— Так как Аграфена-то?
— В акурате. Без мужика, стало быть, туго. Сам знаешь, дядя Пантелей. А она ничего. Не хуже других живут с Нюркой. Тебя ждут, — степенно начал Александр.
— Соскучился я по дочке. Выросла, поди?
— Невеста. Нюрка ничего, значит. Самая что ни на есть невеста. Видная деваха. Вроде как на тебя пошибает. Тут вот только… — Александр потупился и смолк.
— Что? — нетерпеливо спросил Пантелей. — Что? Что «только»? Может уже сураза принесла? А?.. Да ты говори, Шурка!..
— Да ничего, дядя.
— Говори, ежели заикнулся! Все выкладывай! Али опозорил кто Нюрку? Ну?..
Александр тяжело вздохнул и качнул головой.
— Кто?
— Ромка Завгородний. Так говорят…
— Завгородний? Ах ты, шлюхин сын! Кур-ва! Опозорил. А?.. Да я ему!..
— И теперь жениться на ней не хочет. Бросил, — с ехидцей заметил Антон. — За Любкой Солодовой увивается.
— Женится на Нюрке! А не решит Макар подобру, силой заставлю! Только бы до дому попасть.
Лицо Пантелея почернело, будто ночь опустилась на него. Шрам на виске тускло блеснул, передернулся.
— А нас вроде в Омска везут, — повернул разговор Александр. — Учить там будут. И в части собирать.
По перрону, придерживая на боку шашку, пробежал рослый черночубый офицер с георгием и нашивками ранений. Мягко прозвенели шпоры.
— Наш ротный. Поручик Мансуров, — пояснил Пантелей. — Я при нем в вестовых состою. Еще с германской вместе. Ребята, а что если я за вас поручусь? А?.. Тогда и в Омск ездить незачем. У нас ведь тоже новобранцев принимают. Конечно, сами должны понимать: берем отчаянных. Так уж повелось.
У Антона радостно сверкнули глаза. И весь он как-то сразу подобрался, вытянулся в струнку. А Верба поправил упавшую на лоб прядь волос и с напускным безразличием спросил:
— Возьмут ли?
— Айда, ребята! — Пантелей направился к деревянному, приземистому зданию вокзала, в дверях которого скрылась фуражка ротного. Земляки пробирались за ним.
— А может, и примут! — взволнованно бросил Антон.
— Просить будем! — откликнулся Верба. Мол, желаем у вас служить вместе с дядькой Пантелеем. К самому атаману пойдем. Желаем и все. Дескать, потому и в добровольцы записались, чтобы к вам.
В зале ожидания густо синели облака махорочного дыма. Людской говор покрывали смешки. Солдаты вповалку лежали на скамейках, на полу и даже на подоконниках. На прилавке станционного буфета компания человек в десять — двенадцать играла в карты. Молодой унтер с длинной, как у лошади, мордой, наблюдая за игрой, в азарте сучил босыми ногами.
Офицера с георгием встретили в узком, заваленном патронными ящиками и скатками коридоре, ведущем из зала к кабинету начальника станции. Он, очевидно, поджидал кого-то, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
— Как раз один, — шепнул Пантелей землякам и решительно шагнул к ротному. — Брат поручик, дозвольте обратиться!
— А, это ты, Михеев?
— Я, брат поручик!
— Ну, чего тебе? — с раздражением спросил офицер.
Пантелей вскинул голову, тряхнув чубом:
— Приказано обратиться!
Михеев выложил свою просьбу. И тогда ротный круто повернулся в сторону добровольцев, оценил новичков взглядом больших карих глаз, спросил отрывисто:
— Ты поручишься?
— Я, брат поручик!
— Веди к Сенькину.
— Приказано вести к Сенькину! — Пантелей молодцевато щелкнул каблуками.
От вокзала они пошли слякотными улицами станционного поселка. Сеял мелкий, холодный дождь. Знобило. Антон дробно постукивал зубами, кутаясь в поношенный Гаврилин пиджак. И снова перед ним в наступающем сумраке маячила бричка обидчика-отца, отъезжающая от сборни.
Вместе с другими добровольцами, отобранными в эшелоне, Бондаря и Вербу поместили в «карантин». Это было небольшое помещение казарменного типа с черным от грязи полом и узкими окнами. Вдоль его стен тянулись нары, усыпанные сенной трухой и перетертой соломой. Невыносимо воняло карболкой.
— Свойственный запах, — заметил кто-то из новобранцев. — Никак вошь травют.
— Вошь — животная благородная. Она карболку ись не будет, — возразил высокий бледнолицый парень, прозванный в «карантине» Каланчой. — Да и живуча шибко. Ух, как живуча! У нас один мужик порешил потопить вошь. В одежде по самое горло в озеро влез. Потом окунаться стал с головой. Да так и утоп. А вошь в Совдепию ушла, к большевикам, потому как она тоже голая и свободы жалает.
Нары загоготали, заходили ходуном. Добровольцы потянулись к рассказчику. Нельзя было упустить случая весело скоротать время.
— Ну, а дальше-то что?
— Приходит она, значит, туда и приказывает подать ей какого-нито большевистского комиссара, — оживился подбадриваемый Каланча. — Комиссар тут как тут. Чего, мол, изволите, мамзель? А она ему: жалаю поступить к вам на довольствия. Ну, как словом, так и делом. Ее и проверили по всем статьям. Ихней оказалась, тоже за камунию. И определили вошь к самому что ни на есть товарищу. Обрадовалась она. Вот, думает, заживу у кого! А он ей газетки читает, листки разные. И не кормит сучий сын. Да и то сказать, какая там кормежка, когда у самого пузо к пояснице приросло. Голодный. Согреться у него и то негде.
