Роман удивленно посмотрел на него, грустно улыбнулся. А когда сели на бричку, Яков положил пятерню на Романово колено и просто сказал:
— Все мы, Завгородние, такие. Все у нас шиворот-навыворот, не как у людей. А, может, это и лучше.
Едва выехали из ворот, откуда-то вынырнул Демка. На ходу взобрался на бричку. Щерил зубы и восхищенно смотрел на братьев отекшими от сна глазами.
— Дядька Захар ругал меня, ись не давал. Крестил, чем попало, — сообщил он.
— Бил, что ли? — Роман повернулся к Демке.
— Не-е, словами крестил. Он меня бить опасается. Мне таких, как хозяин, двух надо. А похлебки поем — ишшо двух созывай.
— Может, он тебя и не кормит, чтоб ты ослабел. Похудеешь, тогда и всыплет. Вот оно что. А ты и не сообразил. Эх, Дементий, Дементий! — с нарочитой жалостью заметил Яков.
— Я сала в кладовке взял да наелся. Всю ночь ел. Хучь на пузо глянь. О, какое!.. Дай, Рома, плетку. Витую…
— Чего тебе?
— Плетку, Рома. Ты обещал.
— Ах, плетку! Та-ак… Отдам! За мной не пропадет. Отдам сразу же, коли на первом сходе, какой будет, всем объявишь, кто сено у переселенца пожег.
— Как объявить-то?
— А выйди на крыльцо сборни и скажи, что знаешь. Так, мол, и так. Сено, дескать, подожгли мы, а на Жюнуску поклеп навели. Ну, как нам говорил, так и всем скажешь. И как объявишь, беги ко мне. Плетку получишь. А плетка-то хорошая, со свинцовой пулькой. Сам бы никогда не расстался с нею, да уж больно хорош ты мужик. Хорош!
— Главное, правдивый Дементий, — поддакнул Яков. — Уж до чего правдивый!.. Не покривит душой ни перед кем. За это его в Покровском и любят. Да вот нас возьми. У нас и дружка-то нету лучше Дементия.
— А я вас люблю, — пылко проговорил Демка. — И всем скажу… Дядька Захар поджигал, и я поджигал. А плетку у меня не отберут, когда хозяин в каталажку посадит?
— Его самого запрут в каталажку, а ты тут ни при чем, Дема. С тебя взятки гладки. Что хозяин приказал, то ты и сделал.
— Вот хорошо бы дядьку посадить, а? И тетку Дарью. Я бы один в хозяйстве остался. Сход-то когда будет?
— Должно, скоро, Дема.
— Я всем расскажу, — решительно заключил Демка и спрыгнул с телеги.
— Расскажет, — твердо проговорил Яков, когда плечистая, немного сутулая фигура Демки скрылась в пыли.
У озера обогнали Максима Сороку. Он вез на мельницу тяжелые кули пшеницы. Ехал шагом, примостившись на задке телеги. С тех пор, как Сорока стал ухаживать за Нюркой, его отношение к Роману переменилось. Если и отвечал на приветствия, то с холодком. В разговоры не вступал.
Роман сразу же заметил в Максиме эту перемену. Однако вида не подавал. Вот и теперь он поздоровался, как ни в чем не бывало.
Максим промолчал.
— Здорово, говорю, Максим Александрович.
Сорока отвернулся.
— Нехорошо, Максим Александрович, — задиристо крикнул Роман. — Это я на тебя сердиться должен. Ты у меня отбил Нюрку.
Чтобы не дать разгореться ссоре, Яков понужнул лошадей, и они рысью выскочили на Гриву.
В бору братья пробыли недолго. Набрать и увязать воз сучьев — пустяковое дело. Но не за одними сучьями ехали они сюда. Скоро Якову строиться. Сосняк добротный на дом нужен. Они свалили десяток деревьев, раскряжевали их и прикрыли ветками.
