А Проня — живучий, якорь его. Только дружков жалеет, что отстал. Теперь, говорит, в Расею подаваться буду, к своим.
Последние слова Гузырь сказал шепотом, метнув настороженный взгляд на дверь. Снова уныло заверещал сверчок.
В сырой полутьме пригона, обмазанного изнутри глиной, Роман увидел лежавшего на зеленой траве пёстрого телка, который лениво отмахивался от больших желтых мух. При виде хозяина телок круто повернул голову и замычал.
— Жалуется животина. Оно, будем говорить, каждая тварь чувствие имеет. Пахом бычок напоролся, — ласково заговорил Гузырь. — Эх-хе-хе, Романка. Попроведать пришел, заноза-парень. Ну, и что ж… Попроведаем, коли требуется.
Дед достал из яслей прикрытую соломой лестницу, ткнул ее в черную отдушину сеновала и полез первым. Роман, притворив ворота пригона, последовал за ним.
Касатик лежал на подстилке из шуб и старых, вылинявших дерюг. В головах у него была большая подушка с наволочкой цветастого ситца. На ней местами бурели пятна высохшей крови. Матрос хотел приподняться навстречу Роману, да дед пришикнул:
— Лежи, паря.
— Здорово! — просто, по-дружески сказал Роман. — Помнишь, поди?
— А то как же, — проговорил Касатик с придыханием. — Я, братишка, все помню, — и, помолчав, добавил: — Думал уж, пропадать мне ни за грош. А и тут нашлись дружки…
— Романка наш, свойственный, — тепло произнес Гузырь. — Я, паря, знаю его с малого. Ершистый. Теперь, однако, сурьезным стал. Пораненный пришел и с егорием.
— Воевал? — спросил матрос.
Роман качнул головой. Ему нравился этот плечистый парень в тельняшке с тонким носом и пепельными, немножко печальными глазами. Да, с таким можно, пожалуй, идти в огонь и в воду. Не выдаст.
— А нам жарко пришлось в Воскресенке. Настоящий аврал. Так бы ничего еще, да… — Касатик жадно схватил ртом воздух и уперся остановившимся взглядом куда-то в крышу сеновала. — Как они изрубили братву, сволочи! Которых так и не узнать было. Одно мясо… И девку не пощадили.
— Кто ж это, паря? — Гузырь подался к матросу всем телом.
— Шпана белая… На засаду нарвались наши разведчики. Мы ждем их в логах за Воскресенкой, а братвы уж давно нет в живых. Двенадцать их было, И Игнашка Кучев, дружок мой с «Республики», там остался. Орел! Такой целым кораблем мог командовать. В охране у Питерского Совдепа состоял. И вот тебе… Убили его. На куски иссекли.
— Мученик, — вздохнул Гузырь. — Страдалец, значится, твой Игнашка.
Наступила тяжкая тишина. Касатик повернулся на бок, закусив побелевшие губы. Дед смахнул со щеки нежданную слезу. А Завгороднему вспомнились Карпаты. Там тоже погибали люди. И случалось, что свои своих убивали. На виду у всей роты батальонный застрелил солдата за то, что солдат звал брататься с австрийцами.
— Неужели нельзя без этого? — заговорил Роман.
— Что?.. О чем ты? — встрепенулся Касатик.
— Да все о том же самом. О войне. Ну, скажем, немца бить надо. Он чужой, хотя немцы тоже есть самые мужицкие. Их тоже мобилизуют. А вот когда русский русского…
— Русские? И русские разные бывают. К примеру, я матрос. Меня можно по зубам. А сдачи не дашь, потому как он офицер. И во всем труба нашему брату. Вот так. А я хочу дать сдачи!.. Хочу!.. Вот ты — раненый, и, я — раненый. Ну, за что тебя продырявило, скажи?
— Да не один я. И других… Мало солдат покосило, что ли?
— За батюшку-царя, за мировой капитал кровь пролил. За то, чтоб крепче нас по зубам били. Вот за что! А я теперь за свой интерес воюю. За свободу. Бью всяких гадов. По зубам даю их благородиям! Ищу счастья народу!
— Ты, Романка, слушай Проню. Слушай, забубенная голова! Он плохого не скажет. Эдаким манером сущую правду загнул. Народу надо счастье искать. Всем. Чтоб и ты хорошо жил, и я. Так надо, паря. А у нас, значится, и соображения нету, где оно, счастье-то… Я бы вот вам побасенку обрисовал. Да и не побасенка она, ежели в самый раз я ей свидетелем был, якорь его!..
— Давай, дедушка! — Касатик снова откинулся на спину. Видно, еще не окреп парень.
— Убег я от тятьки и, значится, лет двенадцать промышлял чем придется. Больше, паря, с черной работой знался: уголь грузил, дрова колол. А в Харбине подручным в мастерских нанялся. Да только недолго там пробыл. Под сокращению угодил. Так у них называется, когда выгоняют. Потом в Благовещенский махнул, якорь тебя… С Ванькой Флягиным дружбу повел. С артельным закоперщиком. Они в тайге золото мыли. Случалась и удача, только, значится, редко. А Ванька настырный был, заноза-парень. Давай, говорит, Пузырев, с нами. Золотишка, дескать, добудем и живи в свое удовольствие, любо-дорого! Позарился я. Шешнадцать их собралось, старателей, да я, дурак, семнадцатый. Вот и поперли на промысел. А в тайге — гнус, мошка заедает, якорь ее. Участок попал никудышний. Копаешь, моешь, уходишься за день, а золота — кот наплакал. Хотели вертаться обратно. Да потом Ванька-забубенная голова прослышал, что лиманское золото в Благовещенский везут. Давай, говорит, Пузырев, держись с нами, А их восемь, которые ограбить решились. Оно хоть и ружьишки у нас были, а с конвойцами попробуй совладай! У них, паря, винтовки. Да и с золотом двадцать казаков. Опасливое, значится, дело. А Ванька Флягин эдаким манером, чёртом, вокруг меня: ты, говорит, Пузырев, посчастливее прочих будешь…
— И ты пошел, дедка? — нетерпеливо спросил Роман.
— Как бы не так. Что мне, якорь тебя, жить надоело? А? Нет, не пошел. А они двое суток за казаками шли и застукали их на ночевке. Всех повырезали и тридцать пудов золота на лодки погрузили. Тридцать пудов на восьмерых, любо-дорого!
— Ушли? — Касатик коснулся рукой дедова плеча. Его тоже заинтересовал рассказ Гузыря.
— Проскочили мимо города Благовещенского. Значится, у всех на виду. Да… Спустились в станицы казацкие. А тут куда с золотишком денешься? Знают, паря, что розыски получатся. А на брата почитай по четыре пуда, якорь его! Поделили золотишко, взяли помаленьку с собой в котомки и подались, куда глаза глядят. На все четыре стороны. Остатное, значится, в мешках в воду спустили, в мелкой протоке, чтоб потом вернуться. А казаки покос делили и натакались на золотишко да по себе и разнесли. А когда дележ шел, потасовка была. И опосля из-за него, проклятого, много семейств прикончили… Ну, будем говорить, не дождались в Благовещенским золота и бросились отыскивать. На казаков убитых набрели. Кто-то возьми да и вспомни, что люди в лодках были замечены. И вызвал хозяин лиманского золота главного сыщика из Питера…