— Как же это случилось, батенька мой? А? — с укоризной спросил Мансуров.
Касьян молчал, переминаясь с ноги на ногу.
— Правительство доверило вам блюсти тишину и спокойствие в селе, на вас надеялись, вам верили. Вы же староста! Так сказать, человек, облеченный всей полнотой власти.
— Так точно, господин поручик. Э-э-э… В селе староста — полный хозяин. Мы постоянно напоминаем об этом, — подтвердил начальник милиции.
— Заберите ключи, христа ради, — растерянно моргая глазами, взмолился Касьян. — Век буду поминать вас добрым словом, ваше благородие. Вот энтот — от шкапа, а который побольше — от наружного замка.
— Начнем! — раздраженно бросил Мансуров. — У вас все готово, брат прапорщик? — спросил у подлетевшего к нему худосочного офицера.
— Площадь оцеплена.
— Скамейку для удобства наказуемых.
— Есть скамейка.
— Хорошо. Выстроить всех в шеренгу.
Началось построение. Примолкшую, недоумевающую толпу разбили, как стадо овец, на несколько групп и развели по краям площади. Тем, кто замешкивался, атаманцы отвешивали крепкие подзатыльники. Смачная ругань карателей повисла в воздухе.
С частью других покровчан Домну и Макара Завгородних оттеснили к церковной ограде. Макару Артемьевичу повезло. Он оказался у калитки, и дьякон Порфишка выдернул его из толпы и незаметно провел в церковь. Через высокие решетчатые окна они наблюдали за тем, что творилось на площади.
Два дюжих казака вынесли из сборни скамейку. Затем засучили рукава гимнастерок и взяли в руки шомпола. По площади пробежал глухой ропот. Люди поняли: будет порка. Захолонули сердца.
Через шеренгу проскользнул и быстрым шагом подошел к Мансурову мясоедовский квартирант. Из-под тяжелых бровей негодующе блеснули глаза.
— Что вы собираетесь делать, господин поручик?
— А вы, собственно, кто такой? — подбоченился Мансуров, играя темляком шашки.
— Я?.. Уполномоченный правительственной партии социалистов революционеров. Вот мои документы!
— У-ух! Да ты, брат, — шишка, батенька мой! Государственный деятель!.. Значит, уполномоченный? Революционер? Так-так… Ну, вот что, господин социалист: вы уже промитинговали половину империи. Хватит!
— Не смейте так говорить со мной! Не смейте! — лицо Рязанова перекосилось от гнева. — Я… я… Вы — культурный человек. Вы не можете…
— Я все могу! — с показным равнодушием сказал Мансуров. — В этом вы убедитесь сейчас.
Из сборни вышел писарь Митрофашка. За ним показался в дверях казак с обнаженной шашкой. Так обычно конвоировали важных преступников. Что же такого сделал писарь, который и воды не замутит?
— Митрофан Петров. Записывал в шайку, которая оказала сопротивление властям, — разъяснил покровчанам Марышкин.
И тотчас же сухо и страшно прозвучал голос поручика:
— Двадцать шомполов!
Весь съежившись, писарь нетвердо шагнул к скамейке. Один из палачей сорвал с него пиджак, рубаху, расхватил ошкур штанов. Тысячи людей стояли вокруг не дыша.
И вот просвистели, разрезав воздух, шомпола. Вскинулась над скамьей бороденка Митрофашки. Блеснул крестик на вытянутой шее. И люди услышали мучительный вскрик. Закрыл руками лицо Рязанов, поспешно отступая к забору. Где-то возле Народного дома ойкнула и повалилась на землю припадочная писарева жена.
Всего секунду продолжалась страшная тишина. И снова вскрик, еще более жуткий, нечеловеческий. Четыре кровавых рубца легли на теле. И снова удар, и еще, и еще…
Черный, как земля, Митрофашка на четвереньках боком отполз к крыльцу и замер, упершись головой в холодную тесину. Его изорванная в клочья спина была хорошо видна людям, которые не сводили с нее глаз, остекляневших от ужаса.
А Домна, как завороженная, смотрела на двери сборни. Она беспокоилась за Романа. Правда, на рассвете он вместе с Гаврилой ушел на заимки. И потом никто не видел его арестованным. Но случиться могло всякое…
Однако никого больше не вывели оттуда. Мансуров о чем-то посовещался с прапорщиком, и атаманцы начали считать. У церкви Антон Бондарь и незнакомый бледнолицый верзила выводили из шеренги каждого десятого. Первым повели к скамье Ванькиного отца, Боброва Фому. Как его пороли, Домна не знает. Она, как и другие, смотрела только на приближавшихся к ней атаманцев.
— Девять… десять!.. — ткнул пальцем в грудь Домны бледнолицый. — Выходи!
Домна не шелохнулась. Лишь крепко, до боли в ладонях, сжались ее кулаки. Будь, что будет, а она не стерпит позора! Лучше помереть вот тут! Сразу!
— Ошибся, Каланча! — тронул верзилу за рукав Антон. — Считать не умеешь. Вот кто… десятый! — зло прищурив глаз, он показал на отца.
— Я двенадцатай… Двенадцатай! — захрипел Никита Бондарь.
— Бери его! — крикнул Антон. Двое атаманцев подхватили и поволокли Никиту к скамье.
— Господин поручик!.. Господин поручик!.. Я двенадцатай!.. Пересчитать можно! Двенадца-а-атай! — истошно вопил он.
— Двенадцатому всыпьте покрепче! — скривив губы в улыбке, сказал Мансуров.
