Нюрка наблюдала за матерью. Аграфена как будто помолодела сразу, похорошела. Румянец кинулся в щеки, разгладились морщины. И вся она как-то выпрямилась, подобралась.
«Занятно жизнь устроена, — думала Нюрка. — Ну, мне он отец родной. Кровь одна. А ей? Сначала были совсем чужие, а поженились и привыкли. И нету теперь для мамы никого роднее».
И представилось Нюрке, что она вот так же будет ждать Максима. Если б можно было совсем не разлучаться! Чтоб войны не было, чтоб мирно люди жили, каждый делал, что хочет.
Только отужинали — в избу влетел Максим. Швырнул на лавку офицерскую фуражку, пятерней отбросил назад русые волосы.
— Новость принес! — и широко заулыбался.
— Знаем, — лукаво ответила Аграфена.
— Про что знаете?
— А про то же самое, — Нюрка оправила на груди платье. — Про тятю прослышал? Ага?
— Прослышал.
— Да мы и сами знаем, что он во Вспольске. А тут всего двести верст. И если тятю не отпустят домой, то мы поедем к нему. Правда, мама?
— Правда, правда, доченька.
— И у меня туда путь лежит. Если уж что, так вместе, — предложил Максим. — Да и конь у меня подобрее. Савраску запрягу.
— Ладно, сынок, — ответила Аграфена.
«Сынок». Так она еще никогда и никого не называла. И потому проговорила Аграфена и смутилась. Отвернулась, загремела в шкафу посудой.
А Нюрка обожгла взглядом черных задорных глаз. Обожгла и весело рассмеялась. И смех ее был похож на журчанье весеннего ручейка.
Проезжавшие через Покровское немцы-колонисты из-под Вспольска рассказали кому-то по секрету, что еще летом большевики прикончили в Екатеринбурге всю семью Романовых. А прикончили потому, чтоб не достался Миколка чехам, которые, мол, снова хотели посадить его на престол.
Большинство к этим слухам отнеслось равнодушно. Правда, бабы охали, сокрушенно покачивая головами, да только не от жалости, а просто так. Родней бывший самодержец никому из покровчан не доводился, в знакомстве с ними не состоял. Значит, и убиваться не стоит.
Одна попадья, пожалуй, искренне жалела Миколку. И для этого у матушки были основания. В день трехсотлетия романовского дома сам архиерей подарил отцу Василию золотой нательный крестик, который впоследствии переплавили в кольцо, украшавшее теперь розовую, пухлую руку попадьи.
— Гибель царя знаменует благополучие свободной России, — многозначительно проговорил учитель Аристофан Матвеевич. Заковыристое, непонятное слово «знаменует», поставленное в один ряд с «благополучием», насторожило мужиков. Учитель устанавливал какую-то связь между жизнью крестьянской и расстрелом Миколкиной семьи. Что же должно быть дальше?
— Ты, милок, толком скажи обчеству, как это того… Ну, хорошо или плохо, что Миколая нету-ти тута, — Захар Бобров показал рукой на землю. — А что он там, — последовал жест в сторону неба. — Вот и поясни.
— Николай второй суть явление чрезвычайно реакционное, — продолжал учитель.
— Пошел молоть!.. — сплюнул Захар.
— Теперь русский народ может дышать свободно…
— На кой она, свобода-то, голодному! Ты, Аристофан Матвеич, ответь насчет податей, земли и всего остального. Будет ли нам какое способство? — заговорил Трофим Кожура.
— Будет, ибо отныне…
Мужики больше не слушали учителя. Они узнали, что думает по этому поводу мясоедовский квартирант, и довольно. С тех пор, как в селе появился Рязанов, Аристофан Матвеевич высказывал его, рязановские, мысли.
В то же время невесть какими путями докатилась до Покровского еще одна новость: Вспольск занят красными. Этот слух всколыхнул мужиков. Зашептались, загудели, как комары, по избам. Появились десятки предположений, откуда взяться красным. Кто утверждал, что прорвались из-за Волги и вышли в тыл Омску. А большинство стояло на том, что взял Вспольск проходивший через Покровское красногвардейский отряд. Дескать, сделал крюк и снова оказался в степях.
— Кабы так!.. И домой бы не пришел тогда. В отряде калеченому способнее. Не один я был такой. Которых так прямо по мурсалу зацепило. И ничего. Воевали, — возражал Николай Ерин. — Нету больше отряда нашего… Нету…
Ему не верили. Хоть парень он и не брехливый, да трезвым бывает редко. А пьяному что хочешь примерещится.
— А ухо-то, ухо… Подарил я его кому? — доказывал Ерин.
— Кто тебя поймет. Может, по пьянке изукрасили. Есть охотники до этого самого… Так разделают, что мать родная не признает. Как бог черепаху. Ты уж честно говори, — допытывался кузнец.
— Эх, дядя Гаврила! Да что там! В Ежихе, в деревне, прихлопнули наш отряд. И никто не ушел оттуда. Наверно, один я убег. Всех остальных казаки порубили. Вот тебе мой сказ, дядя Гаврила. Как хочешь, так и понимай.
Колька говорил правду. Не пробился красногвардейский отряд Петра Ухова к Туркестану. Не мог он оказаться и под Вспольском. Заклевали орлят черные вороны. В неравном бою с врагом полегли простые, славные ребята, для которых счастье народа было дороже жизни. Далеко в горах спят они вечным сном, и ветры гуляют над ними, и быстрые горные реки шумят у безвестных могил…
Кузнец с умыслом зазвал Ерина к себе, чтобы хоть что-нибудь разведать о Вспольских событиях. Расспрашивая Николая, Гаврила много курил.
