— Чего вырядился? — не повернув головы к мужу, спросила Домна.
— Воскресенье, — благодушно напомнил тот, расчесывая кудрявую бороду.
— Тебе каждый день в году — воскресенье. Чужим людям советы даешь, как жить, а о семье и заботы нет.
— Чужую беду — руками разведу. Ну, чего тебе посоветовать? Выкладывай, — полушутя проговорил Макар Артемьевич.
— Женить Ромку надо.
— О! Твоя правда. Женим. Такую ему девку сосватаем, света не взвидит. Вроде тебя, Домна. Долгим век покажется. Досыта наживется. Ой, досыта!
— Эх, ты, пустомеля! — укоризненно покачала головой жена.
— Кого ж тебе присоветовать, Ромка? — уже серьезно сказал Макар. — А ты лучше сам поищи, чтоб по душе. Голубоглазую выбирай — раз, курносую — два, да чтоб не одна в семье была дочка. Одну всегда избалуют.
Лицо Романа вспыхнуло, и он отвернулся к стене, чтобы побороть смущение. Отец знает о его дружбе с Любкой. Впрочем, не трудно догадаться: другой такой нет в селе, чтоб красотой сравнилась.
— Мне кое-что Демка-дурачок рассказывал. Про всякие шуры-муры. Что ж. Одобряю, — продолжал Макар. — Молода еще, да ведь это не порок. Подрастет, войдет в ум.
— Кто? — вздрогнула Домна.
— А чего ты у меня спрашиваешь? Ты у сына попытай.
— Кто? — этот вопрос уже относился к Роману.
Сын привстал, свесил ноги с кровати, неспеша закурил. По его озабоченному виду мать поняла: решает, сказать или держать в секрете.
— Пусть тятя назовет, — проговорил он.
— И чего ты к нам привязалась, напасть! Кто да кто. Девка как девка. Говори сам, сынок. У тебя лучше получится, а то греха не оберешься. Я же и виноват буду.
В комнате наступила тишина. Опустив взгляд, Роман кусал воротник рубашки. Макар с притворным равнодушием рассматривал свои аккуратно подстриженные ногти:
— Любка Солодова, — наконец, глухо произнес Роман и почувствовал, будто сбросил с плеч гору. И тут же, не дав матери вымолвить слово, он подвинулся к ней и заговорил горячо:
— Женюсь только на ней! Ведь лучше не найдешь невесты, хорошая она. И не перечь, мама! А не то… Тогда уж на ком угодно. Хоть на Морьке.
Домна встала и вышла во двор. Было слышно, как в сенях за нею резко и тяжело хлопнула дверь.
— Ведьма старая! — после некоторого молчания сердито сказал Макар.
Домна не любила Солодовых. Они ей не сделали плохого, но жизнь этой семьи противоречила понятиям Домны о людской судьбе. Пройдя сквозь суровые житейские испытания, сквозь голод и холод первых лет жизни в Сибири, она твердо поверила, что судьба человека — в его руках. От него зависит, жить ему в беде или в радости, в нужде или достатке. Ведь и лишения преследовали ее потому, что она была молода и неопытна.
А теперь ей предстоит родниться с Солодовыми, о которых не скажет доброго слова ни один самостоятельный хозяин.
— Ты не давай ей послабленья, матери, — поучал Макар сына. — Она — свое, ты — свое. До чахотки ее доведем, а дело выйдет. Ты, Ромка, держись за меня. Не мытьем, так катаньем…
Целый день Домна избегала встречи с сыном. Когда Роман вышел во двор, она заспешила на огород и долго бродила там в высокой, густой конопле. Затем подалась к тетке Ганне, скорбная и непреклонная.
Только вечером они сошлись втроем за ужином. Яков с Варварой еще на рассвете уехали на заимку.
Макар Артемьевич явился домой пьяный. Облокотясь на стол, угрюмо повесил растрепанную голову. В другое бы время не сдобровать ему. Домна ни за что не смолчала бы. Сейчас же она просто не замечала его.
— Вот злыдни! Ай да, злыдни! Может, я не Завгородний? А? Кацапы косопузые! А?.. Нет, ты меня хозяйством не кори! Я хоть сейчас все размотаю. Все отдам! А?.. Да мой дед казаком был. Шашкой хлеб себе добывал. А ты кто такой? Кто ты есть? Кацапы косопузые! — возмущался Макар.
— Поругался с кем, тятя, что ли? — грустно спросил Роман.
— Моя, мол, дочь. Кому хочу, тому и отдам.
Сын понял: отец был у Солодовых.
— Пьяный ходил, тятя?
— Малость…
— Эх, ты! — нахмурился Роман. В его голосе прозвучала горечь.
И тогда заговорила Домна: любовь к сыну взяла верх.
— Отказал? — гневно спросила она.
— Отказал, — подтвердил Макар. — Моя, мол, дочь. Кому хочу, тому и отдам. И шабаш!
— Да ты сказился, что ли? Одно и то же, одно и то же…
— Мы, говорит, бедными родились, бедными и помрем. Нам, говорит, богатства не надо. Это, мол, попреки да и только.
— Отказал?
— Отказал. Эх, ты, кацап! А?..
По потухшему лицу Романа кругами разлилась бледность. Лишь у закрытых глаз остановились черные тени. И не в силах смотреть на страдание сына Домна проговорила:
— Я… я… на коленях просить буду Свирида. Я все отдам. Ты слышишь, Рома, сынку мой?
— Мама! — Роман порывисто прижался к ней.
— А мой дед казаком был… запорожским… Хохол носил вот тут, — Макар Артемьевич схватил себя за волосы, и его плечи задрожали. Он плакал.
