После этого личность адмирала Колчака стала популярной в селе. Правда, на первых порах ее вспоминали не иначе, как в связи с выходкой Волошенко. Но через некоторое время о верховном правителе заговорили более обстоятельно.
Макар Артемьевич не был злопамятным. Если ему причиняли обиду, он мог вспылить, наговорить обидчику бог знает чего, изничтожить человека словами. И тут же обо всем забыть. Только один раз в жизни, еще в молодости, когда его понапрасну обвинили в краже казенного леса, целую неделю дулся на лесничего. Потом спохватился, махнул на все рукой и вместе с Домной тайком уехал ночью в бор. Привезли два воза бревен. «Теперь если и говорить станут, так не зря», — решил он. От обиды не осталось и следа.
Так было и со Свиридом Солодовым. Вскипел поначалу Завгородний, уязвленный Свиридовым отказом в самое сердце. Шутка ли сказать: не захотел породниться! Все высказал ему Макар Артемьевич, никакого зла впрок не оставив.
И все-таки спустя много дней он упрекнул Солодовых. Конечно, в этом виноват и сам Свирид. Промолчи он, и ничего б не произошло.
Случилось это на свадьбе. Когда за столом стало шумно, захмелевший Свирид наклонился к Макару и сказал:
— Я ведь мог и не отдать вам Любку.
— Ну, и что? — с ледяным спокойствием проговорил тот. А в душе поднималась буря.
— А ничего..: Не отдал бы и все.
— Выходит, что ты нам милость великую сделал? Да ты сам-то кто? Кацап косопузый… Чем кичишься? Тем, что наплодил их и моришь голодом? Любка, может, у нас только и наелась в первый раз! А справу ты какую ей дал? — разошелся Завгородний. — Подумаешь, честь для нас — такая родня! Пристал, как к зипуну бобровый ворот!
Домна дернула за рукав мужа. Заставила замолчать. Она же успокоила и Свирида, который собирался уйти домой. Увлеченные своими разговорами, гости не заметили, как разгорелся и как вдруг стих скандал.
Однако родители молодых снова стали недругами. Свирид ругал себя и Пелагею за проявленную слабость.
— Не надо было отдавать, да ты все ревела! Сбила меня, дурака, с толку. Теперь вот близок локоть, да не укусишь. Обратно Любку к себе не возьмешь, — ворчал он. — Замучат ее Завгородние одними попреками.
— Макар тебе по пьянке брякнул, — оправдывалась Пелагея.
— Что ты понимаешь! По пьянке… Да хоть и по пьянке! Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Сами мы сгубили жизнь Любке. Сами, забодай тебя комар!
Иногда Любка приходила проведать родителей. Озабоченная, устало опускалась на лавку. Боялась взглянуть в отцовы глаза.
— Как живешь, доченька? — вздыхала Пелагея.
— Хорошо, мама. Спасибо, — всякий раз отвечала она.
Но однажды Любка разрыдалась. Упала головой на колени к матери и всю боль слезами вылила. Ладно еще, что не было в избе Свирида.
— Так и чуяло мое сердце, что худо тебе у Завгородних, — заголосила Пелагея. — Доченька ты моя милая.
— Свекровке угодить не могу. Что ни сделаю, все не так.
— А Роман что?
— При нем она сдерживается. Молчит. Не знает он.
— А ты скажи. Мол, так и так. Кто ж тебя еще защитит, если не муж?
— Нет, мама! Что ты! Разве можно?.. Потом навсегда с нею расскандалимся. Да и Роман ее любит. И ни за что не обидит.
— Да как же быть-то? Может, мне самой поговорить с Домной?
— Не надо, мама! Это еще хуже. Ведь она тебя не послушает. Уж буду угождать. Авось, да и смилостивится, — отвечала Любка.
Обида, о которой позабыл Макар Артемьевич, не давала покоя Домне. К ней, к этой обиде, примешивалось другое мучительное чувство. Мать видела, как сын все больше отходит от нее. Знала: не удержишь его. И злилась на ту, которая забрала у Домны сыновнюю любовь и ласку. Прежде Роман относился к матери с нежностью. Всегда у него находилось для Домны доброе слово. А теперь словно не замечал ее. Все для него — в одной Любке.
Первый раз свекровка обидела Любку вскорости после свадьбы. Вечером Любка подоила коров и цедила на столе молоко. Волновалась, стараясь все сделать быстро, не оплошать. Через открытую дверь горницы Домна следила за каждым ее движением.
И вдруг рука сорвалась, ведро качнулось, и с полстакана молока пролилось на клеенку. Сконфуженная Любка потянулась к шестку за тряпкой.
— Недотепа!.. И этого не сделаешь, как люди! — зло проговорила Домна, отстранив невестку от стола.
Назавтра Любка проснулась раньше всех. Растопила печь и принялась чистить картошку. Однако взяла не тот нож.
Свекровка не поленилась слезть с печи. С силой выхватила нож из Любкиных рук, бросила ей другой. Проворчала:
— Солодовская порода! — и, прежде чем Любка поняла свою ошибку, опять оказалась на печи, за ситцевой занавеской.
Попреки следовали один за другим. То невестка не так убрала постель, то не так вымыла посуду. Ко всему придиралась свекровка.
Их отношения не могли долго быть незамеченными. Как-то Макар Артемьевич нечаянно подслушал, как выговаривала невестке Домна, и вызвал жену на улицу.
— Ты ее не трожь! Она тебе ничего плохого не сделала. Не будь собакой цепной, Домна! — сердито сказал он.
