— И все стихнет, забудется, пока ездишь.
За подрядом в кредитное товарищество пошел Яков. Сначала ему отказали. Больше подвод не нужно. Пришлось просить. Счетовод Иосиф, присланный откуда-то пленный австриец, сокрушенно вздыхал:
— Я не хотель вас обиду делять. Я деляль лютче…
— Может, кому урезать? Есть ведь такие, что по четыре — по пять подвод посылают.
— Я буду почитать список, — Иосиф достал из ящика стола клочок бумаги и долго вертел его перед глазами. — Плёхо, очень плёхо. Надо ждать председатель. А он уехаль.
— Как же быть?
— Председатель станет решить.
— Когда ж он вернется?
— Послезавтрашний день.
— А обоз когда отправляете?
— Завтрашний день.
— Так чего ж ты мне толмачишь про председателя? Урежь многоподводного — и точка!
— Я деляль лютче, — бесстрастно проговорил Иосиф, снова углубляясь в список.
Яков обозлился. Завгородние тоже пайщики, а вот уже год никуда не ездили от товарищества. Какой же прок от паев?
Наконец, счетовод согласился на одну подводу. Только во Вспольск придется идти порожняком. Обоз уже взял груз в маслоартели.
— Ладно. Что-нибудь придумаем, — сказал Яков.
— Ты завтрашний день рано мясоедский квартирант забирай. Он платить будет, — посоветовал австриец.
По пути из кредитного товарищества Яков завернул к Андрею Горошенко, которого назначили старшим обоза. Тот ехал на четырех подводах. Во дворе гуськом стояли сани, груженные ящиками с маслом. Андрей увязывал их веревками.
— Тоже едешь? — взглянул на Якова исподлобья.
— Ты ровно осерчал на меня, Андрей? За что бы это? — удивился Завгородний. — Роман поедет.
— Тронемся на рассвете, — бросил Горошенко и опять занялся своим делом.
Яков постоял немного за Андреевой спиной, недоуменно пожал плечами.
К отъезду Романа готовились всем семейством. Домна и Варвара стряпали пельмени. Роман починял валенки. А отец с братом нагружали воз пшеницей. Говорят, во Вспольске малый подвоз хлеба. Значит, можно выгодно продать пудов десяток.
— Напрасно собрались на санях, — ворчал Макар Артемьевич. — Замучатся в пути. Снег сойдет. Вот помяни мое слово.
— Как другие, так и Рома, — ответил Яков. — А уж теперь тепла ждать нечего.
— Наган Ромке отдай. Время ишь какое беспокойное.
— Пусть берет.
— В передок положи мешок овса. Чалка прожорливый.
— Может, Гнедка запрячь или кобылу? У Чалки плечо сбито, — вскользь заметил Яков.
Макар Артемьевич с хитрецой посмотрел на сына. Не хочет Яков отпускать в дальнюю дорогу коня, которого возьмет при разделе.
— Ничего твоему Чалке не сделается.
— Да я так, — смущенно ответил сын. — Конечно, ссадина на плече поджила уж.
— Об чем же толковать тогда?
Когда сборы были закончены, Роман сбегал к Солодовым. Любка встретила его радостно. Теперь родители не перечат ей. Наоборот, сами ждут свадьбы. А над проделкой с попом смеются. Мол, не бывать бы батюшке в солдатах, если бы не Завгородние.
— Я, Люба, во Вспольск иду. С обозом, — сообщил Роман. — Да ты не беспокойся. На неделю только.
Лицо Любки потемнело. Она недовольно сдвинула брови, отвернулась.
— Так надо, Люба. Не то — арестуют меня.
— Как же… свадьба? — потупившись, спросила она.
— Вот приеду и поженимся.
Любка обвила шею Романа горячими руками, пристально посмотрела в его глаза:
— Только ты там ни с кем не знайся. Я ждать буду, — и доверчиво положила голову на плечо Романа.
Затемно пропели полозья у мясоедовского дома. Чалка уперся в палисадник, скосив глаза на освещенные окна. Сквозь отпотевшие стекла было видно лишь, как метались по горнице тени.
«Наверно, и спать не ложились, — решил Роман. — Всю ночь печку жарили».
На крыльцо в клубах пара выскочил сам Семен Кузьмич без шапки. Придерживая накинутую на плечи борчатку, выглянул за ворота.
— Кто приехал? — спросил звонким, разливистым голосом.
— За квартирантом вашим. Поедет, что ли?
— Поедет, поедет. Заходи в дом!
— Рассиживаться-то некогда. Обоз вот-вот тронется.
— Да, никак, Роман?
— Я и есть, — ответил Завгородний, набрасывая повод на столбик забора.
В избе было накурено. Рязанов суетился у раскаленной до бела железной печки, на которой тонко повизгивал чайник. Тут же стояли Сережка Иконников и учитель Аристофан Матвеевич. Оба с усталыми глазами. Волосы у учителя взлохмачены, смешно прыгает хохолок, как у лесного петушка.
— Сейчас попьем крутого чайку на прощанье, и в дорогу, — нараспев проговорил Геннадий Евгеньевич. — В молодости я, бывало, в экспедициях пропадал. В Саяны ходил, на Алтай, в Кашгарию. Где на лошадях, а где и пешком. Тропинка — двоим не разойтись, и пропасть внизу. Смотреть страшно. Однако идешь. И все вокруг интересно, ново. У подножья гор лето, а мы греемся у костра… К чему это я? Ах, да!.. Так вот, устанешь, мочи нет, продрогнешь. А выпьешь чаю, черного, как уголь, да чтоб обжигал, и опять идешь. Есть жень-шень. Это по-китайски — корень жизни. А вот лист жизни — чай. Помню, на Севере…
— Вы и там побывали? — спросил учитель.
