— На печке отсиживаться решил? — сухо оборвал Максима Мефодьев. — Конечно, так спокойнее. Ничего не скажешь! Иди, Максим, объяви мужикам, что ты будешь делать, когда они в окопы пойдут, — Ефим показал на окно. — Иди! Авось и тут не струсишь сказать правду. Об одном предупреждаем: не разводи агитации. Напрасно затеяли или нет — народ сам разберется. Сам!
— Я советуюсь с вами, как лучше, — в раздумье произнес Сорока. — Раз общество решило, все при случае будем в ответе. Ладно! Насколько я понял, в задачу отряда входит охрана села…
— Вот это — другой разговор! — оживился Горбань. — Правильно! Нападать на милицию мы не собираемся, но и к нам не лезь. На окраинах села выставим дозоры и наблюдателей — на колокольне. Связь с другими деревнями беру на себя. А сейчас — действуйте, хлопцы!
Когда заседание окончилось, к Петрухе подошел Касьян Гущин. Немного помялся, а потом выложил на стол ключи:
— Один от шкапа, другой от наружного замка, — объяснил он.
— Ты чего это? — удивился Петруха.
— Как есть теперь штаб…
— Возьми ключи обратно.
— Зачем?
— Как — зачем? Мы до твоих дел не касаемся. Был ты старостой, им и оставайся, пока общество верит тебе. Людей не обижай только.
— Эх, Петр Анисимович, да разве ж я такой? — грустно проговорил Касьян. — Обидеть-то всяк обидит, а вот пожалеть. Может, я побольше всех о переселенце Елисее думаю, как помочь ему.
— А что с ним?
— Да погорелец-то. Без сена остался.
— Это его стог горел?
— Его, Петр Анисимович. Один стог был, и тот пожгли.
— Кто?
— Знать бы.
— А чего это Демка кричал? Постой-ка!.. — вспоминал Петруха.
— Про то и кричал. Елисеевы сыновья киргиза Жюнуску побили, а сено, будто, Захар Бобров прикончил. Они вдвоем с Демкой красного петуха Гавриным пустили. Могло и так быть. Захар Федосеевич не хотел поступаться покосом… Однако ключи у меня, Петр Анисимович, возьми. Без надобности они мне, потому как старостой быть по нонешним временам хлопотно. Будто промеж жерновами: и сверху давят, и снизу. Коли тебя, Петр Анисимович, прижмут, ты взял — да и убег. Поминай как звали. Какой им с тебя спрос? Они сами по себе, и ты сам по себе. А старосте бежать некуда. Свой же брат-мужик в обиде будет. Ему бы, мол, обчество защитить, а он стрекача дал. Вот такое-то дело. Будь милостив, возьми ключи.
Горбань терпеливо выслушал Гущина, резко взмахнул рукой и опустил ее на папаху, лежавшую на столе:
— Вот так… Ключей мне не надо. Не я тебе их давал, не мне брать. Пошли-ка лучше за Захаром Бобровым. Давно не видались с ним. Пришла охота потолковать.
Староста неохотно опустил ключи в карман, затем почесал затылок и снова достал их. Петруха наблюдал за Касьяном. Усмешка пряталась в соломе усов. Действительно, уж и времена пошли! Даже старосте и тому хлопотно, а Марышкину каково?
Гущин открыл шкаф, выложил на стол стопку бумаги.
— Ежели писать вздумаешь, — пояснил он. — Вся тут.
— Добре. Не забудь за мельником послать.
— Сам схожу. Десятские поразбежались.
Вскоре явился Захар. Радостно, как старому приятелю, закивал с порога. Прежде, чем поздороваться, вытер руку о подол холщовой рубахи. Подошел к Петрухе бочком.
— Здравия желаим!
— Присаживайся, Захар Федосеевич. Нету правды в ногах.
— И то, милок, верно. Нету-ти ее в ногах, да и где она есть?
Петруха приложил руку к груди:
— Тут она. В сердце.
— А проку-то что от этой правды? Выгода какая? То-то и оно! Нет, правда у мужика на горбу. Сколько унесет той правды — вся его. И правда мужицкая шибко чижёлая! Ух, и чижёлая! Да что тебе толковать! Сам, поди, знаешь.
— Знаю. На горбу, говоришь? Ошибаешься, Захар Федосеевич. Там кривда сидит. И ее, эту кривду, пора с плеч сбросить. Уж так опостылела — нет терпежу!
— Всяк по-своему разумеет, — кашлянул в горсть Захар. — И всяк того… свою правду в других ищет.
— Что-то мудрено ты сказал, Захар Федосеевич. Да садись, садись! Мудрено… А по мне так нечего в других правду искать, коли сам кривдой живешь.
— Эт ты насчет кого, Петр Анисимович? — насторожился Бобров.
— Так… между прочим, — уклончиво ответил Горбань.
Мельник оживился, подсел к окну, оглядывая комнату:
— Домишко-то энтот мы ить с покойничком-тятей рубили. Он подряд брал, а я мальцом ишо был. Считай, сорок лет прошло. И мне помирать надо-ть, а дом стоит. И стоять будет.
— Всему своя пора. Что сегодня крепко, завтра рассыпется. Ну, вот что, Захар Федосеевич. Поговорили мы с тобой по душам. А теперь к делу… У тебя в Барсучьей балке сено есть. Запрягай лошадей, и чтоб к утру один стог был во дворе у Гаврина. Да самый большой выбирай!
— Ты что, Петр Анисимович! Дураку Демке поверил! — горячо заговорил мельник. — Али меня не знаешь, каков я? Али я когда трогал чужое? Трогал?
В комнату вошел Никифор Зацепа. Хотел что-то сказать Горбаню, да передумал. Сел в стороне, у окна, с любопытством рассматривая Боброва.