— А ты не лезь поперед батька в пекло! — оборвала мужа Домна. — Без тебя разберусь!
— Не дам измываться над Любкой! Так и знай!
— Чего ж ее в зад целовать? Га? Недотепа!..
Так ни до чего и не дотолковались, но с этой поры Макар Артемьевич старался не оставлять их вдвоем. Как ни своенравна Домна, а сдерживала себя.
Узнал о Любкином горе и Яков. С матерью говорить не стал, а решил рассказать Роману. Пусть сам поступает, как бог на душу положит. Не Яково дело вмешиваться в это. У него — своя семья.
Роман вышел давать скоту корм. Яков тоже набросил на плечи полушубок и поспешил за ним.
— Помочь тебе? — спросил брата, нырнув в сенник.
— Сам управлюсь. Не тяжела работа, — улыбнулся Роман, поднимая навильник сена.
— Ты ничего не знаешь?
— А что? — насторожился Роман.
— Люба твоя что-то не в себе.
— По дому скучает. Оно и понятно: не привыкла у нас.
— Если б одно это!.. Слепой ты, Рома. Нельзя так!
— Ты о чем? — Роман опустил вилы и круто повернулся к брату. Заметил в глазах Якова тревогу. — Ну?!
— Мама-то житья ей не дает. К каждому пустяку прицепляется.
— Ты вправду?..
— Вправду, — кивнул Яков.
— Ладно, — медленно проговорил Роман, снова приступая к работе.
А ночью, когда все уже спали, он спросил у Любки:
— Мама тебя не обижает?
— Нет, — поспешно ответила она.
— Ты не скрывай! — Роман ласково коснулся щекой ее щеки. — Говори.
— Дурной ты! И всеми-то я довольна! А ты у меня самый хороший! — горячо прошептала Любка, прильнув к нему всем телом.
Роман немного успокоился. Однако теперь стал внимательнее следить за матерью и женой. Однажды он увидел, как обожгли Любку колючие глаза Домны. Затем слышал обрывок разговора. Ярость кипела в нем, но терпел. Надеялся, что мать образумится.
В клуне всей семьей молотили пшеницу. Мука была на исходе, размалывать тоже нечего: заскребли сусеки, а очередь на молотилку кредитного товарищества никак не подходила. Пришлось взяться за цепы. На эту работу Домна поставила сыновей с их женами. А сама у открытых ворот, на ветру провеивала зерно. Ей помогал Макар Артемьевич. Он смахивал метелкой мякину с дерюги, на которой вырастал ворошок чистой пшеницы.
Все были серыми от пыли. Полынная горечь оседала во рту, першило в горле.
— Встань поближе к воротам, — сказал Роман жене. — Задохнулась тут.
— Ничего не сделается с нею. Пусть привыкает, — отозвалась Домна.
— Я, мама, привычная, — покорно ответила Любка.
Обмолотили один ряд снопов, сгребли зерно в кучу. Роман и Яков полезли на кладь. Невестки принимали от них снопы, развязывали и расстилали по утрамбованной земле. Любка работала споро, но чем-то не угодила Домне, и та резко оттолкнула ее. И бросила какое-то обидное слово. Какое — Роман не расслышал. У него помутилось в глазах, будто кто-то набросил на них темную, густую сетку. Боль обожгла сердце, ударила в мозг.
В одно мгновение Роман оказался внизу, выдернул из жерди топор и с перекошенным, белым лицом кинулся к матери. И уже над ее головой тускло блеснула сталь, как раздался раздирающий душу крик Якова:
— Роман!!
Роман вздрогнул от этого крика и как-то сразу обвис. Топор мягко ткнулся в землю. Яков подобрал его и забросил в дальний угол.
— Эх, ты, Роман! — гневно проговорил брат. Его трясло, как в лихорадке.
Домна, бледная, с округленными от ужаса глазами, стояла посреди клуни. Рядом с нею застыла Любка. Из закушенной ее губы сочилась и стекала на подбородок кровь.
— Руби, сынку. Кончай… — сказала, наконец, мать.
— Да тебе так и надо! — ошалев от только что пережитого, гаркнул Макар Артемьевич. — Ахни ее, Ромка, сучку поганую!..
Роман, ссутулясь, боком вышел за ворота и медленно зашагал к дому. Отец взглянул на Якова, кивнул. Яков понял Макара Артемьевича, побежал за Романом.
— Так тебе и надо! — отчитывал Макар жену.
Домна вдруг порывисто прижала к себе Любку и стала с неистовством целовать ее в запыленное лицо, в тужурку, в платок.
— Прости меня, дочка… Прости! — задыхаясь, говорила она.
Первым, глядя на них, заплакал Макар Артемьевич. Вслед за ним заревела Варвара, затем — Любка и Домна. Ненависть уступала место любви.
Ночью у Романа приключился жар. Как маков цвет, полыхало лицо. Трудно дышал, захватывая воздух запекшимися губами. Вспоминал в бреду объездчиков, Марышкина, Касатика, звал мать и жену.
— Тут я, сынку, — подправляя под ним подушки, чужим голосом отзывалась Домна. — Тут, сынку…
Любка стояла у Романовых ног босая, со стаканом воды. В уголках глаз дрожали горошины слез. Домна поворачивалась к ней, мочила край полотенца в стакане и вытирала лоб и щеки сына.
Роман никого не узнавал. Вскакивал. И тогда мать сильными, цепкими руками обхватывала его горячее тело и снова укладывала на постель.