— Ночью заберем. Сейчас, поди, объездчикам не до нас. Им важней кустарей выловить, чем порубщиков, — проговорил Яков. — И ты, Рома, напрасно прихватил с собой наган.
— Кто? Я, что ли?
— Будто не вижу. А ну, покажи, что это у тебя в кармане! Вишь, как отдулся…
— Я на всякий случай, — как бы извиняясь, ответил Роман.
— Да не подумай, что мне нагана жалко. Носи на здоровье, только с разумом пускай в ход. Когда в самом деле невтерпеж. — И, немного помолчав, Яков добавил: — Чую, братенник, что отжили мы спокойно. Заваруха-то какая кругом идет!.. И Вспольск красные заняли. Поневоле за оружие схватишься. Все к тому клонится.
— Я вот возьму и махну к кустарям! — неожиданно для себя произнес Роман.
— Опять, Рома, горячишься.
— Надоело ждать, когда приедет Марышкин и увезет с собой. А он это сделает, раз я на подозрении. О политике мне говорил гад. Дескать, ты, Завгородний, с кустарями заодно. Что ж! Заодно, так заодно. И уж потом сочтемся!
— Вот беда — мало их, кустарей. А за Марышкина и объездчиков власть стоит. У нее войска — прорва!
— Если бы всем миром, всеми деревнями подняться! — повторил Роман слова Трофима Кожуры.
— Если бы да кабы… Не просто подняться. Много и таких найдется, что горло бы кустарям перервали, а ведь тоже мужики.
Дома Романа поджидал дед Гузырь. Он был в новых, пропитанных дегтем чоботах.
— Сам пошил, паря. До чего же ловкие! На удивление, — объяснил дед. — Будем говорить, сапог хромовый… Он фасонистый, со скрипом. А нога будто в кандалах. Неудобствие ей. Опять же чобот помягче и поподъемистей будет.
— Как живешь, дед? — спросил Роман.
— Какое наше житье! С кашлем вприкуску, с перхотой впритруску. Хотя и не так, чтобы, значится, совсем худо. Худо, паря, когда душу из человека вышибает. Вот то худо. А покедова она при месте, все — трын-трава.
— Верно, дед.
Гузырь отозвал Романа в сторону и зашептал:
— Родимец ты мой, Проня во Вспольск собирается. Оклемался и воевать хочет. К красным, значится, идет. За ним верные люди заехать должны. Так просил Проня, чтоб ты попрощаться пришел.
— Приду попозднее.
— Эх, забубенная ты голова, Романка! Забыл деда, — уже в полный голос затараторил Гузырь. — А я, паря, все один. Приходи, любо-дорого! А пока всему вашему семейству низко кланяемся! — и подался к себе огородами.
Днем копали картофель, а под вечер все домашние собрались за столом. Сумерничали. Каждый занимался своим делом. Домна готовила на завтра квашню. Яков, забросив ногу на ногу, полузгивал семечки, Варвара вышивала на полотенце красных петухов. А Макар Артемьевич ничего не делал.
Роман сидел у окна, подперев подбородок ладонью, и любовался закатом. Такой красоты он нигде больше не видел, как на родной стороне. Да и едва ли есть где на свете еще такие пышные, сочные закаты. Солнце садится за бор, окрашивая небо в золотистые тона. Как языки пламени, тучи вылизывают небесную синеву. Кажется, все горит вокруг. Ослепительным светом вспыхивают окна, буреют стены и крыши домов. Сказочными жар-птицами трепещут вербы.
Потом небо розовеет, наливается багрянцем, чтобы тут же вылинять и погаснуть. И тогда вступает в свои права ночь.
— Быть ветру. Закат шибко красен, — определил Роман.
— А то к тихой, ясной погоде, — отозвалась мать.