— Да. Пятнадцать лет назад. Как все-таки чертовски бежит время, милостивые государи! Туда-сюда, и жизнь прошла. На Севере я попал в пургу и едва не замерз. Спасибо одному самоеду. Он случайно наткнулся на меня и привез на стойбище. И вот интересная вещь. Я искал камень аметист. Я обследовал все сопутствующие ему породы. Много положил труда и уехал с севера разочарованным. Удача изменила мне, хотя уже тогда я знал тайны земных недр. И в это же самое время, даже в одном и том же месяце, человек, не имеющий достаточных познаний в геологии, находит аметист. Конечно, такое бывает со старожилами, которые знают свои места. Но здесь мы имеем дело с совершеннейшей удачей. Человек, которому повезло, был участником морской экспедиции. К своей находке он отнесся легкомысленно, не придав ей особого значения. А ведь это — аметист! Так было открыто самое северное его месторождение. Остров Бенета в Ледовитом океане. Колчак обнаружил аметист в выходах халцедона.
— Как вы сказали? — переспросил Сережка. — Колчак?
— Да. Человек, которому всегда и везде везло. Тогда он был в чине лейтенанта. Теперь, кажется, вице-адмирал. Командовал Черноморским флотом.
— Будто бы он арестован большевиками? — Золотарев шагнул к Рязанову и сделал широкий жест рукой.
— Нет. Колчак где-то за границей. Счастье не обошло его и на этот раз. Когда большевики предложили Колчаку сдать личное оружие, сместив его с должности командующего, он выбросил кортик за борт. Причем демонстративно. Не вы, мол, давали мне золотое оружие, не вам его брать. Другому бы не сдобровать за такую выходку, а он улизнул от возмездия.
— Вы видели Колчака? — поинтересовался Сережка.
— Да.
— И что ж? Какое впечатление он производит? Герой?
— Нет. Просто удачливый человек. Больше, пожалуй, о Колчаке ничего не скажешь.
— А стихов вы, Геннадий Евгеньевич, не пробовали писать? — осведомился Аристофан Матвеевич.
— Как же! Писал… — задумчиво проговорил Рязанов, улыбнувшись.
— И я пишу, — не без гордости сказал Золотарев. — Вот послушайте. Посвящается вам. Это я экспромтом.
Аристофан Матвеевич не признался, что вчера целый день, даже на уроках, сочинял по случаю отъезда Рязанова стихотворение. Много раз его переделывал, снова и снова читая сторожихе тетке Маланье.
Поправив рукой волосы, Аристофан Матвеевич откинул голову немного назад и начал:
И снова заалел восток.
На много верст легло
В степи и вдоль, и поперек
Покровское село
И в этот ранний, чуткий час
Дорогой снеговой
Я провожу сегодня вас,
Учитель дорогой!..
— Браво, Аристофан Матвеевич! — воскликнул Сережка. — Браво!..
— Вы знаете: это совсем здорово! — поддержал его фельдшер.
— Спасибо за посвящение, — поблагодарил Рязанов. — А теперь будем пить чай.
К окнам подступил рассвет. Роман нетерпеливо заерзал на стуле. На выезде из села, поди, все уж собрались. Его поджидают.
— Минуточку, — заметив волнение Завгороднего, проговорил Мясоедов.
Рязанов выпил две чашки чаю без сахара, удовлетворенно потер руки и стал собираться. Надел легкое пальто с бархатным воротником, замотал шею шарфом.
— Эдак насквозь проберет, — заметил Роман.
— Я даю Геннадию Евгеньевичу доху, а ты привезешь ее обратно. В поезде не замерзнет, — сказал Семен Кузьмич.
— А ноги-то… Ноги.
— На ботинки я одену галоши, — пояснил Рязанов.
— Все одно окоченеют. Прогулка добрая. Считай, двести верст. Вы пимы у учителя возьмите, — дал совет Роман.
Разули Золотарева. Пока Геннадий Евгеньевич переобувался и прощался, Завгородний снес к саням и привязал его чемодан.
Когда подъехали к ветряку, обоз уже вытянулся в цепочку. Впереди Роман увидел Андрея Горошенко. Потом к Романовой подводе пристроился Ванька Бобров. «С этими хлопцами весело будет», — подумал Завгородний.
Вскоре по команде старшего двинулись. Заскрипели сани, заметался от подводы к подводе говорок.
— Вот встреча! — крикнул Ванька. — А я не хотел ехать. Отказывался.
— Вместе держаться будем, — ответил Роман.
Ванька закивал головой, сдерживая коня.
Рязанов курил папироску, глядя на уплывающие вдаль дымки изб, запорошенных снегом. В Покровском он сжился с мужиками, многому научился. И теперь сердце щемило при мысли, что он уезжает навсегда. Конечно, ему здесь больше нечего делать. А все, что он сделал, зачеркнул шомполами наглый, жестокий поручик. В памяти опять встала площадь с шеренгами притихших людей, со стонами истязуемых. Обо всем этом Рязанов расскажет своим товарищам в Омске. Он добьется приема у Вологодского, поговорит с Павлом Михайловичем, с Фоминым. Атаманщина несет смерть всем демократическим завоеваниям. Это неизмеримо большее зло, чем большевизм. С нею надо кончать. Или волна восстаний захлестнет всю Сибирь. И тогда будет поздно предпринимать что-нибудь. Нельзя не учитывать настроения крестьян. Война опостылела всем, и понятно, что мобилиз