— Мы ко всякому привычные, — ответил Бондарь. — Нам кровь пустить — раз плюнуть.
— Та-ак… Однако, есть и такие, что боятся. Бабы, например. Особенно ученые, городские. Ну, что ж, ребятушки! Благодарю за беседу. Значит, можно передать кому следует, что ребята не промах. Большевиков нет. А, может, есть? А? Впрочем, это узнается само собой. Да! Меня вот тут вашим благородием называли. У нас так не пойдет! Я брат вам, так и зовите. Брат поручик.
После ухода офицера «карантин» загудел, как потревоженный улей. Добровольцы гадали, что бы значило это посещение. Поручик понравился всем, в том числе и перетрусившему было Антону. Главное — не хорохорится, как другие, и веселый.
— Кто он такой? — спросил Каланча у унтера.
— Поручик и поручик, — уклончиво ответил Сенькин.
К исходу третьего дня добровольцев, наконец, повели в баню. Нестройной колонной по месиву размытой дождями дороги они двинулись за тем же унтером. Темнело. Кое-где в избах уже горели огни. Свет пробивался через ставни и косо ложился на улицу.
— Должно, беспокойно живут мужики, — заметил Антон. — Как запечатались! Да и то надо в толк взять, что тут тебе не деревня. Эвон сколько нашего брата. Поди, не одна тыща будет. А?
Александр ничего не ответил. При виде вечернего, отходящего ко сну поселка он вспомнил дом на краю Кукуя. Там, наверное, тоже угомонились. Жинка одна на кровати. И не знает, как тоскливо вот здесь, как сиротливо ему, Александру. Если бы не Антон, хоть волком вой. Все кругом чужое. И так будет не день, не два, а долго. Не за тем добровольцев звали, чтобы тут же по домам распускать.
Одно было утехой — побьют Совдепию и тогда пей-гуляй. Добровольцам тогда всяческая привилегия. Когда б не так, не послал бы Бондарь бедовать своего сына. Хитер Никита, далеко видит. Уж он-то не останется в накладе. А вернется Александр в Покровское — покос подавай ему самый лучший. И пашня чтоб не дальше Шаповаловского колка. Жалованье, говорят, тут платят особое, капиталец скопить можно.
— По-одтянись! — оборвал Александровы мечты сиплый голос унтера. — Эк вояки! На ходу дрыхнут! Это вам не у дедушки с бабушкой, не у милки в гостях!
В бане — небольшом каземате с обшарпанными, позеленевшими от сырости стенами и потолком — мылись скопом, по двое — трое из одной шайки. Сенькин поторапливал:
— Чего полоскаться-то! Окатился и ладно. Подумаешь, благородия какие!
Потом оказалось, что обмундирование еще не подвезли, и голых добровольцев, посиневших от холода, загнали в кочегарку. Здесь они немного отогрелись. Пошли шутки, от которых даже бывалых солдат вгоняло в краску.
Между тем унтер принес откуда-то ящичек с замысловато изогнутыми железными прутьями и длинными кузнечными щипцами. Все это он разложил перед собой на кирпичах, затем сунул прутья в топку. Равнодушно сказал, мусоля самокрутку:
— Таврить вас буду.
— Хм… Чтоб не потерялись? Как коней у киргизов таврят? — заискивающе рассмеялся Каланча.
— Хуже. Коню на стегне тавро ставят, а тебя от шеи до самого зада пропечатаю. Такую красоту наведу — ахнешь! Не зазря к карантину приставлен, а потому как обрисовать могём. Сам атаман не раз хвалил. Говорит, рука у тебя, Сенькин, от других отменная… А что? Это тебе не тяп-ляп красоту навести. Надо, чтобы человек всю жизнь носил память и радовался.
— Да ты вправду? — опешил Каланча. — А ежели сердце зайдется? Тогда что?
— Всяко бывает. Который так почернеет, вроде чугуна станет. Однако у меня никто не помер. А ну, подходи-ка, попробуем. Может, и выдюжишь.
Каланча спрятался за спины парней. Унтер раздраженно прикрикнул:
— Не дури! Некогда мне с тобою рассусоливать! Давай сюда!
— Будет смеяться-то… Я, поди, порядки знаю. Бывал во солдатах.
— Иди! Да ты не бойся. Комар больнее кусает. Я мигом. Это другие без сочувствия, а я — раз, и готово! — уже ласковее проговорил унтер и широко распахнул грудь. — Гляди-ко!.. Меня никто не сильничал, сам выжег. А какой же ты атаманец будешь, когда без этого.
На груди у Сенькина виднелся выжженный крест, а под ним — череп со скрещенными костями и уползающие на спину змеи. Кожа на месте зажившего ожога отсвечивала синевой.
Пример унтера убедил Каланчу. Он покорно выдвинулся вперед. Сенькин приложил к телу добровольца добела раскаленный прут. Каланча вскрикнул. В кочегарке запахло горелым мясом…
А назавтра добровольцы принимали присягу. Давали торжественное обещание служить верой и правдой атаману. Одетых в новую форму, их выстроили на левом фланге отряда, и сам Анненков, привстав в седле, произнес перед ними речь:
— Братья солдаты! Вы только что дали клятву всегда быть со мной, не покидать меня ни в какой беде. Так знайте же, и я всегда буду с вами, пока любимая Россия не избавится от большевистского рабства! Пока не ляжет в землю наш последний, смертельный враг!
Атаман говорил, резко выбрасывая слова, будто командовал. И при этом судорожно вздрагивали кисточки реденьких, как у киргизов, усов.