Наработавшись за день, Роман спал крепко. И вдруг проснулся среди ночи. Соскочил с нар. Тревожно заныло сердце.
В избушке было тихо. Только в углу, у подслеповатого окошка, во сне тяжело отдувался Яков, да где-то пищал комар. Подумалось: «На холод жалуется, кровопийца. И то диво, как уцелел до сих пор».
Роман хотел было снова лечь, но услышал конский храп и позвякивание уздечек. Выскочил наружу и сразу же в каких-нибудь тридцати саженях от себя заметил вкрапленные в темень зеленые точки. Волки!
Значит, бились лошади, учуяв зверя. Они и разбудили Романа. Волки, по-видимому, обошли заимку с наветренной стороны. Сейчас на лошадей не наносило волчьего запаха, и они притихли.
Роман шагнул к давно прогоревшему костру, где тлела лишь одна головешка. Ветер время от времени срывал с нее искры и уносил в ночь. Нужно было развести огонь, который отгонит хищников подальше в степь. Роман обложил головешку соломой и прикрыл сверху сушняком. Новый порыв ветра — и зеленые точки погасли в отступившей от костра темноте.
«Теперь уйдут серые, — пронеслось в голове. — И лют зверь, да боится человека. Огня боится».
Роман задал сена лошадям. Посмотрел на звезды. Скоро, должно, светать будет. От колка, что чернел в лощине, тянуло сыростью. Он поежился и отправился досыпать.
Однако сон не приходил. Во мраке избушки померещилась Любка. Роман представил себе разговор пьяного отца со Свиридом Солодовым, потом вспомнил Марышкина, Петруху Горбаня, Касатика и еще много других знакомых и незнакомых людей… Долго ворочался, шурша соломой и прислушиваясь к каждому шороху.
Снаружи вдруг заметно посветлело. В задернутом мыльной паутиной окошке яростнее заплясали отсветы огня. «Наверное, костер разбушевался, — подумал Роман. — Как бы искру до суслонов не добросило. Ветер-то к утру крепчает».
Но стоило ему распахнуть дверь, как из груди вырвался сдавленный крик. Невдалеке, за бугром, высоко в небо поднималось яркое пламя.
Роман разбудил Якова. Тот что-то пробормотал спросонья, потягиваясь и зевая.
— Пожар, Яша! Никак Трофимова заимка! — взволнованным шепотом произнес Роман.
Братья сели на лошадей и помчались напрямик, по вспаханной полосе. Кони шли галопом. Когда выскочили на бугор, в селе загудел набат. Большой колокол церкви поднимал покровчан. И тем же густым, медным голосом откликался встревоженный бор.
— Заимка Кожуры ближе! — на скаку запальчиво крикнул Яков.
— Тогда сено! — догадался Роман. — В Барсучьей балке…
Обогнали писаря Митрофашку. Он трусил на длинношеей, масластой лошаденке, для которой в тягость была даже неторопкая рысь.
Напрасно хозяин отчаянно хлестал ее по впалым бокам.
Горел большой стог сена на участке переселенца Елисея Гаврина. Вот уж вправду говорится, что где тонко, там и рвется. Не пошел Елисею впрок покос Завгородних.
На месте пожара толпились ошалелые мужики. Был здесь и Трофим Кожура. Ладонью прикрывая от жары раскрасневшееся лицо, он рассказывал:
— Я первым попал сюда. Гляжу — горит. Думал поначалу, что померещилось. А оно все пуще и пуще пластает. Не иначе, как кто костер тут жег. Волки-то недавно по бугру проходили. Вот и отпугивал. И доотпугивался, пока не спалил сено.
— Тушить надо! — прыгнув с коня, бросил Роман.
— Кого тушить? Вишь, как полыхает! Пиши: пропало, — возразил Трофим.
— Жалко переселенца.
Из села стали подъезжать мужики. Ахали, материли поджигателя, выслушав нехитрый рассказ Кожуры, который он всякий раз повторял из слова в слово. И уже на рассвете притащились на телеге сыновья Елисея Гаврина Фрол и Аким. Старший, Фрол, долго смотрел, не мигая, на пепелище, словно не верил своим глазам. Сколько пота было пролито здесь, и вот теперь лежит куча золы. Выходит, что придется лишиться коровы, а без нее, кормилицы, гибель всей семье. О том же думал и Аким, опустив на грудь вихрастую, давно не чесанную голову.
— Кто же обидел нас, браток? А?.. — со слезами на глазах сказал Аким.
Фрол не отозвался. За него ответили другие:
— Трофим говорит: волки тут ходили.
— Не иначе, как кто-то в ночном был. Ребятишки, однако… Поспрашивать надо. Может, кто и видел.
— Я знаю! — весело вынырнул из толпы Демка. — Это киргиз Жюнуска поджег. Он, он поджег!
— Откуда ты знаешь? — рванулся к нему Фрол. — Говори, говори!
— Сам видел. Он тут коней пас… Тут… А я за сеном приезжал.
— Когда приезжал?
— Вечером приезжал. Ночью приезжал. Жюнуска костер жег! Он тут был! Он! — что есть мочи орал Демка.
Гаврины переглянулись и бросились к подводе. Никто не успел опомниться, как они уже катили к селу.
— Может, брешешь, Дементий? Ты не шути, не оговаривай человека, — сухо сказал Яков, который хорошо знал незлобивого, старающегося всем угодить киргиза. Жюнуска поселился в Покровском лет пять назад. В тот год у киргизов выгорели степи, и приехавшие в село аксакалы договорились с обществом кормить скот на соломах. Вскоре и пригнал лошадей пастух Жюнуска. А потом перевез семью: жену и баранчуков — маленьких ребятишек. Так и остался жить здесь. В августе к нему пригоняли табун, который он и водил по степи всю зиму.