— Спасибо, да только неси их домой, дедка. Сам с ребятишками съешь не хуже нас.
— Неуж обидишь старика, Роман Макарович? Нешто бесчувственный я? Чай, понимаю, какое мне от вас способствие вышло! Покос дали и из беды-та выручили. Сполна Захар Федосеевич сено возвернул. И ишо благодарствие ему: во двор свез. Я-та, вестимо, не малой, и смысл у меня есть, что никак штаб заставил его. Лютой Захар, не смотри, что когда маслом мажет. А ведь и к хвартиранту мясоедовскому ходил я. Добрый человек, добрый. Галоши отдавал, ан помочь не в силах. Дык и то сказать: чужой он. Как есть, чужой. И в крестьянстве не смыслит, однако.
— Они из благородных…
— Вот, вот… Ты, баит, дедка, обчество проси. Пошто просить мне, когда на Захаре вина? Он и отвечай… Энто, по-нашему, по-мужицки. Не дал, вишь, помочи хвартирант, а Петруха Горбань сделал, потому как Петруха правильный в соображении насчет нашего брата. Рыбку-та себе возьми, Роман Макарович. Я ишо наловлю. Больше у меня ничего нету-та.
— Ну, что ж, спасибо, дедка.
Роман снес рыбу в избу, завернул в кладовку и вместе с туеском сунул Елисею кусок желтого, прошлогоднего сала. У того радостно заблестели глаза. Однако переселенец возразил для порядка:
— Зачем же, Роман Макарович? Я вам карасей в подарок, а ты опять же сало. Да тут, чай, целых три фунта будет!
— Три, так три. Своего, поди, нет?
— Что ты, Роман Макарович. У нас, как в прорву-та, все валится. Ишо зимой вышло… Половину я Жюнуске снесу, — примерил Елисей.
— Киргизы ж не едят свинью. Так сказывают.
— Может, которые и брезговают, а Жюнуска бедный. Ему что ни подай, все баранчуки уметут. Поправляется Жюнуска. По двору ходить стал, с киргизятами играет.
Поблагодарив Романа, дед долго еще шел по улице с непокрытой головой. Временами он останавливался, оглядывался на дом Завгородних, и тогда теплая улыбка пробегала по его пожухлому лицу.
Солнце скатилось в густой морок. Стемнело. Кое-где в избах зажглись огни.
Роман дал на ночь корм скоту, загнал в пригон гусей. Покурил на крыльце с отцом, а когда тот подался в завозню, вызвал Любку.
— Я пойду, — шепотом проговорил он, озираясь.
— И я с тобой!
— А надо ли тебе?..
— Вместе просить будем, если что…
В дом к Солодовым Роман пошел один. В сенях спотыкнулся и ударился лбом о косяк двери. Боли не почувствовал, хотя стукнулся крепко.
— Мое почтение Свириду Ананьевичу и Пелагее Николаевне, — поклонился с порога.
Ему не предложили сесть. Никто не встал навстречу. Свирид насупил брови, а починявший валенки Афанасий отложил работу в сторону и отвернулся к окну. Пелагея продолжала шуровать в печи.
— Чего скажешь? — спросил Свирид, не глядя на Романа.
— Просить вас…
— Зачем же это просить? Дочь ушла к тебе, не сказавшись. Отца, мать забыла, забодай ее комар! Ну, и живите себе, а нашего прощения не спрашивайте. Прощение, оно про хорошее дите, про послушливое…
— Сжальтесь над нами, Свирид Ананьевич! — голос Романа треснул и задребезжал. — Мы ведь любим друг друга. И я вашу Любу никогда не обижу.
— Мне бабника в зятья не надо! Лучше победнее возьму, да самостоятельного, чтоб потом не мучилась дочка. Я слышал, что о Нюрке Михеевой толкуют…
— Брехня это, Свирид Ананьевич, — сквозь зубы протянул Роман. — И ты мне пакости не говори! Не хочешь отдавать Любу — твое дело, да только без попреков!
Прижав к лицу фартук, вдруг истошно заревела Пелагея. Захныкали на печи ребятишки. Роман взялся за дверную ручку, да спохватился. Что он скажет Любке, которая сейчас стоит под одним из окон и наблюдает за их беседой?
— То-то что без попреков, — проворчал Свирид. — Мы живем сам видишь как. Приданого невестам не справили, забодай их комар.
— Цыц, чертенята! — прикрикнул на детей Афанасий.
— Прости нас, Свирид Ананьевич, коли что не так Люба сделала, а только без нее мне свет не мил. Никому другому она не достанется. Сама она не хочет другого. А приданое… Не надо нам приданого! Будем живы — и одежду справим, и хозяйством обзаведемся. И никто попрекать Любу не станет. И уж если кто заикнется… Нет, Свирид Ананьевич, никто у нас не обидит Любу!
— Мягко стелешь, ан спать-то жестко придется.
— Прости…
— Ну, чего ты, тятя! — обезоруженный искренностью Романа, сказал Афанасий. — Прости уж.
— А ты не суйся, куда не след! — оборвал его отец.
— Тебе, тятя, Любка — дочь, мне — сестра. И я не враг ей. Вишь, как просит человек. И он, Ромка, ей по сердцу. Небось на Кукуй к Медведевым не побежала, И к Толкачовым тоже.
— Ой, правду Афоня говорит! Да и село-то уж все знает, что она у Завгородних. Меня вчерась кузнецова Ганна пытала…
Свирид махнул рукой в сторону Пелагеи. Пошла, мол, тараторить. А тут разговор серьезный, от которого судьба дочери зависит.
— Благословите их, тятя, и все будет честь по чести, — настаивал Афанасий.
