Когда ускакали конники, на край села двинулись мужики с винтовками и дробовиками. Касатик и Колька Делянкин катили пулемет. Вел бойцов Яков.
— Да не горячись больно, — шепнул на ходу Роману. — Бой и без того жаркий будет. Вперед не лезь. Как другие, так и ты.
Максим и Петруха расположили людей в канавах и бурьяне, с двух сторон дороги. Человек десять выдвинулись немного вперед — заняли позицию у кромки бора.
— Держаться, хлопцы, до последнего, — предупреждал Горбань. — Если они нас побьют, плохо нам будет!
Тут только все поняли, что на Покровское идет какая-то большая, неведомая сила. И эту силу надо сломить во что бы то ни стало. А ворвется войско в село, и здесь случится то же, что во Вспольске и Черном Доле.
— Без команды не стрелять! — распорядился Сорока.
Со стороны Прорыва прискакал на горячем коне Костя Воронов.
— Отряд прошел Семисосенки, — сообщил он.
— Скачи к Мефодьеву. Предупреди его, он на ближней елани с верховыми, — сказал Петруха.
Покровское притихло. Ничто не нарушало напряженной, предгрозовой тишины. В осенней свежести угадывались запахи порохового дыма и крови. Многие десятки глаз устремились за Прорыв.
Роман залег рядом с пулеметом. Выкопал ямку для упора, зарядил трехлинейку.
— Перекур устроим, что ли, — подавляя волнение, сказал он.
— Давай-ка из моего, фартового. Скоро начнется штормяга, — Касатик завернул толстую, в палец, самокрутку. — Главное, братишки, не скучать.
С наганом в руке, пригнувшись, пробежал вдоль цепи Петруха, побледневший, строгий. Задержался у пулемета.
— Может случиться, что пойдут в обход. Тогда отступайте к бору. А мы от кромки прикроем вас, — наказал Касатику.
У моста показалась голова колонны. Солдаты ехали шагом, по четверо в ряд. Впереди на резвом коне гарцевал командир.
«Казаки», — решил Роман.
— В животе бурчит. Перекусить бы, — проговорил Касатик. — Позавтракать забыл сегодня.
— На том свете щец похлебаем, — угрюмо заметил кто-то справа.
— Это долго ждать. Я до ста лет жить буду. Так что ж мне, братишки, и не лопать до той поры? Я ж тогда с голодухи околею. Уж чего-чего, а пожрать уважаю. Организма у меня на жратву падкий.
Из бурьяна выполз Семен Волошенко. Лег рядом с Романом, спросил:
— Ну, как?
— Ничего. Дело-то привычное, — бросил через плечо Завгородний.
Колонна перешла мост, спешилась и стала разворачиваться в цепь. Сейчас до нее не было и версты. Роман видел, как стаскивали с телег что-то громоздкое. Должно, пулеметы.
— Неужели заметили засаду, сволочи? — забеспокоился Семен.
— Боятся. Обычай у них такой в села входить, — ответил Касатик. — Вот под Селивановой мы оборону держали…
По цепи пронеслась команда Сороки:
— Приготовиться!!
Роман приник к винтовке, будто слился с ней. Сердце стучало отрывисто, гулко. Наступили секунды жуткого ожидания, когда нервы вытягиваются в струну и лихорадочно работает мозг. Эти секунды страшнее самого боя.
Цепь приближалась. Вот она уже в полуверсте. И в это время над нею взметнулось черное знамя с черепом и скрещенными костями. Образ смерти, неумолимый и жадный, грозил покровчанам.
Кто-то не выдержал: выстрелил. И тотчас же ударил по наступающим нестройный залп. Над канавой, рассеиваясь, проплыл дымок.
Вражеская цепь залегла и ответила частой стрельбой. Протяжно и тонко запели пули. Досылая патрон в патронник, Роман заметил, как, втянув голову в плечи, сполз на дно канавы и прижался к земле Колька Делянкин. А Касатик произнес насмешливо:
— Просим на рандеву, господа золотопогонники, — и тут же разъяснил. — Рандеву это — когда корабли встречаются. Свиданьице, значит.
На флангах цепи часто заговорили пулеметы: один, другой, третий… Солдаты стали подвигаться вперед короткими перебежками. Покровчане открыли по ним огонь. Длинную пулеметную очередь дал Касатик. И снова очередь…
Но вот матрос зло скрипнул зубами, выругался.
— Пулемет! — невдалеке сквозь визг пуль раздался сердитый крик Петрухи.
— Эх, ты!.. Подвел, дура! — стараясь освободить заклинившуюся ленту, с досадой бросил Касатик.
— Что случилось? — в канаву спрыгнул механик бобровской мельницы Ливкин.
— Приемный палец забарахлил! Ленту перекосило!
Терентий склонился над приемником пулемета. И в ту же секунду бойцы услышали голос Максима Сороки:
— Отходи!..
Продвигались к бору по канаве. Касатик и Ливкин тащили пулемет. Роман полз сзади, время от времени останавливаясь, чтобы выпустить обойму по наступавшим.
— Вояки! Вояки! — укоризненно покачал головой Мефодьев, когда бойцы собрались на елани. — Мы только что хотели атаковать, и вдруг пулемет смолк, и пошли откатываться, герои.
— Команда была отступать.
— Не самовольно мы.
— Максим распорядился. — Оправдывались мужики.
— Где он?
Максима среди бойцов не оказалось. Решили, что хватанул со страху в глубь бора. И с кавалерами Георгия бывает такое.