«Масляный-то какой! А давно ли к Семисосенкам ездил облаву на кустарей устраивать! — подумал Никифор. — Теперь поджал хвост».
— Али меня не знаешь? — повторил Захар. — Кто тебе, милок, тыщу отдал? Безо всякого, значит… Надо-ть, так надо-ть. Помнишь, а? На революцию ты просил. Другой бы в тебя того… из берданы пальнул.
— Стреляли в нас и из берданы. Те, кто похрабрей тебя! — холодно бросил Зацепа.
— И спроси у Солодовых, кто бедным помогает, — не обратив внимания на Никифора, продолжал Захар. — Коли нужда пристигла, я ничего не жалею. Однако напраслину понести на человека всяк может. Из зависти это на меня, из зависти.
— Кажется, договорились. Сено ты Гаврину свезешь. И на другой раз будь поосторожнее с огнем. Оно ведь опасное дело! Сегодня — ты, завтра — у тебя. А тыщу твою помним. Она у нас на учете. Верно, Никифор?
— Нельзя иначе. Все учитываем, — развел руками Зацепа. В голосе его прозвучала насмешка.
Бобров сверкнул налитыми кровью глазами, встал.
— Не твори своего управства, Петр Анисимович! Для энтого суд есть спокон веков, чтоб разбираться. И не бывать по-твоему! Обчеству жаловаться буду! Обчеству!
— Сперва сено привези Гаврину, потом жалуйся. А не привезешь — на себя пеняй.
— Не жег я сена! Не жег. И ты мне не грози, Петр Анисимович! Мне жить с воробьиный нос осталось. Хворый я. Хоть так помирать, хоть эдак. Однако сена гавринского не жег!..
— Брешешь! — в упор проговорил Горбань. — На мои глаза свидетелей не надо. Знаешь, поди, где мы живем. В степи, как волки. Ты меня не приметил, а я видел тебя. Все видел.
Мельник вобрал голову в плечи, повернулся и пошел к двери. Петруха остановил его:
— Да чтоб самый большой свез. Я проверить пришлю. И вот еще что. Ты, Захар Федосеевич, плохой стрелок. Прок от тебя в отряде невелик. Сиди уж дома. А берданку сдай. Может, еще оружие есть, так тоже не скрывай.
— Берданку возьмите, а больше ничего нету-ти. Кругом уж ограбили. Нету-ти у вас жалости никакой! — Захар исподлобья смотрел на Горбаня. — На кого навалитесь, того и поедом едите. А вот у купца Поминова, у Степана Перфильича, целых две трехлинейки. Сам хвастался мне.
— Вот за это спасибо! — весело сказал Петруха. — Добре! Заберем и у него!
— Патроны он держит в кладовке. Три цинки полных и одна — початая малость.
— В кладовке?.. Все-таки ты хороший мужик, Захар Федосеевич! Помогаешь нам. Уж и не знаю, что б мы делали без тебя? — Горбань проводил Захара на крыльцо, попрощался за руку. — Но сено Елисею привези. К утру, как условились.
Никифор рассказал Петрухе, что в селе поговаривают о вспольских событиях. Видно, писарев родственник пояснил, как и что. Зацепа боялся, не пойдут ли мужики напопятную, узнав о расправе над чернодольцами. Помирать-то никому неохота.
— Переиначивать поздно теперь, — рассудил Петруха. — А коли услышали, злее будут, — и добавил: — Злость, Никифор, — сестра победы. По Петрограду знаю.
Сеяли тучи мелкую, холодную дождевую крупу. И небо, и земля, и бор — все стало серым. Тускло поблескивали на развязшей дороге лужи. Под стрехой жались друг к дружке сонные воробьи.
Дозор, в котором был Роман, расположился на краю Подборной улицы у приземистого, крытого соломой амбара. Здесь не так мочило, но все трое поеживались от сырости. Часто курили.
— В такую погоду на корабле рынду бьют, — кутаясь в бушлат, говорил Касатик.
— Кого бьют? — переспросил Колька Делянкин.
— Рынду. Сигнал такой есть. В туман его подают. Да-а… И вот что, братишки, интересно. Уйдешь в плаванье — красота, душа радуется. А по берегу все равно тоскуешь. Опять же на сухопутье в море хочется. Так и тянет тебя на волну. Для моряка вода и земля неразлучны. Нельзя их разорвать. Разорвешь — сиротой моряк станет. Пропадет ни за грош!
— Привычка, — согласился Роман.
— В красном флоте послужить бы, — мечтательно сказал Касатик, прикуривая от Романовой папироски. — А кисет у меня и вправду фартовый. Снова встретились и вахту несем вместе.
Матрос умалчивал о том, что он сам назвал фамилию Завгороднего, когда назначали людей в караул. Сорока согласился и определил для них самое боевое место — Галчихинскую дорогу. Если уж пойдут на Покровское войска, так только отсюда.
Касатик зашел за Романом. Познакомился со всеми домашними, спокойно выслушал ругань Домны.
— Чтоб вы посказились со своей войною! Чтоб вас черти съели! — шумела она, наступая на моряка.
— Перестань, мама! — недовольно сдвинул брови Роман.
— На фронте не убили, так тут… Ой, лихо-лишенько!
— Не дело, мать, плакать по живому. Не один Ромка за винтовку взялся, — урезонивал жену Макар Артемьевич. — Чем мы других хуже, а?
— Не дитя он тебе, вот что!
Роман поспешил выскользнуть из дома. До ворот проводила его Любка, грустная, задумчивая. После того, как поп отказался венчать их, Любке стало не по себе у Завгородних. Да и родители не отступались: часто ходили под окнами братья и сестры. Не раз подсылали Маришку.