Бондаря пороли особым способом: с потягом. После первых же ударов он затих, а когда пришел в себя под забором, выплюнул еще два зуба.
В шеренге у народного дома одной из десятых оказалась беременная жена Семена Волошенко, Алена. Но едва ее, сразу обессилевшую, схватили казаки за руки, как рядом вырос дед Гузырь.
— Я, значится, тута стоял. По нужде отлучался, забубенная голова. Меня пороть надобно, якорь его, — сказал он, снимая штаны.
— Брешешь, дед! Ты был вон где, — возразил атаманец.
— Померещилось тебе эдаким манером. Кого хошь спроси. Тута стоял!
— Брешешь, дед!
— Да тебе чего жалеть-то старого дурака? Хочется ему шомполов, пусть попробует, — проговорил другой казак.
— Мне не шибко хочется, а, значится, я за правду-матку стою, якорь ее.
От Алены отступились. А Гузырь прошествовал до скамьи без штанов, на потеху атаманцам. Били его без жалости. Дед извивался ужом, обрывая о скамью ногти. Однако получив столько же ударов, как и другие, он сам поднялся на ноги. Отлеживаться ушел в ближний палисадник.
— Родитель мой, царствие ему небесное, вроде как покрепчее порол, — сказал Гузырь хлопотавшей над ним бабке Лопатенчихе, еле двигая посиневшими губами.
На площади до поздна шла расправа.
Через неделю после покрова выпал снег. С вечера подморозило, и к утру налетел на село буран, который буйствовал до сумерек. Потом буран утих, а снегопад продолжался еще сутки. И опять ударил мороз.
— По всем приметам быть холодной зиме. Журавли-то давно уж отлетели, — заметил Макар Артемьевич, наблюдая, как Роман расчищал дорожку к пригону. — Только этот снег стает. Рано ему уходить в зиму.
— Продержится, — возразил Роман. — По колена выпал. Да и лег-то на мерзлую землю.
На морозце дышалось легко. Работа спорилась. Снежная траншея, изогнувшись у колодца, уходила все дальше. Когда Роман отдыхал, опершись на черешок деревянной лопаты, то чувствовал, как тело наливается свежими силами.
Это же ощущение бодрости радовало и Макара Артемьевича. Будто в молодости, захотелось подурачиться. Он слепил снежок и запустил его в Полкана. Промазал. Кобель бросился за снежком, прозвенев цепью. Вильнул хвостом, пряча от яркого света слезящиеся глаза. И залаял.
Макар Артемьевич удовлетворенно разгладил бороду и стянул потуже опояску на полушубке. Расхрабрился:
— А ну, сынок! Давай-ка поборемся!
Роман с усмешкой взглянул на отца, воткнул в сугроб лопату. Схватились. Клочьями полетел снег в стороны. Радостно запрыгал Полкан, приседая на задние лапы. Из дома в одной рубашке выскочил Яков. Разбросал борцов.
— Ромка, давай-ка Яшу отделаем! — задиристо крикнул Макар Артемьевич.
И вдвоем насели на Якова. Свалили, напихали в штаны и за пазуху снега. Рассмеялись.
Вернулась со сборни Домна. Ходила платить подати. Увидела мужиков и, поднимаясь на крыльцо, крикнула:
— Будет вам беситься!.. В хату заходите. Поговорить надо!
Голос у Домны встревоженный. Наверное, прослышала что-нибудь недоброе.
После того, как карательный отряд ушел из села, Яков и Роман жили дома. Первое время старались не показываться людям на глаза, затем осмелели. Решили, что теперь уж никого, кроме кустарей, ловить не станут. Не одни Завгородние записались в дружину. На защиту Покровского выходило не меньше четырехсот человек, и все они спокойно занимаются своими делами. Да что и говорить! Дезертирские семьи и то пока что не трогают. Разбрелась призывная молодежь по степи и бору. Днем поблизости села ходят, а ночуют по хлевам да сараям.
Может, силенки у милиции мало или какая другая причина. Марышкин опасается подолгу гостить в Покровском. Заскочит в село, узнает новости — и дальше. Прежде бы фронтовики на смех его подняли, а сейчас покосятся угрюмо да почешут затылки. Научили атаманцы, как бунтовать.
Домна рассказала о своем разговоре с писарем. Отозвав ее в сторону, Митрофашка шепнул, что начальник милиции спрашивал о Романе: куда, мол, ходит, с кем дружбу ведет, да не скрывают ли Завгородние от властей какое оружие.
— Он давно уж караулит меня, — махнул рукой Роман. — Из-за объездчиков. Их сам черт лыком связал.
— Уехать тебе надо, — присоветовала мать.
— Куда я поеду?
— Убегай, Рома.
— Нет, мама. И так надоело скитаться по чужой стороне. Да и Любу не брошу. Опять откладывать свадьбу, что ли?
Наступило молчание. Все обдумывали, что делать.
— Мама права. Тебе надо уехать, Рома. Хотя бы на неделю — другую. Скажем всем, что руку лечить отправился, — проговорил, наконец, Яков.
— И пойдут сплетни, дескать, струсил. Скрылся, — недовольно буркнул Макар Артемьевич. — Дома сиди!
Домна поднялась на мужа:
— Дурень! Как есть дурень! Не слушай его, сынку. Как говорит Яков, так и сделаем. Товарищество за машинами во Вспольск посылает. Поедешь и ты. А за Любку не бойся. Ничего с ней не станется.
Роман уступил матери и брату: согласился сходить с обозом в город. Это займет не больше десятка дней, а дома будут готовиться к свадьбе.