— Ага. Так, так… — торопил деда Роман.
— Сыщик и поехал по станицам. Спиртоносом сказался. Со всеми спирт пил. Ждал голова забубенная когда золотом расчет поведут. И дошел до той самой станицы. По пьяному делу казаки и похвалились, что у них золотишка много. Так… Значится, и сграбастали казачков. А дружков моих, что на разбой пошли с Ванькой Флягиным, у протоки поймали. Один Ванька утек, и того баба своя в Благовещенским выдала, как бил он ее без чувствия. Вот и разбогатели мужики. Все угодили на каторгу, любо-дорого.
— Жалко мужиков, — сказал Завгородний.
— Искали счастья и выходит, паря, не отыскали. Нету его в разбое. Да и не поймали бы старателей, что в том способствия для голытьбы. А Проня не себе, значится, ищет, а всем. Я, Романка, так понимаю, якорь тебя!
— Эх, Софрон Михайлович, правильный ты человек! — задумчиво проговорил Касатик. — Аж сердце ожег словом.
— Да вот слова — одно, а в жизни все навыворот, — произнес Роман. — Понять ее трудно, теперешнюю жизнь.
— Поймешь, братишка. Все поймешь!
Дотлевали последние угли заката. С востока наступала на Покровское ночь. Чья-то невидимая рука щедро рассыпала по небу спелые зерна звезд. И верилось, что этот посев взойдет завтра светлой утренней зарей.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
День сменяла ночь, менялись времена года, менялись власти, а по великой Сибирской магистрали шли и шли поезда. Кто-то составлял и ломал графики движения, кто-то вел, провожал и встречал эшелоны. Все так же нетерпеливо кричали на разъездах паровозы и судорожно вздрагивали семафоры станций.
Жизнь полосы отчуждения дороги внешне казалась спокойной, словно не было в России жестоких потрясений. И только серые с накладными карманами френчи чехов, заполонивших дорогу, да разбитые станционные здания, да трупы расстрелянных рассказывали о событиях, которые совершились и еще совершатся в судьбе огромного, неустроенного государства.
В начале сентября 1918 года по Сибирской магистрали тащились навстречу друг другу два поезда. Один из них — пассажирский, с аккуратными свежепокрашенными вагонами — вышел из Омска, провожаемый приветственными возгласами важных штатских и военных чинов и бравурной музыкой гарнизонного оркестра. На вагонах трепетали на ветру большие бело-зеленые флаги. Когда поезд прибывал на станцию, его оцеплял конвой со знаками различия Средне-Сибирского корпуса. И на площадке одного из вагонов неизменно появлялся пожилой, лысый мужчина в черном сюртуке. Он учтиво раскланивался по сторонам, изображая на трясущемся, заросшем усами и бородой лице подобие улыбки.
Это был председатель совета министров Омского правительства Петр Васильевич Вологодский, адвокат и журналист в прошлом. Получив из рук чехов власть, сибирский премьер спешил сейчас на переговоры во Владивосток, где под защитой иностранных кораблей вершил «государственные» дела железнодорожный генерал Хорват, объявивший себя верховным правителем России.
Иногда Вологодский принимал в вагоне делегации, изливавшие перед ним свои верноподданнические чувства. Шутил, расточая по адресу местных деятелей любезности. Предсказывал гибель Совдепии. А по ночам, мучаясь бессоницей, думал о том, как укрепить свою власть, как переиграть лукавого бородача Хорвата и подчинить себе не в меру прыткого атамана Гришку Семенова. Того и другого поддерживала Япония. Прежде, чем назвать себя верховным правителем, Хорват вел переговоры с представителями японского генерального штаба и парламентских партий сейюкай и кенсекай. Наконец, до Омска дошли слухи, что в Харбине состоялось секретное совещание, на котором японцы выторговывали у Хорвата и бывшего командующего Черноморским флотом вице-адмирала Колчака Приморье.
Что касается Семенова, то японцы считают его своим, называя самураем, бравым рыцарем полей.
Миссия Вологодского была нелегкой, хотя за ним стояли чехи и страны Антанты. Англия, Франция и Америка делали ставку на Омск, чтобы с этого плацдарма открыть поход на красную Москву…
Другой поезд шел со стороны Иркутска. Он сплошь состоял из старых, скрипучих товарных вагонов, до отказа забитых спекулянтами и серой, безликой солдатней. Состав не задерживали на крупных станциях, чтобы избежать беспорядков. Зато подолгу простаивал он на разъездах, где пассажиры разводили костры, кипятили чай, варили жидкую похлебку.
Забившись в грязный, пропахший конским навозом угол вагона, в этом поезде ехал хорунжий Даурского войска Куприян Гурцев. После поражения красных частей в Забайкалье он с документами железнодорожного слесаря и с удостоверением Иркутского комитета партии большевиков, зашитым в воротник тужурки, пробирался в Западную Сибирь для подпольной работы.
В пути поезда встретились, поприветствовав друг друга гудками, и разошлись. Им надо было спешить: впереди у пассажиров много дел.
А неделей раньше на Сибирскую магистраль вышел еще один поезд. Он привез на станцию Ярки добровольцев, завербованных в селах Вспольского уезда. Отсюда эшелон должен был проследовать до Омска и дальше — до Петропавловска, где формировались новые части.