— Ох, и заливаешь, дружок! — с ухмылкой покачал головой Верба. — Давай крой!
— Не перебивай парня! — прицыкнули на Александра.
— Не по нраву пришлось воши в Совдепии. Выхудала, значит, на передовой. Чуть богу душу не отдала. Удавиться хотела. Да потом ее замуж выдали за клопа. А клоп тот справно жил! К жиду был приписан. Ел сколь влезет, спал на пуховых подушках. В синагогу ихнюю ходил, где ему тоже почет оказывали. Вопчем, в тылу блаженствовал. Ну, поженились и теперь вместях на жидовских харчах пробиваются. Она, хоть и не скусная, значит, кровь, а сытная. Однако боятся молодые, что мы придем в Совдепию и всех жидов в расход пустим. Сызнова, выходит, к кому-нито на хватеру проситься придется.
Нары потряс новый взрыв хохота. И больше всех смеялся сам Каланча. Втянув голову в угловатые плечи и выпучив глаза, он изображал вошь. И, надо сказать, не без успеха.
Прошло уже двое суток, а добровольцы не видели никого из начальства, если не считать младшего унтер-офицера Сенькина, приставленного к «карантину». Казалось, что о новичках все забыли.
Появляться в расположении части добровольцам строго запрещалось. У колючей проволоки, отделявшей «карантин» от солдатских казарм, стоял часовой.
— Обмундируют, присягу примете, вот тогда пожалуйста. Вали, куда хочешь. Хоть на все четыре, — поучал их Сенькин.
Антон и Александр нетерпеливо ожидали Пантелея. Обещал наведываться, а сам как сквозь землю провалился. Может, атаман раздумал брать пополнение и Пантелей упрашивает его за земляков. Да только упросит ли?
— А я в Омска не поеду. Так и скажу атаману: что хошь, мол, делай, а с тобой хочу, — тяжело вздохнув, произнес Бондарь.
— Что и говорить, служба тут отменная. Лучше не сыщешь, — отозвался Александр.
После обеда, когда добровольцы поудобнее устраивались на нарах, чтобы подремать до ужина, в сопровождении Сенькина в казарму вошел белокурый среднего роста поручик. Он был одет в новую, хорошо посаженную на статную фигуру форму, такую же самую, как у Пантелея Михеева, только много лучше. В лице поручика улавливалось что-то застенчивое, девичье, особенно когда он разговаривал, играя пухлыми розовыми губами.
— Здорово, ребятушки! — просто сказал поручик, выбросив вверх полусогнутую холеную руку.
— Здравия желаим! — нестройно ответили добровольцы, поднимаясь. Поручик сел на нары, подстелив под себя чистый выутюженный платочек. Предложил закурить из золотого портсигара. Но никто не дотронулся до папирос. То ли добровольцы стыдились своих давно не мытых рук, то ли боялись встать на одну ногу с начальством, пользуясь его нежданной милостью.
— Как живется, ребятушки?
— Слава богу! — сказал Каланча. — Живем — не тужим. Да вот скорей бы нас по ротам.
— Теперь уж скоро. А вы что, воевать хотите?
— И это можно. Затем и ехали. Что прикажете, то и делать будем.
— Та-ак… — поручик внимательным взглядом оглядел добровольцев. — Кто ж вы все-таки будете? А?
— Крестьяне мы.
— Вспольского уезда.
— Понимаю. А относительно убеждений? Большевики есть?
— Откуда им взяться, ваше благородие! — снова заговорил Каланча. — Большевики против власти, их в армию не загонишь. А ежели бы попались которые, так мы сами бы их, как котят…
— Зачем же так? Они — тоже люди. И кто был большевиком или сочувствовал, надо сейчас сказать. Так, по-свойски… Ну! Чего же вы молчите? А, может, кого подослали к нам? Вот, к примеру, ты! — поручик показал на Бондаря. — Я тебя где-то видел и, кажется, с большевиками в Совдепии.
Антон побледнел. Его лицо перекосилось.
— Я крестьянин, ваше благородие. Из Покровского, Галчихинской волости. Всю жисть… — оправдывался Бондарь.
— Я пошутил. Значит, вы хорошо живете? Та-ак. Дезертировать не собираетесь? Конечно, нет. Но если кто захочет уйти из нашего отряда, тот поставит предварительно в известность своих командиров. Мы держать не станем. Захотел домой — ну, и иди. Зачем держать? Нет, у нас совершенно другие принципы, — поручик приветливо улыбнулся. — Мы уважаем личность. Та-ак… А ты вот говоришь: крестьянин. И за всю жизнь на зипун не заработал. Плохо, брат, твое дело. Плохо! Может, в Галчихинской волости недород лет десять сряду? А?
— Отец ограбил. Тятька. Все было: и шинель, и сапоги.
— Правду он говорит. Сущую правду, ваше благородие. Я из одного села с ним, — заступился Верба.
— Отец? Он у тебя случаем не большевик? — слегка сощурив глаза, произнес поручик. — Может, отговаривал идти в армию? Не отговаривал? Н-да! А вот, допустим, твой отец — враг законной власти. И надо выбирать между ним и атаманом. Ты крови боишься?
— А чего бояться-то? Кровь, она что вода. Лей в свое удовольствие! — оголил в улыбке бесцветные десны Каланча.