— Засада! — крикнул Марышкин, прыгая на коня.
Милиционеры умчались вслед за кошевкой, повиливавшей на ухабах.
Роман встал и, увязая в снегу, пошел прямиком в бор. Там друзья. А тихая жизнь, которой хотел солдат Завгородний, осталась позади. Сейчас к ней уже не было возврата.
Волостная тюрьма находилась в одном из складов галчихинского купца Рогачева. Помещение не пришлось переоборудовать. Оно полностью отвечало своему новому назначению: кирпичные стены аршинной толщины, небольшие окна со стальными решетками под самым потолком, тяжелые листового железа двери. Рогачев так обрадовался падению советской власти в Галчихе, что передал этот склад милиции бесплатно. Поговаривали, что при передаче он высказал пожелание, чтобы построенное им помещение не пустовало в столь трудное для Россиийской державы время.
Надежды Рогачева оправдались. Тюрьма постоянно была забита доотказа. Сначала здесь держали совдепщиков, которых пособирали по селам. Тогда за тюрьмой и укрепилось название «пересылки». Всех, кто попадал в нее, отправляли на тот свет.
Затем купеческий склад заселили дезертиры. Их сортировали по родам войск и, примерно наказав плетями, под конвоем партиями увозили на фронт. Они тоже называли тюрьму пересылкой и в том же смысле: фронт и смерть были для них понятиями равнозначащими. Последние недели тюрьма едва справлялась с потоком арестованных.
— Густо пошел дезертир! — сокрушался милиционер Карябкин, назначенный ее надзирателем.
Когда за Яковом с грохотом захлопнулись железные двери, он ничего не мог различить в полумраке склада. Окна обросли шапками куржака и почти не пропускали света. В нерешительности постоял немного, вслушиваясь в людское посапывание, и робко шагнул вперед.
— Куда лезешь! — раздалось внизу.
— Присесть бы где-нибудь, — ответил Яков.
— Садись, где стоишь. Тут нас, как сельдей в бочке.
— Есть закурить, братишка? — спросил кто-то сбоку звонким тенорком.
Яков пошарил по карманам: здесь ли кисет. На счастье курево оказалось в полушубке:
— Есть, закуривай!
— А ты иди сюда. Тут потеплее, — проговорил тот. — Ну-ка подвиньтесь, шантрапа!
Глаза присмотрелись в темноте, и Яков различил среди шинелей и полушубков худенькую фигурку в черном пальто. Она звала. Переступая через людей, уткнувшихся в воротники, Яков пробрался к арестанту. Это был парень лет двадцати — двадцати пяти, лохматый, с длинными руками, по локоть высунутыми из рукавов пальто.
— В пересылке больше политических, — сообщил он, не спеша закручивая цыгарку. — Вот, к примеру, я… Имею убеждения!
— Жулик! — бросил кто-то из дальнего угла.
— Что?.. Ты, братишка, никого не слушай. Конечно, промышлял одно время на станции. До самой Москвы доезжал. Понятное дело: то чемодан уведешь, то кошелек. Без этого нельзя. А теперь — баста! За политику попал…
— Лошадь украл в упряжи, — снова послышалось из угла.
— Ладно. Украл. Пусть будет так. — Парень отчаянно жестикулировал. — Но чью лошадь? Чью? Самого тюремного надзирателя! Понятно? То-то и оно!
— Завгородний! Давай к нам! Тут все свои, — донесся до Якова знакомый голос. — Я Митрофан Петров. Поди, не замерзнешь?
Односельчане расположились у самых дверей, неподалеку от большой кадки, испускающей зловоние, тоже полученной от Рогачева. Не потому ли ее называли не парашей, как принято в тюрьмах, а купчихой. С соседством купчихи можно было примириться, лишь бы держаться возле своих.
— Значит, и тебя сцапали, — сказал Митрофашка.
— За Романом приезжали, а я уж подвернулся им. Не знаю, что творится в селе. На милицию нападение было. Убили Андрюшку Кошелева. Попервости думал, что Роман выстрелил, а потом еще и еще ударили. Видно, кустари.
— Ты потише, — остановил его Ливкин. — Потише.
— Да я уже все выпалил.
— Говоришь, ухлопали сынка лесничего? — зашептал Митрофашка. — Стоит его!
— Расстреляют нас. Тут каждую ночь кого-нибудь да уведут. Один конец. Хоть бы поскорее. Все нутро поотбивали на допросах, — проговорил Ерин.
— Не ной! Без тебя тошно, — оборвал Кольку писарь. — Уж когда тебя забрали, а живой же.
— Опостылела такая жизня! Лушка меня сгубила, курва! Не пошел бы скитаться, не был бы меченым. И сюда не забрали б!
Так вот она какая, тюрьма. Много слышал о ней Яков. С детства запала в голову песня о том, как в воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла. Может, так же и его мать придет. И Варвара с нею. Каково теперь жене в одиночестве!.. Все прокляла, поди. А собирался баню сделать через три дня. Вот и сделал. Хорошо хоть Ромка ушел. Скрывается где-то. Нельзя ему появляться дома. Марышкин будет круглые сутки караулить.
Думы прервал гулкий скрежет. Открывали замок.
— Петров Митрофан — на выход! — просунув голову в дверь, крикнул Карябкин.
Митрофашка заковылял на улицу, припадая на отсиженную ногу.
— Держись! — шепнул вслед ему Ливкин.
