— Спасибо, — поблагодарил Петруха. — Как фамилия его?
— Гурцев. Куприяном зовут.
— Не слышал такого. Может, приезжий какой?
— Приезжий. Из Иркутска.
— А может, и провокатор, шпион… Ну, да мы тоже не лыком шиты!
— Вроде, славный парень.
— О нем Абрам Давыдович ничего не говорил? — спросил Петруха, выжидательно глядя на Романа.
— Как же! Он сказал, что к нему плохие люди не ходят.
— Значит, наш человек. Свой.
— Правда, он со слесарем этим не шибко знаком.
— Абрам Давыдович знает вашего Куприяна лучше, чем мы друг друга. Поверь мне.
Снова плясуны вышли в круг. Все сгрудились возле них. Только Касатик заигрывал с попадьей в углу. Обнимал ее, нашептывая на ухо:
— Всем хороши, мадам! Глазки у вас, как маяки. Ручки — канаты. Таких с удовольствием берут на абордаж! Вот только прошлое у вас темное: жена служителя культа. Матушка…
— А и что ж я поделаю! — кокетничала она. — Отец Василий забросил меня.
— Стыдно, мадам, мировой капитал поддерживать! Вы повернитесь лицом к пролетариату! Пришвартуйте сердце матроса! — подмигнув Петрухе, Касатик кивнул в сторону попадьи. — В перековке нуждается… Придется подзаняться с матушкой.
Гузырь отливал водой бабку Лопатенчиху. Безмолвная, лежала она у порога. Спала, оглушенная самогоном. Но вот беззубый рот что-то прошамкал, и дед облегченно вздохнул.
— Ее хватит еще не на одну свадьбу! — заметил Ванька.
— Крепка, язви ее, — поддакнул Трофим.
— Мохом поросла, любо-дорого, ан которых покрепчее будет, — согласился дед.
Расходились по домам глухой ночью. Яков прощался с гостями у ворот.
— Касатиков конь пусть у вас постоит пока, — попросил Горбань, прыгнув в седло.
— А где же он сам, Касатик? Что-то я не углядел.
— Перековывает попадью. У нее, видать, заночует, — улыбнулся Петруха.
Степан Перфильевич привез из Галчихи омскую газету «Сибирская речь», которая обошла все село и была зачитана до дыр. До сих пор покровчан мало интересовали события, происходящие в политической жизни Сибири. Они прямо не касались мужиков, не вносили существенных перемен в давно установившиеся порядки. Падение Советской власти было встречено здесь равнодушно, как и создание Западно-Сибирского комиссариата и Сибирского временного правительства.
Мужикам чужда была мышиная возня завзятых политиканов, образовавших Всероссийскую директорию. Впрочем, о последней они знали только понаслышке, и никто не брал себе в толк, что это за штука и нужна ли она вообще. Высшей властью со времени падения Советов для покровчан был начальник волостной милиции Марышкин. Он ловил кустарей и дезертиров, его следовало остерегаться.
И вдруг оказалось, что Марышкин — седьмая вода на киселе. Есть повыше. «Сибирская речь» печатала постановление совета министров временного Всероссийского правительства:
«Ввиду тяжелого состояния государства и необходимости сосредоточить всю полноту верховной власти в одних руках, Совет Министров постановил: передать временно осуществление верховной государственной власти адмиралу Александру Васильевичу Колчаку, присвоив ему наименование Верховного правителя».
А ниже был опубликован приказ верховного главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России № 1/40 от 18 ноября 1918 года.
«1. Сего числа постановлением Совета Министров Всероссийского правительства я назначен Верховным правителем.
2. Сего числа я вступил в верховное командование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами России.
Верховный главнокомандующий адмирал Колчак».
Из этих двух документов в Покровском поняли, во-первых, что дела у Омского правительства не завидные и, во-вторых, что в Сибири теперь объявился царь. Мужика не проведешь. Он знает, почему Колчак верховным правителем назвался. Трусит, что и ему по шапке дадут, как Миколашке. Царем-то быть хлопотно. Служба не особо вольготная. Того и гляди, что заарестуют и в расход пустят вместе с домочадцами.
И еще оказался новый царь хвастуном. Дескать, всеми вооруженными силами командует. Всеми, да не всеми. У Ленина, может, побольше этих самых сил. А ведь он тоже не в какой-то Туретчине, а в России. Конечно, до Ленина далеко, да слух все же доходит, что он засел за горами Уральскими и сдавать своих окопов не собирается.
Насчет тяжелого положения государства у покровчан тоже были свои думки. Коли Омску приспичило, жди новой мобилизации. Может, и другие возраста потребуют.
В поминовской лавке собралось до десятка мужиков. Столпились у прилавка. Отложив в сторону газету, Степан Перфильевич объяснял:
— Разруха кругом. Голод по городам. И к тому же каждый гнет линию. Оттого и призвала власть адмирала Колчака править всем народом… Временно…
— Знамо, временно. Покедова не помрет, — возразил дед Калистрат Семенчук, счищая суковатой палкой снег с заплатанных рыжих пимов.
— Забавно выходит: постановили, назначили… — сказал Гаврила. — А у кого спросились? Я так думаю, что мир решать должен. Сход. Вот как в селе у нас.
— Вон ты чего захотел! — недобрая усмешка скользнула по лицу лавочника. — Нашему брату дозволь только, так он такого нарешает, что потом сам не рад будет. Придется под казацкие шомпола спину подставлять.
