— Брешешь, Дементий! — увереннее произнес Яков.
— Сам ты брешешь! Сам! Сам! — визжал Демка. — Я и говорить с тобой не буду. Я уеду домой. Спать хочу! — Бобровский работник проворно вскочил в седло и тронул коня.
Яков и Роман, словно сговорившись, разом прыгнули на коней и поскакали за ним.
— Тут дело нечистое. Допросим Демку, — проговорил Яков.
Заметив погоню, Дементий помчался во весь опор. Конь его шел частым галопом. Однако под Романом был Гнедко, от которого удавалось уйти редкой лошади в Покровском. Расстояние между всадниками сокращалось. И у Назьмов, перерезав Демке дорогу, Роман изловчился и схватил его коня за уздечку.
— Пусти, Рома! — взмолился Демка. — Домой хочу-у!..
— Подожди!
— Не буду ждать! Пусти!..
— Да стой ты, чёрт! Куда прешь?
— Сам ты чёрт! Сам!
Пока переругивались, подъехал Яков. Спешился.
— Теперь мы одни, — миролюбиво сказал он. — Скажи, Дема, правду. Мы никому…
— Жюнуска… Жюнуска. Он! Он!..
— Брось, Дема. Ведь ты же говорил, что любишь меня. Ну! — Роман дружески хлопнул бобровского работника по плечу.
— Люб-лю-у!.. — протянул тот.
— Ну, скажи! Скажи!
— Жюнуска…
— А хочешь я тебе плетку свою отдам?
— Насовсем?
— Ага. Только правду скажи. Правду!..
— Хозяин голову открутит. Он так и наказывал. Я, говорит, тебе, Демка, голову откручу, если признаешься, что мы с тобой подожгли… На Жюнуску, говорит, вину сваливай. Я, говорит…
Завгородние больше не слушали Демку. Они поспешили к мазанке Жюнуски, что доверчиво прижалась к одинокой вербе на краю села. Фрол и Аким могли наделать бог знает чего.
Но Завгородние опоздали. Весь окровавленный, с черным, как сажа, лицом Жюнуска пластом лежал посреди двора. А над ним, прижав к впалой груди рыжий Жюнускин малахай, голосила жена.
— О-ой! Бо-о-ёй! — разносил ветер ее печальный гортанный крик. — О-ой!..
С порога мазанки затравленными зверьками смотрели на подступивших ко двору покровчан оборванные, грязные баранчуки.
Братьев Гавриных арестовали в тот же день. В Покровском проездом оказался Марышкин, который отправил их в Галчиху под конвоем трех милиционеров. Конечно, начальник милиции ни во что не ставил Жюнуску. В селе киргиз был чужаком. Обществу не было нужды вставать на его защиту: не станет Жюнуски — аксакалы пришлют другого пастуха, а не пришлют — и не надо.
Марышкин постарался бы не заметить преступления, если бы преступили закон не переселенцы, с которыми у него были особые счеты. Еще в ту пору, когда эта голытьба только что появилась в уезде, много хлопот легло на плечи властей. Кому переселенцы ни жаловались только! И земскому начальнику, и мировому судье, и еще бог знает кому. Ходоков чуть ли не в Питер посылали. Все плакались, что обижают их, жить не дают, а сами норовили оттяпать у общества лучшие земли.
Сейчас же начальнику милиции представился случай, когда, наконец, можно решить дело по справедливости. Набедокурил — получай. Марышкин тотчас же отправился к Жюнуске и, к крайнему своему неудовольствию, нашел киргиза живым. Правда, Гаврины били его без милосердия, почти пять часов Жюнуска не приходил в себя. Однако за это нельзя было заковать переселенцев в кандалы или расстрелять. Самое большее их могли присудить к году отсидки.
Прежде, чем услать арестованных в волость, в назидание другим их долго продержали у сборни. Фрол и Аким сидели на бричке со связанными за спиной руками. В их глазах не отражалось ни страха, ни ненависти. Была одна слепая покорность судьбе.
Вокруг толпился народ. Жалостливо вздыхали девки и бабы. Потряхивал жидкой метелкой бороды Гузырь.
— Нету у вас чувствия к человеку, забубенные вы головы. Пожар ить с кем не случается. Не со зла Жюнуска стог спалил, якорь его.
Широкогрудый, плечистый Фрол смотрел на деда непонимающим взглядом. Чего, мол, нужно этому старику от Гавриных? Мало того, что семью по миру пустили, так еще и сейчас не дают покоя.
— Ишь бельма выкатил, как девица красная! — тыча пальцем в Фрола, кричал Захар Бобров. — Злодеи вы! Иродово семя!
— Не трожь его! Подходить к арестантам не дозволяется, — строго сказал Груздь. — Господин Марышкин сами, их благородие, разберутся и определят, что с имя дальше делать.
— Звери вы! Звери!.. — визжал Захар на братьев.
К сборне подъехал Роман. Он увидел расходившегося Боброва и холодно бросил:
— А ведь вместо Жюнуски тебя нужно было убить, дядька Захар.
— Что-о? — опешил мельник, приседая на коротких, кривых ногах.
— Ничего. Ты поджег сено! Ты, пес старый!
Захар протянул к народу полусогнутые, как клешни, руки. Он искал сочувствия:
— Люди добрые! Вы слышите, что говорит лиходей? Какую напраслину на меня возводит?! А?.. Вы слышите?.. Не-ет! Я этого так не оставлю. С ними, с ними в тюрьму пойдешь за такой поклеп, иродово семя! Засудят и тебя. Вот помяни мое слово — засудят.
Толпа расступилась, и Роман вплотную подъехал к Боброву. Тяжелым взглядом впился в мельника.