И снова тяжело звякнула дверь. На дворе еще светло. Варвара, наверное, в отцовском доме. Вместе-то легче. А тюрьма крепкая. Такую стену не прошибешь, хоть бей из орудий… На века купец строился.
— Прошлой ночью одного вспольского расстреляли. Он немым сказался, — глухо заговорил Ерин. — Немтырь и немтырь. С него и спрос такой. И мы все так думали. А когда повели кончать, не выдержал, промолвил слово. Мол, большевик я и знаю, за что смерть приму. Просил последний поклон жинке и двум дочкам во Вспольск передать. Адрес сказал. Степная улица, двадцать четыре. Да он и так не протянул бы долго. Чахотка его била.
«Может, кто из знакомых», — подумал Ливкин. Он многих знал во Вспольске.
— Фамилию только не помню, — как бы угадав мысли Терентия, продолжал Колька. — Или Сундуков, или еще как-то. Ребяты, фамилию этого самого? Запамятовал… Вспольского. Ну, который, значит…
— Кандаков, — ответили ему.
— Вот-вот. Кандаков и есть. Точно.
Человека с такой фамилией не довелось встречать Ливкину. А сколько их, безвестных, по тюрьмам томится! Скольких уже расстреляли! Но те, что на свободе, продолжают борьбу. Пусть беснуется белая сволочь. Ее, как сор, выметет из своей страны трудовой народ.
Митрофашка вернулся с допроса вечером. Обессилевшего, квелого, его впихнули в дверь. Вздрагивая всем телом, на карачках дополз до своего места и притих. И в холодном помещении склада воцарилась гнетущая тишина. Кажется, люди не дышали.
— Руку мне вправьте, — слабым голосом попросил писарь. Отвернув полу ватника, Яков осторожно коснулся Митрофашкиного плеча. И нащупал там яму. Мосол руки ушел вниз.
— Не сумею я, пожалуй, — растерянно сказал Яков.
— Дай-кась попробую! — с пола поднялся заросший щетиной мужик в потрепанной солдатской шинели. Он пробрался к Митрофашке, немного поколдовал над ним, и все услышали, как что-то чмокнуло. Писарь не успел даже вскрикнуть.
— Вот и все. Встала, — с шумом выпустив из груди воздух, произнес Митрофан.
— Энто нам — раз плюнуть! Прахтика!.. Я об энту пору в шашнадцатом дезертирствовал, — сказал лекарь. — Впервой, значит. Потом так и пошло. Убягу — пымают, убягу — пымают. Столько волос на ином нету, сколько тюрьмов да каталажек перевидел. А коли тюрьма, так и вывернутые маслаки. А как же! Энто у них, у тюремщиков, первое дело — потревожить костяк человеку. Особо политическую лементу бьют. Ух, и бьют! Не дай, господи!
Ночью увели четверых. Проскрипели по двору, удаляясь, их шаги. Взвизгнули за воротами сани. И, немного спустя, до чуткого слуха обитателей пересылки донеслись винтовочные залпы.
— Царствие вам небесное! — прошептал кто-то. По голосу Яков узнал дезертира.
До утра никто из арестованных не сомкнул глаз. Каждый ждал своей очереди.
Вечером следующего дня вызвали на допрос Якова. Двое конвоиров с наганами наизготовку провели его через безлюдную площадь в приземистый, мрачный дом волостной милиции, все окна которого были наглухо закупорены ставнями.
«И у себя дома боятся, — подумал Яков. — А может, для того запечатались, чтобы никто не слышал, как людей пытают».
В коридоре его встретил и провел к себе следователь Качанов. Маленькая комната, обклеенная грязными коричневыми обоями, как-то сразу сжимала человека, давила его мраком и сыростью. Не кабинет — могила.
— Садись! — показал следователь на стул, стоявший у самой двери.
Яков сел. Нетерпеливо кашлянул в ожидании вопроса. Однако Качанов не спешил. Он молча разглядывал арестованного. Это длилось минуты две — три.
— Ну, насмотрелся, поди, вдоволь? Спрашивай или уж обратно отправляй! — заговорил Яков.
— Ты спешишь куда-нибудь? — с подчеркнутой вежливостью спросил следователь.
— К теще опаздываю. На блины приглашала. Не сходить ли нам вместе? А?
Качанова взорвало. Он хотел было смаху затушить папиросу о чернильницу, но снова поднес к губам и уже спокойно докурил. Приоткрыл правый ящик стола, где на стопке дел лежал самовзвод.
Это движение не ускользнуло от Якова, который понял, что дал Качанову неплохой урок во время ареста. Андрюшка упал тогда прямо на руки следователю. Он и приводил сынка лесничего в чувство.
— Да!.. В неприятной обстановке состоялось наше первое знакомство, — очевидно, подумав о том же самом, сказал Качанов. — Гражданин Кошелев погиб от рук бандитов. Очередная жертва!.. Однако мало того, что ты сам здоров, как бык, еще и располагаешь личной охраной. А я-то думал, чего Завгородний ведет себя так? Начал с шуток, ударил Кошелева. Оскорбил, так сказать, действием представителей власти… Оказывается, и тут ломать голову было не над чем. Завгородний храбрился, зная, что мы в ловушке. Да, хитро подстроено! Ничего не скажешь!
— Или ты стал дурак, или сроду так? — простодушно поинтересовался Яков.
У Качанова побелели и затряслись губы. Он выхватил из стола наган, прицелился.
— Гляди, не промажь! Сразу задавлю! — в глазах Якова сверкнула молния ярости.
Рука следователя вздрогнула и опустилась на стол.