— Это почему же нам решать? Не нам, а, к примеру, Учредиловке.
— Ты, Гаврила, ровно у фельдшерова квартиранта выучку прошел. Тот тыкал всем в глаза Учредиловкой. Да!.. — Степан Перфильевич поудобнее облокотился на прилавок, крякнул. — Мужику крепкая власть нужна, чтоб не дурил на свою голову. И тогда ни смуты, ни порки не случится.
Калистрат бойко шагнул к Поминову, спросил, сдвинув на лоб шапчонку:
— Следственно, Колчак будет Лександрой четвертым? Трех господь прибрал. Как раз при Лександре Освободителе рекрутовали меня… Ох-хо-хо!..
— Колчак уж пятый. Про Керенского, дед, забыл, — уточнил Гаврила.
— Разве их всех упомнишь?.. А баба-то есть у него? Без царицы нельзя! Поди, в годах, коли адмиралом ентот Лександра?
— Найдет, если нету. За правителя любая кинется! — заметил Колька Делянкин.
— Морьку бы нашу ему, Гордееву, — хихикнул Трофим Кожура. — Не токмо его — всех министров ублаготворит, язви ее!
Поминов нахмурился. Что толковать со швалью наземной! Им бы только зубы поскалить.
В лавку закутанный шарфом до самых глаз заскочил учитель Золотарев. Попросил свешать ему пряников. Ну, конечно, в кредит. Жалованье опять задержали.
— В кредит? Можно. — Поминов исподлобья взглянул на кузнеца. — Я слышал, что мужики кооперацию заводить собираются. В своей лавке торговать. Что ж, милости просим! Однако кооперация ничего не дает в кредит. Ей подавай наличными.
— Как мир скажет, так и поведем торговлю, — угрюмо проговорил Гаврила. — Может, и кредитовать будем.
— Опять за свое! Мир да мир… Торговать уметь надо!
— Ты умеешь, Степан Перфильич! Почем деготь купил на кордоне? А почем продаешь?.. А гвоздь у тебя что стоит? Станешь заколачивать его и жалко: золотой гвоздь.
— Не хочешь — не бери! Да мужиков не смущай. Не подводи под плети! — лицо лавочника потемнело от злобы. — Слышишь? Не смущай! Это тебе не при Советах. На то и правителя поставили, чтоб не давать воли бунтовщикам.
— А и кто нам давал волю, — вздохнул Калистрат. — Ето, значит, Лександра Освободитель прописал манифесту: надоело жить — помирай. Твоя воля…
— Вот мы сейчас у Аристофана Матвеевича спросим… — проговорил Делянкин.
— К вашим услугам, — повернулся учитель, рассовывая по карманам пряники.
— В Сибири верховный правитель объявился, Колчак.
— Не может быть! — возразил Золотарев.
— Верно. Так вот… Не знаем мы: радоваться или плакать. Что посоветуешь, Аристофан Матвеевич?
Золотарев затруднился с ответом. Он явно нуждался в рязановских разъяснениях.
— Не может быть!
— Постановление совета министров, — подтвердил Гаврила. — Есть такое.
— Кто подписал?
Степан Перфильевич заглянул в газету:
— Вот… Петр Вологодский, Иван Михайлов, Леонид Устругов…
— Петр Вологодский?.. Это — голова! — многозначительно сказал учитель. — Значит, дело свободы торжествует! Мы на верном пути! Колчаку всегда сопутствует удача!.. Да-с, милостивые государи!
— Видно будет, — заключил кузнец. — Может, и твоя правда. Не шомполом пороть будет, а нагайкой…
На службе в Юрьев день отец Игнатий возгласил:
— Помолимся о благочестивейшем, самодержавнейшем великом правителе нашем Александре Васильевиче, всея России.
Однако дьякон Порфишка не поддержал батюшку. Не стал петь троекратное «господи, помилуй!» Скомкав службу, отец Игнатий один на один отчитал дьякона:
— Это же — сущее богохульство! Я пожалуюсь архиерею!
— Что хошь, то и делай, батюшка. Однако мы с отцом Василием учены. Особливо он. И тебя проучат. Если хочешь с Петрухой Горбанем повстречаться, так пой. Пой! А у меня нет охоты. Голос перехватывает.
О случае в церкви кто-то донес кустарям.
— Придется и этому разъяснить, — сказал Петруха.
— Я разъясню! — весело проговорил Семен Волошенко.
И ровно через неделю, когда шла заутреня, подгулявший у родни Семен въехал в церковь на своем Бурке. Верующие бросились по углам.
— Кого ты тут прославляешь, стер-ва? — наступая грудью коня на попика, спросил Волошенко.
Отец Игнатий, подобрав полы рясы, хотел было улизнуть в алтарь, но Семен преградил ему дорогу. И снова раскатистый голос Волошенко загремел под сводами церкви:
— О ком молился, сучий сын?
Попик забормотал что-то в оправдание, однако Семен не слушал его. Сунув плетку под сизый нос отца Игнатия, Волошенко грозно проговорил:
— Убирайся отсюда! И чтоб тебя больше не видел! — и страшно проскрежетал зубами.
Батюшка опрометью кинулся из церкви, а Семен матюкнулся ему вслед под осуждающие взгляды прихожан.
Петруха устроил Семену головомойку за такое разъяснение. А отец Игнатий в тот же день уехал восвояси и больше никогда не заглядывал в Покровское, которое опять осталось без священника.