— Ну-ка, подойди поближе. Садись, — пригласил Романа Свирид.
Роман облегченно вздохнул. Кажется, в избе потеплело. Улыбнулась сквозь слезы Пелагея. Афанасий уступил Завгороднему свое место.
— Теперь скажи-ка, Роман, всю правду. Батюшка чего-то службу не отводит. Больным сказался. Однако его одна баба с Пахаревской улицы поутру под забором приметила… Постриженный валялся. Не ваша работа? — мягче спросил Свирид.
— Наша, — признался Роман. — Венчать нас с Любой отказывался. Яков его и обкарнал.
— Я так и подумал. Мне батюшку не шибко жалко, забодай его комар! Доброго он никому не делал, кроме себя да матушки. А вот где вас венчать теперь, нехристей?.. Скажи-ка ты мне.
— Спасибо! — Роман рванулся к Свириду.
— Только прежде Любку выпорю. Извела она меня побегом своим. Подкосила… Ровно кто душу вынул.
А Любка уже стояла на пороге. Она увидела через окно радостное лицо Романа и поняла все.
— Мама! — бросилась к Пелагее.
И снова в избе поднялся рев.
— Хватит вам! — стараясь быть строгим, сказал Свирид. — Ставь, мать, самовар. Водки нету, так хоть чаем гостей попотчуем. Не обессудят, поди.
Однако тут же сам вышел в горницу и вынес полчетверти самогона.
— Давай, Роман Макарович, тятьку своего созови… Скажи, пусть не таит обиды. Что было, то прошло! Быльем поросло, забодай его комар!
Разведка, которая была под Галчихой, принесла тревожную весть: на Покровское выступил отряд около двухсот человек. Движутся частью на подводах, но больше верхом.
Командир разведки кукуйский парень Костя Воронов, недавно вернувшийся с фронта, по-военному четко доложил об этом Мефодьеву.
— Солдаты в черной форме. У верховых — шашки. Посадка казачья. Лошади притомились, а запасных нет, — рапортовал Костя, заломив набекрень кубанку. — Думаю, что это воинская часть, что солдаты хорошо обучены, что у них есть пулеметы. Идут без разведки, значит, не рассчитывают на драку. В Покровском будут через два часа.
— Ну, и молодец! — похвалил Воронова Ефим. — Ты где научился всему этому? Не иначе, как школу прошел.
Худощавый, горбоносый Костя бесшабашно тряхнул льняными кудрями:
— Война всему научит. А я на передовой разведчиком был. Не раз в тылы к германцу заглядывал.
В спешном порядке собрали остальных членов штаба. Внимательно выслушав Воронова, Петруха спросил Сороку:
— Выстоим?
Максим грыз ногти, — нервничал. Подняв глаза на Горбаня, он в свою очередь задал вопрос:
— Сколько у нас винтовок, дробовиков, наганов?
— Огнестрельного оружия хватит человек на пятьдесят. Еще есть шашки и пики, — ответил Яков.
— А их — двести. Арифметика простая. Патронов много?
— Винтовочных по двадцать штук на бойца. Кроме того, у нас три пулеметных ленты и пять гранат.
— Мало. Нас разобьют! — убежденно сказал Сорока. — В лоб они атаковать всеми силами не станут. Часть отряда кинется в обход. И оборону придется вести широким фронтом. А для этого нужно еще человек сто хорошо вооруженных.
— Что же ты думаешь? — мусоля конец папироски, вкрадчиво спросил Мефодьев.
— Боя не давать!..
Мефодьев сорвался с места, бросился к двери, потом подскочил к Сороке. В глазах Ефима метался гнев. На лбу выступила испарина.
— Не давать? Нет, мы дадим бой и разобьем всю шайку! И по степи развеем! Мы сами вчера солдатами были и стрелять еще не разучились! У кого винтовки и дробовики — залягут в канавах на краю села. А те, что с шашками, пиками и вилами, ударят во фланг. Пикарей посадим вершни, и я сам поведу их.
Петруха одобрил предложение Мефодьева. Больше обсуждать было нечего: дорога каждая минута.
— Все согласны на бой? — спросил он и, не дав никому высказаться, заключил. — Все. Ну, и добре. Остальное решим на месте.
И поскакали по улицам Покровского вестовые, осатанело покрикивая:
— Мужики! На площадь, к штабу с оружием!
— Кто без оружия — давай верхами!
— Скорее!! Скорее!!!
Во дворах, седлая коней, матерились мужики. Ревели голосистые бабы и ребятишки. Село кипело.
Роман на крыльце стягивал обручами рассохшуюся капустную кадку. Услышав голос вестового, бросил зубило и молоток. В горнице сорвал со стены винтовку.
— Куда ты? — крикнула Домна.
— На площадь, мама. Там все.
— Брось! Брось, я тебе говорю! Сиди дома, сынку!..
А Роман в два прыжка оказался у двери, и за ним уже брякнула щеколда калитки.
Со всех концов к сборне прибывали конные и пешие. Мужики как-то сразу подтянулись, стали серьезнее. Не было слышно шуток, обычных для сельских сборищ. Ждали распоряжений штаба. Никто не знал толком, куда и зачем их пошлют.
— Учебная тревога. У нас в полку такое не раз случалось. И тут попробуют, как получится, — рассуждал Ванька Бобров, подъезжая к Роману на саврасой заезженной кобыленке.
— А вот узнаем, какая она учебная, — ткнув рукояткой плетки в сторону сборни, где на крыльце появились Мефодьев и Яков, сказал Гаврила.
— Верховые, за мной! — скомандовал Ефим, прыгнув в седло.