Яков сбегал за фельдшером. Семен Кузьмич скоро разделся в передней, достал из чемоданчика какой-то инструмент.
— Нуте-с… — и прошел в горницу. — Чего ж это ты, уважаемый, опять занедуговал? Нельзя так! Нельзя!.. Сейчас посмотрим.
— Горе мне! — тяжело вздохнула Домна, подавая фельдшеру стул.
Мясоедов пощупал пульс, осмотрел язык и ослушал больного. Немного подумав, заключил:
— Очевидно, заболевание носит простудный характер. Но не исключается и другое. С ним ничего не было такого?.. Ну, скажем, сильное волнение или какая неприятность? Может, получил какое-нибудь недоброе известие.
— Было, — призналась мать. — И такое было.
— Вот видите. Типичный, ярко выраженный случай нервной горячки. Огневица. Больному нужен покой, и все пройдет. Воспаленная кровь вернется к норме.
Действительно, к утру Роману стало лучше. Понемногу жар спал. И он уснул. Прикорнула на ящике рядом с ним Домна. А Любка сидела над мужем, пока он не открыл глаза.
— Что-то болит голова, — проведя языком по пересохшим губам, вяло сказал Роман. — Будто угорел…
— Лежи, Рома, — сдерживая слезы, проговорила Любка.
— И слабость какая-то.
— Лежи. Прихворнул малость. А теперь уж на выздоровление пойдешь.
Увидев спящую мать, Роман вспомнил, что было в клуне. Нет, это не он кинулся с топором на Домну, кто-то другой! А, может, это только кошмар? Роман хворал… Вот и Любка говорит. Ну, конечно, хворал!
Вылежав еще сутки, Роман встал с постели, как ни в чем не бывало. Лишь немного осунулся и побледнел. Засобирался ехать с Яковом за соломой.
— Посидел бы дома, сынку, — мягко возразила мать.
— Пусть проветрится. Ему сейчас свежий воздух на пользу, — заметил Яков.
И Домна согласилась с ним. Нашла Романовы теплые носки. Когда оделся, повязала шею шарфом. Точно в дальнюю дорогу собирала.
День выдался теплый, безветренный. Дремали убранные в куржак вербы. На дороге копались в навозе шустрые воробьи.
Гнедко бежал, весело пофыркивая. Братья лежали в санях, подстелив под себя тулуп. Курили.
— Урожайный год будет, — проговорил Яков.
— Кто его знает!.. Неизвестно еще, что весна скажет.
— Ты посмотри, сколько снегу подвалило! Не вымерзнет озимь. Весной все зальет. Старики толкуют: хорош урожай предвидится.
— Где сеять-то собираешься, Яша? С нами, что ли?
— Да что у вас! Пять десятин… Я, может, сам не меньше посею. Просить буду у общества, чтоб пашню отвели у Галчихинской грани, на бывшей поповской заимке. Добрый перелог и недалеко.
— Какой там перелог! Лет восемь, как не пахали. Задернела земля, целиной стала.
— Пожалуй, верно, — согласился Яков. — Целик. Ну, что ж! Поможете, поди, вспахать?
— Куда от тебя денешься! — заулыбался Роман. — Придется помогать!
— Ишь ты! Не отделился, а уж чужаком считаете.
Перевалили через бугор и столкнулись в логу с табуном коней. Вздымая снег, вихрем пронеслись мимо киргизские скакуны. Яков придержал Гнедка. Стопчут еще, не кони — черти: от рождения узды не знали.
Подъехал Жюнуска в дубленом тулупе и высоком на лисьем меху малахае. Вытянул руку с плеткой вслед табуну:
— Ассалау-маликум! Здравствуйте!.. Бери, Яша, любой конь! Джигиту Тулпар надо. Давай Жюнуске для счету самай плохой кобыла, мерин. Никакой придачи Жюнуска не возьмет с Яшки!
— Не надо мне, брат, твоего коня. Жидок он ходить в упряжи. Да и дикой.
— Учить будем. У Жюнуски курук есть, плетка есть, — в раскосых глазах киргиза вспыхнул огонек задора. — Бери!.. Яшка правду говорит. Зачем Жюнуске палить стог? Жюнуске тюрьма — баранчук совсем голоднай будет.
— Поправился? — участливо спросил Яков.
— Мал-мало живой. Шибко брюхо болел. Потом брюхо перестал — грудь болел. Жюнуске Гаврин жалко. Один Гаврин — тюрьма, другой Гаврин — тюрьма. Аксакал Гаврин шибко плохо.
— Конечно, старика жалко. А ребята его что заслужили, то получат.
— Зачем так говоришь, Яшка? Захар — шайтан. Он Жюнуску бил. Обманом бил! Обманом!..
— Ну, счастливо тебе, — Яков тронул Гнедка. Киргиз что-то крикнул по-своему и галопом умчался за табуном.
— Киргизня, а понимает, что к чему, — сказал Роман.
— Жюнуска посмышленнее нас с тобой. Одно горе — бедность. Хуже собаки живет. У них законы покруче. Бедняком родился — им и умрешь. Никто не поможет встать на ноги. Брат с брата кожу дерет.
Воз наложили добрый. По целику еле выдернул Гнедко на дорогу. Взмок весь. Коню дали отдохнуть и потихоньку двинулись к дому. Вечерело. Мороз покрепчал. Роман отпустил уши у шапки.
— Мерзляк ты, — усмехнулся Яков. — А еще сибиряком зовешься!
Роман промолчал. Он думал все о том же случае в клуне. Ведь можно было просто предупредить мать. Наконец, поругаться с ней. А он не сдержал себя. И все почему-то делают вид, что не произошло ничего особенного. Вот и Яков. О чем только не переговорили с ним, но об этом ни слова. Поругал бы, что ли.
