К счастью, в лавке никого не было. Бобров мог не опасаться, что разговор, оскорбительный для него, станет известным в селе. Еще этого не хватало напоследок! Захар вкрадчиво проговорил:
— Уж извиняй, Степан Перфильич! И рад бы я, чтоб переиначить, да задним умом дела не поправишь. Учи меня, дурака старого, учи!
Поминов несколько обмяк. Выставил на прилавок бутылку вишневой, достал на закуску комок изюма. Выпили.
— Кто по морю плавал, сказывают, дескать, с тонущего корабля крысы бегут напропалую. Так и из Покровского. Скрылся квартирант фельдшеров. Тоже о свободе толковал. Мужиков к подушному разделу земли склонял, на учредиловку надеялся, — подбрасывая гирьку на ладони, говорил лавочник. — В Омск поехал. А сынок Володька пишет, что и там смутьянам крышка. Казаки не церемонятся с такими. Будь ты хоть сам министр. Вот как! И еще пишет, будто адмирал Колчак в Омске объявился. Я так думаю, что скоро все пойдет по-старому. Не долго пустовать царскому трону. Если правда, что Николай Александрович умучен большевиками, то дядя его, великий князь Николай Николаевич, взойдет на престол. К тому дело клонится.
— К тому. Как есть, к тому, — подтвердил Бобров. — А Ленина куда же с большевиками?
— Германцам отдадут. Мол, ваши они шпионы и забирайте их себе, — по секрету сообщил Поминов. — Кого ж германцы не возьмут, тех расстреляют.
— Вон как! Ну, Петрухе каюк! На кой ляд он германцу требоваится! Германцу башковитого подавай да хозяйственного. А Петруха — ни себе, ни людям. Энто все ладно, Степан Перфильич. Только как же долги? Вот он мне тыщу должен.
— Так ты что? Отдал ему? А?
— К примеру я, к примеру. Для понятия…
— Долгам тоже крышка. Откуда у большевиков деньгам быть? Все, что они занимают или дарма берут, сразу же проедают и пропивают. Голодные ведь сидят! Псы у нас жрут лучше.
— Жалко, что так. Может, государство того… из казны выплачивать будет?
— Не знаю, да только вряд ли.
— Так-так… А уж ты меня, Степан Перфильич, не забывай. Христом-богом прошу!
— Да не будь наперед шлюхой! — снова насупился лавочник.
— Правда твоя, правда. Несообразным был я. И потерпел через то. Ох, и потерпел, иродово семя!
После разговора с лавочником Захар Федосеевич еще больше воспрянул духом. Стал много есть и спать. И вскоре на впалых щеках снова заиграли вишневые прожилки румянца.
— На поправу пошел, — определили бабы.
Утром на Харьковской зазвенели, зарадовались бубенцы. Ударила по сторонам снежная заметь. Взбодренные морозцем и зычными, хмельными выкриками, кони стлали по ветру заиндевевшие, перевитые лентами гривы. Впереди, развалясь в кошовке и выставив напоказ свои новые валенки, ехал с вышитым рушником через плечо дружка жениха Ванька Бобров.
— Эх! Ух!.. — кричал он на Гнедка, лихо сдвинув на затылок шапку. В разгоряченное лицо Ваньки яростно бил снег. А ему хоть бы что! Пусть бьет! Не всякому выпадает такая честь, как Ваньке.
Прежде, чем занять почетное место впереди свадебного поезда, обошел он в селе стариков, которым приходилось отводить не одну свадьбу. Расспросил, что и как делать. У постоянного дружки, деда Калистрата Семенчука, взял Ванька «отпуск» — заговоренный дедом комочек воска.
Во второй кошевке — жених со свахой. Дальше — тысяцкий и бояре. Все выряженные, ошалелые. На большом боярине Якове такой же, как у Ваньки, рушник, а в петлице — астра из провощенной бумаги.
У солодовского дома поезд остановился. Сизым паром обдало ворота, возле которых толпился народ.
— Открывай! — звонко кричит дружка.
Во дворе молчат. Ванька соскакивает с кошёвки, стучится в ворота. И опять никто не отзывается. Дружка делает вид, что он не понимает причины неожиданной задержки. Пожимает плечами.
А над забором ощерились мужики. Хитро подмигнул Ваньке Илларион Бондарь, крикнул, чтоб все слышали:
— Выкуп давай! Выкуп!.. Нос чешется, чегой-то просит!..
— Выкуп! — пронзительно визжат охочие до веселых зрелищ ребятишки. Смеются бабы.
Дружка достает из кошёвки четверть самогона и бокал. Потчует мужиков. Пьют, покрякивая. Не спеша, с достоинством открывают ворота.
В прихожей, убранной рушниками, с приезжих сняли шубы. Роман с дружкой и боярами подошел к столу. Провожатый, Любкин брат Афанасий, вилкой прижал к пустой тарелке алую ленту. Не дает.
— Выкуп! — кричат из-за стола девки.
Яков бросает на тарелку деньги. То же делают бояре.
— Выкуп!..
Роман ловчится и выхватывает ленту. Девки убегают. Дружка усаживает гостей и вместе со свахой идет в горницу за невестой…
Снова залились бубенцы. Высыпал на улицу народ посмотреть на жениха и невесту. Ахает, провожая поезд глазами. А в церкви ждет отец Игнатий, наезжающий для проведения служб плюгавенький попик из Галчихи. Венчание, конечно, будет не то, что при батюшке Василие. Тот уж венчать умел.
Выскочив на площадь, поезд едва не стоптал Захара Боброва. Оглобля просвистела мимо уха.