— Значит, разбили вас? — снова спросил кузнец.
— Разбили…
Гаврила порывисто встал со скамейки и прошелся по избе. Под тяжестью его грузного, жилистого тела заохали, запели половицы.
Распахнулась дверь, и на пороге вырос Терентий Ливкин.
— Ну, и накурили! Хоть топор вешай! — улыбнулся он. — А я к тебе, Гаврила, по неотложному делу. Надо нам одну штучку смастерить. Сам пробовал, да не получилась. Видно, закалка не та. Размололо втулку.
— Ладно. Пойдем сейчас. Я, поди, задержал тебя, Николай? А? Тогда извини, брат. Извини.
— Я человек вольный. Мне ничего, — равнодушно ответил Ерин.
— Поди, жинка ждет.
— Полюбовника она ждет. Вот кого. А я ей заместо хвартиранта теперь. Так себе. Ни богу свечка…
— Скажешь тоже, — Гаврила дружески похлопал Кольку по плечу. — Брось дурить! Ждет она. Иди!
— Эх, дядя Гаврила! И никто меня не ожидает. И пойду я не к себе домой, а как вам поговорить надо. Вижу, неспроста о моей Лушке разговор завел. Только не стоит она, чтоб о ней вот так толковать… Загубила она мою жизнь! Эх! — Николай нахлобучил вытертую мерлушковую шапку, с досадой махнул рукой и ушел.
— Пропадает парень ни за что, — нахмурился Терентий. — И, кажется, неплохой он человек.
Кузнец согласно кивнул головой, задергивая окно ситцевой занавеской. Выглянул в сени.
— Ну, вот что, — начал Ливкин. — Я думаю, как бы не восстание во Вспольске. Там кое-кто из Совдепа остался. Есть большевики. Но одним вспольцам не выстоять. Если это восстание, то помочь им нужно. Подымать людей по селам. Так и передай Петрухе. Скажи, и у нас, мол, боятся. Вот уж третий день подряд Марышкин в Покровское наведовается. Неспроста это.
— Ты прости меня, Терентий Иванович. Но только подумываю я, а не напрасно ли кустари загоношились? Плетью обуха не перешибешь. Ждать, по-моему, нужно. Вот когда фронт подойдет, тогда и помочь. Силы-то у них, у чехов да у белых, много! Раздавят нас, как червяков, — потупив взгляд проговорил кузнец. — Вот и Геннадий Евгеньевич то же самое…
— Знаю. А ты поменьше его слушай. Своим умом до всего доходи. Геннадий Евгеньевич — не нашего поля ягода. И вот что: Митрофан сказал, что старосте бумага пришла насчет мобилизации. Два года берут — девяносто восьмой и девяносто девятый.
— Как возьмется. Воевать-то охотников мало.
— То-то и оно.
— Поскрываются ребята, по лесу разбегутся.
— А кое-кто и в отряд к кустарям пойдет. Найдутся такие. Уж если погибать, так тут, а не где-то. И об этом расскажи Петрухе.
С улицы донесся топот копыт. Отодвинув край занавески, Терентий прильнул к окну. Мимо, вздымая песок, проскакали пять всадников. В одном из них Ливкин узнал унтера Груздя.
— Обеспокоились. Да, служба у них незавидная. Хуже не придумаешь. Того и гляди, что ухлопают. Мужик сильно крутой стал. Ой, крутой! Ты не забудь, Гаврила, передай все, как есть.
— Все передам, — тяжело вздохнул кузнец.
По пути на мельницу Ливкин услышал от мужиков, что милиция арестовала и увезла в Галчиху Николая Ерина.
Домна все запасала впрок. Подступала зима, и она выхлопотала в лесничестве билет на дрова. Потом на целый день усадила мужа точить топоры и править пилу.
За эту работу Макар Артемьевич взялся охотно. И даже пел песни, пока не чирканул себя зубьями по боку. Слышала Домна, как он чертыхнулся и вслух подумал, что ему не нужны дрова, что он и в завозне перезимует. Однако, как ни ворчал, а дело довел до конца.
На восходе солнца братья запрягли лошадей в пароконную бричку. Домна распорядилась, чтобы ехали старший сын и невестка, да Роман запротестовал.
— Я поеду с Яковом, — настойчиво сказал он. — Не бабье это занятие. Пусть Варвара по хозяйству управляется.
Мать с досадой махнула рукой. Вот упрямый-то! Ему делаешь, как лучше, а он петушится. Успеешь наработаться вдоволь, дурень.
Яков рассмеялся, сказал беззлобно:
— Никого не любит мама. Один ты у нее заместо иконы. Еще не ходила к Солодовым?
— А ты откуда знаешь? — сощурив глаза, резко спросил Роман.
— Что знаю?
— Что она собиралась идти.
— Видишь ли, — Яков затруднялся с ответом. — Да вот… слышал. Разговор я ихний с тятей слышал. Одного боится мама, как снова откажут. Давай украдем Любку! Я помогу тебе, Рома. Сам свезу вас, куда прикажешь. Или вот еще что. Ты силой ее. Понял? Где-нито прижми… А там сами придут с заботой о свадьбе. Вот помяни…
— Перестань, Яша! Перестань! — выкрикнул Роман и тут же его голос упал, зазвучал обидой: — И ты думаешь, что я Нюрку Михееву тронул?
— Ничего я не думаю, братеник, — примирительно проговорил Яков. — Ладно. Не сердись. Я ведь тебе совет только даю. — И вспылил: — Ну, что ты за парень! Будто девка какая! И то ему не скажи, и другое!.. Да я тебе что, холуй, чтобы к характеру твоему приноравливаться?