Сваливать солому пошли мать и Варвара. Любку Домна не пустила. А братья с аппетитом поужинали и улеглись читать «Историю государства Российского».
Вскорости заявился нежданный гость, лавочник Поминов. Никогда раньше он не бывал у Завгородних. Макар Артемьевич засуетился, забегал по комнате, стараясь как можно приветливее встретить важное лицо. Степан Перфильевич раздеваться не стал. От угощения отказался. Только что поужинал.
Разговор начался с политики. Поминов рассказал последние, вычитанные из газет новости. Командир Мидльсекского полка Уорд заявил, что при наличии таких людей, как Колчак, Россия не погибнет. Это сказал англичанин, а уж они знают, что говорят.
— Недавно адмирал держал речь, что установит в России законность и порядок, потом созовет национальное собрание. Народ, дескать, в лице своих представителей установит, чего ему надо: царя или еще кого. Что захочет национальное собрание, то и будет, — сообщил лавочник.
— Ежели царя, так где его взять? — с интересом спросил Макар Артемьевич. — Миколку убили, цесаревича Алешку убили.
— Царь, тятя, найдется. Кто откажется от царского звания? Роман же читал, как первого Романова Михаила на трон посадили. Теперь Колчак сядет и поведется колчаковская династия, — пояснил Яков. — Да еще и из романовской родни найдутся…
— А чешский генерал Гайда в Омск приехал в вагоне, на котором было написано «Иркутск — Москва». И прет он теперь на Москву без удержу. В газетах описывается, что уже под Пермью стоит. Вот-вот ее прихлопнет.
— Супротив газетного не сбрешешь, — вставил Роман.
— Мне и Володька, сын, так сообщает. Он-то про все знает. При штабе служит. Вот и получается, что большевикам скоро верная погибель.
— Оно, конечно, плохая житуха у большевиков, — согласился Макар Артемьевич. — А Пермь-то далеко от Москвы, Степан Перфильевич?
— Рукой подать.
— Ну, тогда все! Шабаш! Считай — пропало!
Покончив с политикой, Поминов перешел к делу:
— Приказчика я рассчитал. И прослышал, что сынок твой, Макар Артемьевич, у галчихинского Рогачева торговать учился. Может, столкуемся? Обижен не будет. Положу жалованья не меньше, чем другие купцы. Честных люблю, потому и пришел к тебе.
— Оно — заманчивая штука. Не то, что в земле ковыряться. Да ведь сразу-то… Обмараковать надо!.. — ответил Макар.
— Ты подумай. Я подожду денек — другой. Говорю твердо: не обижу.
— Посоветуемся — и скажем. Хозяйство-то еще у него на плечах. Якова отделять собираюсь. А насчет этого пораскинем мозгой.
Степан Перфильевич взялся было за дверную ручку, чтоб уйти, да спохватился:
— Совсем из памяти вышибло! Ты мне, дружок, — обратился к Якову, — винтовочки принеси. Теперь они никому уж не потребуются, отслужили свое.
— Не я брал, Степан Перфильевич. Общество так решило, — возразил Яков.
— Кто там решал, вы сами разбирайтесь. Винтовки мне нужны охранять лавку. И кто их прячет, тому скажи, что скоро милиция с обысками нагрянет. Оружие искать. Вот так.
В тот же вечер семьей обсудили предложение Поминова. И отклонили: приказчик ничем не лучше батрака. А в крестьянстве Роман сам себе хозяин. Хорошо ли, худо ли, никто с него не спросит.
— У такого гада волком взвоешь, — сказал Роман. — Пусть ищет дураков!
— А ты, Яков, винтовки ему отдай. Не то греха не оберешься, — забеспокоился Макар Артемьевич. — Еще милицию к нам приведет!..
— Нет, тятя. Повременю пока, — в раздумье ответил Яков. — Может, и пригодятся!
В селе начались аресты. Первым забрали писаря. Утром, когда Митрофашка управлялся со скотиной, к воротам подкатили на кошевке унтер Груздь и сын лесничего Андрюшка Кошелев. Оба под хмельком. И прежде бывало, что власти заезжали по делам к писарю. Потребуется какая бумажка — с постели подымают. Но сейчас у Митрофашки екнуло сердце. И совсем утвердился в своей догадке, когда Андрюшка бесцеремонно, одним ударом ноги широко распахнул калитку.
— Собирайся! Похороводился с кустарями. Хватит! — прищурив и без того узкие глаза, крикнул Андрюшка.
— Куда собираться-то? Да вы что? Какие кустари?
— Видел? Не знает он! Ягненком представляется! У, зараза красная!
— Пошевеливайся. Велено тебя скоро доставить, куда следует, — кашлянув в горсть, озабоченно проговорил Груздь.
Митрофашка тревожно взглянул на окна избушки. Ребятишки спят. А жена, должно быть, встала. Только бы не заметила, что арестовывают. Разволнуется и забьет припадок на потеху извергам.
— Что ж, поехали! — произнес Митрофашка с напускной веселостью. — Надо, так надо! — и, бросив на крышу пригона вилы, зашагал к кошевке.
— Куда ты! — Налегке, в одной накинутой на кофту шали, выбежала во двор жена.
— По делам, — сказал он на ходу, не повернувшись.
— У него дела в Галчихе, — развязно проговорил Андрюшка. — Каталажка по нем скучает. Повидаться хочет!
Писарь вздрогнул и прыгнул в кошевку. Сдерживая волнение, громко сказал жене:
— Не беспокойся. Не сегодня, так завтра вернусь.