— Что ж теперь делать? — жестко спросил у зятя Гаврила.
— Идите по домам. Пробирайтесь огородами по одному. Пики здесь спрячьте, а винтовки мы заберем, — произнес Петруха. — И коли что, так вину на нас сваливайте. Дескать, вы ничего не знаете.
Вскоре мужики разбрелись по бору. С кустарями остались двое: Костя Воронов и Яков Завгородний, которому Ванька Бобров отдал на время свою кобылу.
А сам Ванька вместе с Романом сидел в согре до наступления темноты. Затем осторожно под покровом ночи они пробрались в село.
Поручик Мансуров не преследовал повстанцев. После большого перехода и лошади, и люди устали. Отдохнуть было куда увлекательнее, чем гоняться за красными, тем более, что отряд не понес потерь. Двое легко раненых атаманцев не шли в счет. Да и, откровенно говоря, побаивался поручик бора, где можно было запросто попасть в ловушку. Из опыта партизанщины на германском фронте он знал, насколько опасна такая операция.
Впрочем, это и не входило в задачу, определенную для Мансурова штабом. Отряд должен был навести порядок в Покровском, изъять у бунтовщиков оружие, провести мобилизацию призывных возрастов и наказать зачинщиков восстания. До сих пор в зачинщиках не было нехватки. Их находили в любом селе и в любом числе. Найдут и здесь.
Прежде, чем войти в Покровское, Мансуров выслал вперед разведку. Вихрем пронеслись всадники по безлюдным улицам. Бабы видели, как один из них спешился у бондаревского палисадника.
— Да это же Антон! — ахали, уставясь в окна. — Ну, поговорит он теперь с батьком!..
А Антон уже куражился у родных ворот. Играя плеткой и широко расставив ноги, кричал:
— Принимай гостей, батя! Приехали!..
С гребнем в руках из калитки выскочила растрепанная Бондариха. Повесилась на плечах сына, поцеловала в веснушчатое переносье. Заметив на фуражке череп, часто закрестилась, ошалело лупая подслеповатыми глазами.
— Батю зови! — надменно вскинув голову, потребовал Антон.
— Да уж пойдем, пойдем в избу! И чего ж ты это страсть-то какую на себя налепил?.. Господи! Пойдем, Антонушка!
— Хочу батю видеть вот тут, на этом самом месте!
— Брось ты уж. Злой он нонче… В селе-то ад кромешный. Кустари ружье у отца отняли. Вы уж по-хорошему. Он — родитель твой… родитель.
Антон приметил в приоткрытых дверях амбара удивленную мордочку Ганьки, позвал батрака. Парнишка стремглав пустился к нему, на ходу поддергивая штаны.
— Банька — чужой мне, а расцалую, — Антон чмокнул мальца в белесые вихры. — Веди, Ганька, коня во двор. Пусть выстоится, потом попоишь. Где ж батя разлюбезный?.. Да подпруги отпусти.
Никита вышел к сыну ласковый, обходительный. Поклонился Антону, как никому в селе не кланялся: низко, чуть ли не до самой земли. Попросил не держать зла на памяти.
— Потому как ты мне отец есть, — великодушно проговорил Антон. — А то бы за измывательство перед всем миром… В Ярках меня офицер пытал, не контра ли, мол, у тебя батя, не большевик ли. И стоило бы слово сказать…
— Прости, Антон, старого дурака.
— Ладно уж! Было у меня мечтание посчитаться с тобой, да отошло, видать, сердце.
— Вот и помирились. Вот и образумился, Антонушка. Да разве можно на родителя обиду носить? — всплеснула руками Бондариха. — Родитель, он что и не так сделал — промолчи. Ну, заходи, заходи.
Антон ладонью стряхнул пыль с гимнастерки, тронул слегка кончики усов и только потом шагнул во двор. Облобызал в сенях младшего брата. Двадцатилетний Илларион, и лицом, и костью пошибал на Антона (он смазывал дегтем сбрую), до того обрадовался приезду брата, что так и заскочил в избу с вожжами.
— Авдоха, угощай сына! Собирай на стол, — засуетился Никита.
Антон снял из-за спины винтовку, отстегнул ремень с шашкой и положил оружие на лавку. Похвастался:
— Войско у нас отборное. С поручательством берут, а ни кого попало. Подвезло нам с Александром. Живем — не тужим. И жратвы сколь хошь, и на выпивку запрету нет.
— Славное житье! — согласился отец.
— И товарищи — огонь-ребята. Что словом, то делом. Есть у нас один, Каланчой кличут. Занятные побаски рассказывает. Во Вспольске мы большевиков накрошили, так Каланча всех со смеху поморил. Идет по улице и пинает мертвяков. Вставай, дескать, нехорошо так напиваться. А мы ржем, в себя придти не можем. Куда им вставать, когда у кого головы нет, а кого на две половины располосовали. Поневоле пьян будешь!
— Ты тут-то поаккуратней! Окромя кустарей, никого не трожь, — выслушав рассказ сына, сказал Никита. — Не то нам худо будет. Мир эдакие дела не прощает.
— Нешто не знаю. Я как пришел сюда, так и уйду — тихо.
— Одного отца хотел обидеть?.. Эх, Антон, Антон! — с укоризной произнес Никита.
— Ведь и то обидно, батя, когда другие в полной справе приехали в армию, а я в черевиках да пиджаке с чужого плеча. Еще ладно, что в обстоятельную часть попал. Которые так в чем приехали, в том и служат. Или рванье выдадут.