— Всякое может быть, — зевнул и потянулся Яков. — Зажигай, мама, лампу. Или ты, Варя. Все повеселее будет. А Рома нам книжку прочитает, «Историю государства Российского». Про царей да про князьев…
Книгу эту тоже привез Яков со службы. На красивый переплет позарился. И теперь, когда нечем было заняться, Романа усаживали за нее и все с интересом слушали. Книга была толстая. По всем расчетам, ее могло хватить до самой весны.
— Не хочется что-то, — ответил Роман.
— Почитай, Рома!
— После. Жарко у нас. Проветрюсь немного. — И он вышел на крыльцо. Сумрак сгущался. Уже поблескивали первые звезды.
Роман снял Полкана с цепи. Волкодав заметался по двору, несколько раз прыгнул на хозяина, стараясь лизнуть в лицо.
— Эх, ты, собачья душа твоя! — увернувшись от Полкана, проговорил Роман. И вдруг показалось, что его кто-то позвал.
— Кто это?
— Я, Роман Макарович. Я. Собралась идти к зам, да приметила, что ты сам вышел.
Роман узнал по голосу Марину.
— А что случилось?
— Люба к нам пришла. Тебя хочет видеть.
— Какая Люба?
— Известно, какая. Солодова. Да иди же! Иди!
Роман единым духом перемахнул через забор.
— Где она?
— Да вон. На подамбарнике.
Заметив Романа, Любка поднялась и шагнула к нему навстречу. В ее глазах стояли слезы. Руки резким рывком теребили угол платка.
— Люба!
Она доверчиво уткнулась пылающим лицом в его грудь. И зарыдала.
— Что с тобой, Люба? — Ее волнение вмиг передалось Роману. — Кто обидел, что ли?
— Помнишь, я говорила тебе… Сама, мол, приду. Из дому сбегу. Смеялась тогда. А вот и вправду пришла. Сватают меня. И сейчас еще пьют. За Гурьяна Толкачова сына, за Игната, что на Борисовке живут. Знаешь?
Роман хорошо знал Игната. До призыва в армию они были даже друзьями. Парень он не из последних, видный.
— Я пришла сказать. А уж ты решай. Сам решай.
— Чего решать-то? Пойдем к нам, Люба. Завтра же свадьбу сгуляем! Пойдем. — Он схватил ее за руку и увлек за собой.
— Постой! — Любка остановилась. — Со своими-то поговори.
— Чего говорить-то? Все уж давно обговорили.
— Одно дело, когда по закону-обычаю. А я сама от родителей сбежала. Иди! Я ждать буду. Не бойся. Никуда не уйду, пока слова твоего не услышу. А там уж…
Родные всполошились, увидев бледного, как стена, Романа. Он окинул всех диковатым взглядом и решительно подошел к Домне.
— Что с тобою, сынку?
— Мама, Любу Солодову просватали за Игната Толкачова.
— Сынку, сынку мой! Какой же ты несчастный! И я дура, дура. Ой, какая ж я дура!
— Она, мама, ушла из дому. Она у Марины.
— Зови ее, зови. Дочерью родной она мне станет. И никому я ее не отдам!
— Зови, Рома! — радостно вскричал Яков. — И точка! Твоя она! А полезет кто — по зубам получит! Подожди! И я с тобой!
На руках принесли братья Любку. Скупая на ласки, Домна бросилась к ней и крепко прижала к сердцу. А Макар Артемьевич смотрел на них, ухватившись рукой за бороду, и нервно вздрагивал.
— Теперь давайте обсудим, как нам быть, — сказал Яков, когда волнение несколько улеглось. — Люба — молодец, что пришла. Пусть у нас и живет. Это ясно. С Толкачовыми тоже короток разговор. Надо как-то уломать Свирида Ананьевича. Вот в чем загвоздка.
— И маму, — подсказала Любка. Она сидела на лавке рядом с Романом и Домной, облокотившись на подоконник и опустив глаза. Лицо ее все так же горело. Тяжело колыхалась грудь, как будто Любке не хватало воздуха в этой просторной, но чужой избе.