— Оно известно, — крякнул отец. — Да ты сымай-ка гимнастерку да перемени рубашку исподнюю. Свежую одень. Запылился, вспотел. А мать энту постирает, что на тебе. Поди, и насекомые есть?
— Не донимают пока. Каждую неделю в баню ходим.
— Снимай, снимай гимнастерку. Ведь не торопишься?
— А я у поручика отпросился. Говорит, до завтрева можешь дома прохлаждаться. — Антон разделся до пояса, обнажив тавро. Авдоха достала из большого окованного железом сундука чистую рубашку и подала сыну. Но едва Антон натянул ее на голову, как на него насели отец с братом. Тугая петля притянула руки к груди. Антона опрокинули на пол и принялись скручивать крепкими ременными вожжами.
— Господи! — закричала Авдоха. — Что вы делаете?
— Помалкивай! — навалившись на Антона всем телом, зло проговорил Никита.
— Не надо, Никитушка! Пожалей ты его, пожалей!
— Зашибу, стерва!.. Уйди! А Антона я научу, как жить. Научу! Научу!.. И как родителя почитать.
— Никитушка!..
— Уйди, Авдоха! — рычал разъяренный Никита.
Бондариха с диким воем выскочила во двор.
— Все, — сказал Илларион, поднимаясь с пола. — И ты, Антон, на меня не сердись. Батин такой приказ.
— Батя!.. За что ж это ты? — хрипел Антон. — За что?
— Мы поговорим сейчас. Все тебе растолкую, как по писаному. Неси-ка, Ларион, чересседельник.
— Ты уж, батя, один его, — подавая отцу перетягу, произнес Илларион.
— Садись ему, варначине, на ноги! Вот так!.. Так! Ну, отвечай, Антон, кого звал за ворота, чтоб с почетом встречали? А? — чересседельник пролег с оттяжкой по Антоновой спине. Тот скрипнул зубами. — Кто контра? Кто разлюбезный?.. Кто?..
Бил Никита без жалости, с упоением. После нескольких ударов спина сделалась багровой. Кое-где ровными строчками проступила кровь.
— Прости, батя!.. Прости, ба-тя!.. Больше не буду!.. Истинный крест, не буду, — вскрикивал Антон.
— Хватит, батя! Так до смерти запорешь! — поднялся и отвернулся к окну Илларион.
Отец остановился. Дрожащими пальцами свернул цыгарку, сел на сундук. Сделав две — три глубоких затяжки, опять подошел к Антону.
— Ба-тя!.. — взмолился тот. — Хватит, батя!
— Теперича расскажи, зачем отметину прилепил на пузо. Ведь так одни арестанты делают… Бродяги… — И снова последовал страшный удар. — Арестанты одни… арестанты…
— Батя! Батя! — задыхался Антон. — У нас все тавреные… Порядок такой, батя!
— Значит, всех пороть надобно!.. Всех!.. Всех!..
Никита спрятал в пригоне винтовку и шашку, чтоб чего не натворил Антон вгорячах. И только потом развязал сына.
— Спасибо, батя! — кротко сказал Антон. — Научил меня уму-разуму. — Посиневшие губы его дрожали. — Благодарствую! — И снизу хватил отца кулаком в челюсть. Звонко лязгнули зубы, и Никита отлетел к стене.
Илларион встал между отцом и братом. Тогда Антон кинулся из дома, прыгнул на коня и без рубашки, с окровавленной спиной ударился в сторону Кукуя, к Александру Вербе.
Придя в себя, Никита Бондарь не досчитался четырех зубов.
Пантелей Михеев снова почувствовал себя хозяином. Расцеловав жену и дочь, он тут же спросил, уродилась ли ярица. Что-то мало на полях соломы. А уж известно, какой стеблестой, такое и зерно.
— Урожай, слава богу. Сорок мешков намолотила, — ответила Аграфена, приглаживая поседевшие волосы на Пантелеевом виске. — Спасибо Максиму Александровичу Сороке. Он помог. Сначала свое смолотил, потом наше. По соломе нынче судить нечего. Свезли в село много снопов, как разненастилось.
— Значит, помогает Максим?
— Не забывает, — многозначительно проговорила Аграфена, взглянув на прилипшую к отцу Нюрку. Та вспыхнула вдруг и спрятала лицо в полушалок. Мать кивнула на смутившуюся дочь. Пантелей догадался.
— Это хорошо, что не забывает, — протянул он.
— Как к родне своей, так и к нам, — продолжала Аграфена.
— Максим — чувственный парень. Считай, полтора года с ним в одном полку служили и, окромя доброго, нечего о нем вспомнить. Дядей Пантелеем звал, а уж ходил в старших унтер-офицерах. Да-а…
Потом в сопровождении домашних Пантелей вышел во двор. Ощупал сметливым взглядом телегу, стоявшую у огуречника. Мысленно похвалил жену. Колеса и оглобли новые. Вот еще бы поставить телегу на железный ход да оковать подушки.
Заглянул в пригон, потрепал буланого мерина по шишковатой шее, проверил, не побиты ли плечи и спина. Конь узнал хозяина: весело замотал головой, роняя с губ зеленую пену.
— Стар стал Буланка. У поручика испрошу, чтоб на мою Гнедуху поменять. Она в самой силе.
Больно сжалось сердце при мысли, что через день — другой снова придется покинуть родной дом. Как во сне увидит Пантелей все это, и дальше. Ходят слухи, что отсюда опять на Ярки тронутся. Будто бы переформирование предстоит.
Село понемногу приходило в себя после оцепенения, которым встретило отряд Мансурова. Запели журавли колодцев. Заметался по дворам многоголосый говор. Где-то неподалеку пронзительно взвизгнула свинья. Любят атаманцы вкусно поесть. Не просят у мужиков закуски — сами берут. И выпить любят.