Не успел состав остановиться, как вдоль него забегали чубатые военные в черной и голубой форме с широкими, как у генералов, лампасами. На щеголеватых фуражках поблескивали кокарды: череп со скрещенными костями.
— Чехословаки, — определил кто-то из добровольцев.
— Казаки, — возразил Володька Поминов, оправляя новую, аккуратно сидевшую на нем офицерскую гимнастерку.
— Я казаков знаю. Всех перевидал: и сибирских, и семиреченских, и оренбургских. Не похоже что-то, — отозвался с верхних нар здоровый рыжий детина. — Не похоже, господин прапорщик.
Коротко взвизгнули буфера. Снаружи раздались возгласы:
— Мотинские есть?
— Лукьяновские?
— Вспольские? Кто из вспольских?
В вагонах откликались. Добровольцы прыгали на землю, восторженно встречаемые земляками. Военные оказались солдатами частей Сибирского правительства, расквартированных на станции.
— Э-эй! Которые тут покровские? Выходи!..
Антон Бондарь и Александр Верба, подхватив котомки с харчами, бросились к распахнутой двери вагона.
— Кому покровских? — обстреливая глазами столпившихся людей, крикнул Бондарь. — Давай сюда!
К вагону протиснулся широкоплечий, усатый мужчина с пучком седых голос на виске, перетянутом шрамом.
— Дядя Пантелей! Никак ты и есть?.. Вот штука! — радостно изумился Александр. — А мы уж не думали, что живой. Меня-то признаешь, дядя Пантелей?
— Шурка? Тараса Вербы?
— Кажись, я. Подрос маненько. Давно ведь не встречались. А этот тоже наш. Никиты Бондаря сын, — Александр показал на Антона.
Поздоровались, отошли в сторонку. Пантелей достал расшитый бисером кисет, предложил закурить по такому счастливому случаю. Похвастался:
— Какая-то благородная мамзель вышивала. Еще с германской. Подарок мне в лазарете достался. Не всем, однако, кисеты. Кому там платочки разные. А на что они мне. Да и всякому солдату платочек не шибко в надобность. Разве что позадаваться… И пряники, постряпушки тоже. Баловство одно.
— Выходит, ты, дядя Пантелей, чин большой! — сказал Александр. — Одежа у тебя справная. Да и шкелет на картузе.
— А у нас все так, — с достоинством проговорил Пантелей. — Который офицер так нашего нижнего чина не стоит. Жидковат будет, ежели супротив поставить. Знаем мы этих господ-благородиев. Повидали ихнего сословия!
Бондарь с завистью наблюдал за Пантелеем. И вправду, геройский солдат, представительный. Все — честь по форме.
— Да ты, дядя, не из гвардейских ли случаем? — спросил Антон.
— Партизан. Всю германскую с братом атаманом по немецким тылам ходил. Он в ту пору есаулом был, наш Борис Владимирович. А теперь уже в войсковых старшинах. Только нам он все равно не благородие, а брат-атаман. И за него мы в огонь и в воду, потому как нет храбрей человека. У него все георгии, да еще и французские, и английские отличия. Одно слово — орел!
— Чудно вроде получается: брат атаман, — пожал плечами Верба. — А обращение, ежели вот, к примеру, с тобой?
— Когда как. Строгое. И опять же поблажка есть. Особо тому, кто смелость показывает. И сам черт не брат нашему атаману Анненкову!.. Когда мы с фронта к Омску двинулись, Совдепия, значит, сдать оружие требует. А мы ей вот. Дулю показали. Выкуси, мол. Да еще и знамена в войсковом соборе царапнули. И потеха ж была, когда казаки знамен хватились! Сущая комедь! Промежду прочим, и хоругвь Ермакову мы с собой увезли. Во как!
Пантелей рассказал землякам о нашумевшей в Омске выходке атамана. Отказавшись разоружить свой отряд, Анненков перешел на нелегальное положение. Он готовился к борьбе с Советами, вербуя к себе добровольцев среди казачества и офицеров.
Чтобы осуществить свои далеко идущие планы, атаман стремился стать во главе Сибирского казачьего войска. Он совершил налет на войсковой собор и выкрал знамена, среди которых было знамя, пожалованное войску в день трехсотлетия романовского дома. Завладев знаменем, он получал власть над казачеством.
Во время чехословацкого мятежа отряд Анненкова прославился жестокими расправами над красными. Однако, несмотря на это, под нажимом казачьей верхушки ему пришлось вернуть знамена войсковому кругу.
— А те, что в голубом, тоже ваши? — Бондарь показал рукой вдоль вагонов.
— Наши. Брат атаман любит, чтоб видимость была подходящая… Ну, ребята, как там моя Аграфена живет-здравствует? А?
Антон, не мигая, смотрел на Пантелееву кокарду. Невольно мелькнула мысль: вот так бы явиться к батьке. Соседи сбегутся. И при всех… Может, руку на него поднимать не след, а попугать надо. Чтоб все вспомнил… Да батька и без того обомрет, ежели такое страшилище увидит, с костями.
Много передумал Антон за эти несколько дней. Обида червем сердце точила. Во сне виделись налитые кровью отцовы глаза. В дрожь бросало. А просыпался — месть выдумывал. Попервости готов был разорвать батьку, на кресте распять. Потом отошел немного, поостыл.