— Сглазит! — гаркнул тысяцкий Гаврила.
Ванька остановил Гнедка. Раскатилась, взвихрив сугроб, кошёвка. Захар перекрестился, отступил к палисаднику.
— Пей, дядя! — племянник налил бокал самогона. Мельник, озираясь, подошел к кошевке. Заискивающе ухмыльнулся. Вытянул все и перевернул бокал. Таков уж порядок.
— Сглазит! — раздались голоса бояр.
Ванька опять полез за четвертью.
Любопытные бросились от дома Солодовых к Завгородним. Макар Артемьевич и Домна уже ждали молодых у ворот. У матери Романа на рушнике — булка хлеба, посыпанная солью. Тут же вился Гузырь. Радовался за любимца:
— Романка, забубенная голова, женится! Любка, значится, покрасивее протчих будет! Огонь — девка!..
— Бабку свою зови! — подсказала Марина Кожура.
Лопатенчиху приглашали в селе на все свадьбы. Боялись, чтоб не навела порчи на молодых. Поили до упаду, а падала — лили самогон в глотку, расцепив зубы ложкой. Долго нездоровилось потом бабке, да ничего — отходила. Если же отнекивалась от свадьбы, силком увозили.
— И бабку представим, паря. Сам поить ее буду, любо-дорого! — обещал Гузырь.
Поезд подъехал так же стремительно, как и отъезжал утром. На повороте перевернулась кошевка с боярами, и они отлетели далеко в сторону. Поднялись, отряхиваясь под общий смех.
— Шапки не перепутайте! — крикнули им.
— Опосля разберемся, где чья! — ответил за всех Трофим.
Освободившись от седоков, Гаврилина каряя кобыла с храпом промчалась к своим воротам. И встала, как вкопанная, обводя галдевшую толпу налитыми кровью глазами.
Молодые подошли к Домне. Роман коротко взглянул на Любку и улыбнулся. Она была очень красива в своем скромном наряде.
Домна благословила их и, когда Роман и Любка горячими губами приложились к соли, по щекам матери скатились слезинки. И в этих двух каплях были все горести и тревоги двадцати с лишним лет, любовь к сыну и еще не сбывшиеся надежды. И боль за то, что Роман принадлежит теперь двум: Домне и этой девчонке.
Макар Артемьевич из лагуна угощал гостей пивом. Наливал до краев, чтобы такою же полною была у молодых жизнь. Затем все хлынули в дом.
Отгулял поезд — пригласили переезжих: Любкину родню. Пришли соседи. Яков и Гузырь приволокли бабку Лопатенчиху. Она упрашивала не поить ее, да где там! Когда другие подняли по первой рюмке, бабка уже мычала на печи.
— Выживет, паря, или окачурится? — вслух гадал Гузырь, который искренне жалел Лопатенчиху. Он знал ее добрую душу, знал, что никакая она не ведьма и что отродясь никого не портила. Однако поить бабку вошло в обычай, и не сделать этого на Романовой свадьбе он не мог. Авось да еще одно похмелье вынесет! Она хоть и скрюченная, а живучая.
Роман и Любка подносили гостям вино. Подгулявшие бабы хлопали в ладоши, пронзительно взвизгивали «горько!», их поддерживали мужики. И тогда Роман на виду у всех целовал невесту. Смущенная, она выскальзывала в сени.
— Ой, как хорошо-то! — признавалась, обнимая Романа.
Кто-то высоким голосом затянул песню:
Ой на гори тай жнеци жнуть,
Ой, на гори тай жнеци жнуть…
И все застолье гаркнуло враз:
А по-пид горою яром, долыною
Казаки иду-у-уть!
Гэй, долыною, гэй!
Широкою казаки идуть!..
Вскоре сдвинули к стене столы, и Колька Делянкин развернул хромку. И заходил под ногами пол от удалой русской пляски. Потом Макар Артемьевич сорвался с места, растолкал плясунов и попросил сыграть гопака. Пошел вприсядку, на зависть деревенским парням. Вызвал в круг сваху, тетку Ганну.
Пока шел перепляс, Гаврила уговаривал Митрофашку показать всем рубцы на спине.
— Пусть посмотрят! Каждый должен знать про это! Помнить!
— Да уж все знают. Не надо! — морщась, возражал писарь.
— Покажи! Знать — одно, а видеть — совсем другое!..
— Давай лучше выпьем еще, и дело с концом!
— Нет, ты меня не отговаривай! — настаивал кузнец. — Хочу, чтобы все видели!.. Люди! Лю-ди!.. Посмотрите, люди! — и поднял подол писаревой рубашки. Открылось стянутое струпьями тело. — Лю-ди!..
Митрофашка смешно махал руками, стараясь отбиться от Гаврилы. Но тот держал его крепко, по-медвежьи.
Все застыли в каком-то страшном оцепенении. Но вот распахнулась дверь, и в прихожую широко шагнул Петруха Горбань. За ним — Касатик. Оба улыбчивые и немного сконфуженные.
— Извиняйте нас, — проговорил Петруха, снимая сосульки с выбеленных инеем усов. — Только захотелось на радость дружков посмотреть. Да и поздравить.
На них навалились, потащили к столу. Гаврила полез целоваться к зятю, но его не пустили. Роман трижды налил кустарям по полной. Однако Петруха последней рюмки пить не стал.
— Мне уж много. Лишняя будет, — сказал он. — А наше дело сами знаете какое…
Подсев к нему, Роман рассказал о встрече во Вспольске, на постоялом дворе. Передал разговор со слесарем слово в слово.