— Паскуда ты, дядька Захар! Из-за тебя пострадал Жюнуска. Мало того, что красного петуха пустил, да и вину на человека переложил! Оговорил Жюнуску!
— Врет он! Все врет! Никогда я и никому зла не делал. Все меня знают, а ты бродяга, пьяница ты, и все у вас в роду такие.
— Замолчь, гад! — Роман наступал конем на мельника. — Нам Демка все рассказал, как ты его порочить Жюнуску подговаривал. Сами, говорит Демка, сено поджигали. Хозяин, мол, и я.
Захар попробовал улыбнуться, но вместо улыбки вышла какая-то кислая гримаса. И снова выбросил к народу клешни рук:
— Люди добрые! Он дурака Демку послушал! Да кто же Демку-то не знает?.. Он на кого хошь понесет. Кого хошь оговорит.
— Нечего тут людей смущать. Их благородия разберутся! — прикрикнул на Романа Груздь.
— Сено поджег Захар Бобров! — громко, чтоб все слышали, сказал Роман, повернул коня и поехал прочь.
За ним бросился мельник. Он забегал то вперед, то справа, то слева. По-смешному семенил ногами, визжал:
— Не докажешь. Не было этого. Не было.
— Отстань, гад! — Завгородний замахнулся на Боброва плеткой и пустил Гнедка рысью.
— Я этого так не оставлю! В тюрьму, милок, посажу! Будешь потом знать! — крикнул Захар вдогонку, но, убедившись в том, что Роман не обращает на него внимания, вернулся к толпе. — Люди добрые!
Мужики стояли, потупившись. Захар понял, что настроение у них не в его пользу, взмолился:
— Поверьте мне, люди добрые…
И вдруг с подводы раздалось громкое:
— Верим!
Это сказал Фрол. Теперь он полулежал на бричке, опершись на локоть руки, заброшенной назад, и смотрел в глаза мельнику.
— Вот послушайте, послушайте переселенца, люди добрые, — Захар приблизился к подводе. — Ты уж извини, Фролушка, старого дурака… за то, что я вас костил.
— Верим! — снова крикнул Фрол и, спрыгнув с брички в одно мгновенье, страшным ударом сапога отбросил Боброва к забору. Тот сгоряча хотел подняться, встать на ноги, но они подкосились, и Захар ткнулся лицом в песок. Милиционеры еще толком не поняли, что случилось, как Фрол был снова на бричке.
— Убью, стерва! — Груздь замахнулся на Фрола прикладом винтовки и крепко выругался. — Вяжи его, ребята!
Откуда-то принесли волосяные вожжи, накрепко прикрутили Фрола к бричке, заодно привязали и Акима. И унтер тяжелым, как молот, кулаком ткнул старшего Гаврина в зубы. Из рассеченной губы струйкой потекла на рубашку кровь.
— Бей!.. Нам уж все одно, — прохрипел Фрол. — Жюнуску жалко. Ни за что пострадал. И пусть нас судят. Пусть судят.
Бричка с арестованными отъехала от сборни. И только тогда люди вспомнили о Боброве, который по-прежнему корчился под забором, сплевывая навязший в зубах песок.
— Фершала позвать потребуется, якорь его, — предложил Гузырь.
— Так оклемается. Живучий, как кошка, — сказал Гаврила. — А подохнет, туда ему и дорога. Из-за него трое пострадали да, может, еще не одному муку принять придется.
Тем временем Роман побывал у Елисея Гаврина. Рассказал ему о разговоре Завгородних с Демкой.
— Мы с Яковом свидетелями будем, чуть чего. И ты этого дела не оставляй. Пусть отдаст тебе стог. А ребята твои дурость спороли. Засудят их.
— Я, вишь, отец им, а жалости нету. Потому-та и хлопотать за них не стану, — трудно ответил Елисей. — Посидят в каталажке, дык умнее станут.
— В волость на Боброва подавай, — посоветовал Роман. — А, может, туда и не стоит. Там у Захара дружки. Лучше всего, сходи-ка ты, дядька, к квартиранту фельдшерову. Он грамотный и мужиков не дает в обиду. Ходатайствует за нашего брата перед властями.
О Рязанове Роман слышал от Гаврилы, который часто бывал теперь в доме Мясоедова. Кузнец говорил, что приезжий печется о крестьянах. До самого Омска доходит с прошениями. Про всякую всячину мужикам рассказывает, обещает землю поделить поровну, подати уменьшить, организовать в Покровском кооперативную лавку.
— Сходи, дядька, к нему. Он поможет.
— Спасибо, сынок. Схожу. Благодарствие тебе большое, что надоумил, — сказал Елисей, провожая Романа за ворота.
В тот день кто-то из покровчан видел, как старик Гаврин с булкой хлеба под мышкой и с небольшим узелком в руке входил в мазанку киргиза Жюнуски.
Роману хотелось встретить Любку и сказать ей хоть что-нибудь в утешение. Он знал, что после неудачного сватовства Солодовы навсегда заказали Любке дорогу к нему. Не попреков, поди, боятся, а той дурной славы, которую накликали беспричинно покровские бабы.
Теперь уж свадьбе не бывать. Да и позор-то какой: отказали Завгородним! Впрочем, Роману наплевать на пересуды. Отца жалко. Гордость его ущемленная червем источит. И так уж потерял сон Макар Артемьевич.
Хотел Роман повидать Любку и боялся встречи. Боялся, что встреча эта будет последней. Ведь Любка — совсем еще девчонка. Может, потом и пожалеет, а теперь так легко порвет нитку их короткой дружбы.