Берегитесь теперь, покровчане! Не жалейте для атаманцев ни самогонки, ни другого угощения. Хуже будет, коли станут искать и найдут. Тогда уж не отвертишься. Может, и не пустят в расход, а с шомполами познакомят. В гнев придут — порют и виноватого, и правого, потому как разбираться некогда. А жаловаться будешь — еще добавят, чтобы знал, с кем дело имеешь.
Остерегайтесь, мужики, но особо девок берегите. Уж больно охочи до них атаманцы. Нет у них жалости никакой и соображения, что душу человеческую губят.
За Нюрку Пантелей спокоен. Он сам ей защитник. За ним Нюрка, что за каменной стеной. А уж и девка выросла! Недаром Максим Аграфену ублажает. Лаком кусок Нюрка, что и говорить!..
Забарабанили в ворота. По двору прокатился грубый, нетерпеливый голос:
— Эй, хозяевы! Есть кто живой? Хо-зяевы!
— К тебе, Пантелеюшка, приехали, однако.
— Не должно быть. Мне только завтрева к поручику, — сказал Пантелей. — А гостей я не созывал к себе.
Стук повторился. Теперь он был еще настойчивее.
— Хозяевы!
Пантелей вышел из-под навеса. Увидел за забором головы двух всадников, сердито спросил:
— Чего надо?
— А! Это ты, дядька Пантелей!.. Мы хватеру ищем, на постой определиться, — заговорил один. — Ты вроде обстоятельно устроился. Вдовушку нашел? И дочь-то у нее чисто смородинка какая. Нас не примешь в компанию?
— Проваливай дальше! — У Пантелея побагровел и задергался шрам на седом виске.
— Чего сердишься? Сразу уж и надулся!
— Жена она мне, — сдерживая ярость, Пантелей кивнул на Аграфену.
Конники засмеялись, понимающе переглянулись.
— Ох, и заливаешь ты, дядька! Да у меня таких жен в каждом селе по десятку, а в городе и по сотне будет, — заметил второй. — Да не бойся. На старую не позаримся. Тебе оставим! С молодкой ба побаловаться!
Пантелей рванул из ножен шашку. В два прыжка оказался у калитки. И тут только поняли атаманцы, что промахнулись. С места пустили коней в галоп. Лепешками жидкой грязи, брызнувшей из-под копыт, обдало Михеева.
— Ну, погодите же! — Пантелей погрозил конникам шашкой.
Аграфена с благодарностью посмотрела на мужа. Подошла к нему, играя бедрами.
— Умойся, Пантелеюшка, да поешь. Голоден, поди?
Привычным движением он вытер шашку о лист лопуха, всунул ее в ножны и, недовольно посапывая, направился в дом. На крыльце долго и сосредоточенно катал голик подошвами новых яловых сапог.
Вечером, когда Пантелей, развалясь на кровати, отдыхал, пришел Максим Сорока. Он был в офицерской форме, со всеми Георгиями. Завернутую в мешок принес полную четверть самогона. С ходу поставил ее на стол, щелкнул каблуками.
— Пантелею Северьянычу! — Максим бойко отдал честь бывшему однополчанину.
Михеев ответил тем же. Оба рассмеялись и крепко обнялись. У Нюрки заблестели глаза. А мать всплеснула руками и потянулась к фартуку. Ей хотелось поплакать.
— Вот и свиделись, Максим Александрович. Помнишь, поди, как тебя в лазарет отправляли? Шибко жалели солдаты, свыклись с тобою дюже. Да и я немного побыл в нашем, Сибирском полку. В плечо хватило меня осколком. Ну, и понятно — лазарет. Потом попал в двести шестьдесят девятый Ново-Ржевский. А в шестнадцатом годе, в акурат в это время, к казакам угодил, в отряд к есаулу Анненкову. Вот какие дела!
— Мне Горошенчиха сказала, что ты приехал. Дай, думаю, по старой памяти навещу.
— Спасибо тебе, Максим Александрович, что семейство мое не забываешь!
— Да уж чем могу — помогаю, — смущенно проговорил Максим.
Аграфена позаботилась о закуске. За стол сели вчетвером. Нюрка пить не стала, только пригубила стакан. Она все время улыбалась, чувствуя себя по-настоящему счастливой рядом с отцом и Максимом. Щеки у Нюрки разрумянились, и от этого она была еще пригожее.
Максим украдкой посматривал на нее, поддерживая разговор с Пантелеем. И эти короткие взгляды не прошли для отца незамеченными. «Завтра надо сватов ждать», — решил Пантелей. Такого парня отхватила Нюрка, что, поди, все Покровское ей завидует. Видный, к тому же офицер, да и родитель его справно живет, ничего не скажешь.
С улицы донеслась сухая трескотня выстрелов. Максим тревожно покосился на окна.
— Ребята балуют, — определил Пантелей, пересаживаясь к простенку. — Ить вот как, Максим Александрович, получается, что еду в село родное, а меня пулеметом встречают. Другим, может, не обидно, а мне-то как? А?.. Свои мужики и в меня же стреляют.
— Петруха Горбань да Ефим Мефодьев народ смутили, — задумчиво произнес Максим. — Да еще тут нашлось с полдюжины горлопанов.
— Рассказывали рекруты, кто у вас в закоперщиках ходит. Промежду прочим, их к себе сам Лентовский вызывал. Начальник контрразведки. Антона потребовал, потом Александра. И все про кустарей спрашивал.
— Кустарям что! Они теперь у черта на куличках, а другие за них в ответе.