Добровольцы, затаив дыхание, смотрели на своего командира. Стройный, высокий, он поразил их своим бравым видом: выпущенный из-под фуражки смоляной чуб, сурово сдвинутые брови над длинным прямым носом, выдающийся вперед волевой подбородок. Атаману было двадцать восемь лет, но выглядел он старше. На лбу и у рта ярко вырисовывались морщины. Холодно глядели на мир маленькие, узкие глаза.
— …Пока наше Отечество снова не станет умиротворенным, — продолжал Анненков. — Клянусь вам в этом, братья солдаты! С нами бог!..
В последние дни Пантелей Михеев не знал покоя. Рано утром он являлся к Мансурову за первым поручением, выпивал натощак стакан самогона и спешил в штаб или на станционный телеграф. Предполагалось передвижение отряда, и ротному была поручена организация погрузки солдат, вооружения и всего хозяйства части.
Вагонов на станции не хватало. Запрашивали Омск, Красноярск, Ново-Николаевск, Вспольск. Оттуда обещали немедленно подослать порожняк, а потом вдруг оказывалось, что вагонов нет, и придется немного подождать. И снова стучали телеграфные аппараты, все настойчивее и настойчивее.
Мансуров ходил злой. С рассвета до темна он терзал телеграфистов, ругался со станционным начальством, а ночами пил самогонку с бездельниками-штабистами. Похмеляться одному не было в обычае у поручика, поэтому-то и перепадало кое-что вестовому. Пантелей гордился своими утренними выпивками, любил подробно и смачно рассказывать о них. А когда ему не верили, широко раскрывал рот и дышал на дружков винным перегаром.
Наконец, вагоны пришли. Поручик с обеда завалился спать, наказав вестовому будить его лишь тогда, когда позовут к атаману. У Пантелея выбралось время навестить земляков и сообщить им последние новости. Поручившись за Бондаря и Вербу, он взял на себя заботу постоянно опекать их, быть для них чем-то вроде крестного отца. И это нравилось Пантелею. А, кроме того, вся его прошлая боевая жизнь приобрела теперь новый смысл. Видно, стоило мерзнуть и голодать в окопах, ходить по немецким тылам об руку со смертью, чтоб получить право говорить с новичками-добровольцами от имени всего отряда.
Пантелей нашел свою роту на станции. Она грузилась первой. По круто поставленным плахам с криком и грохотом закатывали на платформы телеги, грузили фураж для лошадей.
— Дядя Пантелей! — радостно крикнул Александр, скинув с плеч тяжелый мешок.
— Ай да, ребята! — в восхищении развел руками Михеев при виде двух удалых атаманцев. Уже сейчас их нельзя было отличить от бывалых солдат. — Когда ж это вас одели?
— Вчера.
— Что-то поторопились. Никак из-за отъезда. А то у нас по неделям сидят в карантине.
— Нам и обещание прочитали, — сообщил Антон. — И атамана видели. Ух, и офицер! Не встречал таких… Шибко геройский.
— Еще бы! Мы с Борисом Владимировичем у черта в зубах побывали. С Пинских болот начали. Он на всем фронте самый отчаянный был. Партизанами, что к германцу в тыл шли, полагалось командовать тому офицеру, которого собрание офицерское выберет. И только, значит, спросили: кого желаете? И все в один голос: Бориса Владимировича! Вот кто он такой! За такого человека и жизнь положить можно. Да мы с ним до самой матушки Москвы дойдем! Недаром его большевики опасаются и промежду прочим такую реляцию придумали, что кто хошь застрелит его и в ответе не будет. Не в законе он был при Советах.
— Да неужто так? — поразился Александр.
— Вот ей-богу! Только у Совдепии руки коротки достать нашего атамана. А он их, антихристов, достанет! Вот помяните мое слово.
— Оно точно! — согласился Антон. — А это куда нас? Ребята толкуют: под Екатеринбург, дескать.
— Не должно. Мой поручик будто Вспольск называл.
— Какой же там фронт?
— Известно, что фронта там нету, а раз надо, значит, надо. Может, новое формирование какое, — высказал догадку Пантелей. — Вспольск! Ей-богу, Вспольск!
— Главное — патроны выдали. По пятьдесят штук. Мы вот тоже думаем, что неспроста. Не воробьев же стрелять. А во Вспольск хорошо бы! Все поближе к дому… Ишь, как саднит, стерва. Грудь еще ничего, а пузо покрепче припекло, — Александр расстегнул воротник гимнастерки и подул себе за пазуху. — Теперь лучше. Однако ночью шибко плохо было.
Пантелей сказал серьезно, с достоинством:
— Без этого промежду прочим нельзя. Это вроде как верность твоя атаману и братство отрядное общее. Понимать надо!
— Да мы понимаем, дядя Пантелей. Мы ничего… Терпимо.
— А может, ребята, дома побывать придется. На свадьбе гулять будем! Сначала выпорю Нюрку, потом Романа оженю. Фордыбачится, паскуда. Родниться со мной не хочет. Так я ему покажу кузькину мать! Меня, брат, не трожь, а то худо будет!
Вдали, за семафором, гулко прокатился паровозный гудок. Со стороны Ново-Николаевска, вздрагивая на стрелках, к станции подходил пассажирский поезд. По перрону забегали железнодорожники, из здания вокзала вышел наряд конвойцев.
— Освободить первый путь! — взлетела над толпой чья-то команда.