— Только чтоб не проведали, где скрывается Митрофан.
— Да разве я, милай, без понятия? Уж сохраню его, сохраню, — пригорюнившись, ответила она.
Яков заскочил домой. Наспех обнял теплую с постели Варвару. Спросил о брате, но жена ничего не знала. Пропал Роман без вести. Достав зарытый в подполье наган, Яков сказал:
— Чалку возьму. Что надо подвезти, мама поможет, даст коня.
— Да ты хоть бы позавтракал. Ведь голоден, — озаботилась Варвара.
— Некогда. Ждут меня дружки. Вот когда разобьем беляков, будем дома и завтракать, и обедать. Чаи распивать.
И с порога добавил:
— Баню тоже тогда дострою.
Дойдя до кромки бора, Роман никого там не встретил. Ускакали верховые, проложив змейку снега по сыпучему снегу. Только под кряжистой сосной еще дымился брошенный окурок. Роман поднял и долго рассматривал его. Кто же заворачивает такие длинные и толстые «козьи ножки»? Они были странно знакомы ему. Он вспомнил даже закручивающие их пальцы: желтые от табака, мясистые, ловкие. Чьи же это пальцы?..
«Касатика!» — молнией пронеслось в голове. Да, здесь только что был Касатик.
Накрепко же связала судьба Романа с матросом! Правду говорил Касатик, что все пути приведут Романа к красным. От самого себя не уйдешь. Давно копилась в сердце ярость. Думал, что стихнет, уляжется. А она вдруг вылилась наружу, забушевала. И сразу как-то по-новому раскрылась жизнь. К жизни нельзя приспособиться, ее нужно делать. А это значило, что нет выбора. Есть одна дорога борьбы, на которую вышел Роман.
Засыпанный снегом бор безмолвствовал. Неподвижно лежали у ног голубые тени. И это спокойствие тяготило. Оно было схоже с тишиной тюрьмы.
Закинув винтовку за плечо, Роман быстро зашагал по проложенному лошадьми следу, что вился, огибая согры, вдоль кромки бора. Мороз и ходьба горячили кровь. Изредка Роман останавливался, отдыхал и снова шел. Пересекая дороги, оглядывался по сторонам, как затравленный зверь. Когда под ногами неожиданно всхрустывал валежник, невольно приседал, чувствуя, как громко стучит сердце.
Так Роман прошел добрых четыре версты. Сразу же за Кукуем след повернул в степь. Лог, по которому проехали всадники, тянулся до самых Шаповаловских колков. Идти дальше Роман не решился. Неизвестно еще, сколько бы пришлось ему колесить по степи прежде, чем встретится с кустарями. Да и на открытом месте его, пешего, могла без труда заметить милиция, и тогда все кончено. На милость Марышкина Роман не сдастся.
До позднего вечера бродил он по бору. Потом спрятал винтовку под полушубок так, что была видна лишь часть ствола, и вышел к Бобровской мельнице. В нос ударило лошадиным потом и солодом. Стремясь остаться неузнанным, прошмыгнул между подводами помольщиков в котельную. Ванька кочегарил один.
— Механик-то наш политическим оказался. Большевиком! — сообщил он. — Вот и возьми его! Жалко Терентия! А ты чего такой, ровно скис?
Роман коротко рассказал, как было. Ванька сокрушенно покачал головой.
— Да-а. Дела у тебя неважнецкие! Куда же теперь?
— Домой, конечно, нельзя мне. А вот к одному человеку… Да уж не буду скрывать от тебя. К деду Гузырю хочу податься. Он спрячет. Только бы к нему. Тут подводы не найдется?
— Найду! — на ходу бросил Ванька, выскакивая из котельной.
Вернулся он тотчас же. Лошадь выпросил у помольщика, будто бы за мельником съездить.
— Я тебя в момент домчу. Пошли! — сказал он.
На улицах им попадались редкие прохожие, больше молодежь. У Народного дома играла гармошка. Наверное, Колька Делянкин. Вспомнились Роману первые после фронта гульбища. Казалось, это было очень давно, хотя прошло всего несколько месяцев. Многое изменилось в жизни Романа. Так много пережито, что мечты демобилизованного солдата о покое вызывали теперь улыбку.
У Гузыревых ворот Ванька круто развернул коня и погнал обратно.
Роман тронул рукой калитку. Она открылась без скрипа. Постучался в окно.
Дед, выскочивший на крыльцо, молча схватил за рукав полушубка и увлек за собой. Перешагнув порог избы, Роман увидел его веселые, с лукавинкой глаза. Гузырь смешно подпрыгивал, стараясь снять шапку с Романа.
— Раздевайся, забубенная голова! Гостем будешь, якорь тебя!
— Да я…
— Эх, Романка, — перебил Гузырь. — Жизня, она поворот имеет. Будем говорить, ты ее эдак пристраиваешь, а она в сторону. Значится, норов у нее такой. А Андрюшку Кошелева ты по-сурьезному. Так разделал, любо-дорого!
— Кто тебе сказал, дедка? — подивился Роман.
— Сорока на хвосте принесла, якорь ее! — ухмыльнулся дед. — Которые на кустарей грешат, однако я поимел другое смыслие. И ждал тебя. Постелю за печкой пристроил, чтоб обитаться было способственней.
— Спасибо, дедка! Больше мне некуда идти.
— Да нешто я не чувственный, а? Как есть, все понимаю, Романка.
Из-за печки, опираясь на ухват, вышла Лопатенчиха, Затрясла головой, приветствуя гостя, прокашлялась.
— Вечерять, сынок, садись, — пригласила она и тяжело задышала, собрав в гармошку синие губы.
— Промазал я, Романка. Лишнюю, значится, чарку подсунул тогда бабке. Туго приходит в нормальность. А ты взаправду навались на карасишек. Надысь ведро споймал энтой живности, якорь ее!
Роман сытно поужинал. Затем залез за печку и, согревшись, быстро уснул.
У Гузыря нечего было бояться ареста. К нему никто не ходил, опасаясь бабки. И Роман здесь чувствовал себя спокойно. Целыми днями он плел с дедом морды и корзинки. Ждал кустарей. Но они после налета на волостную тюрьму совсем потерялись. Кстати, о налете ходили по Покровскому самые противоречивые слухи. Гузырь, например, слышал от галчихинского мужика, что Петруха появлялся там с несметной силой. Другие же утверждали, что это проделал один Мефодьев. Говорили также, что кустарей вскорости где-то поймали и уже отправили под конвоем во Вспольск.
Роман ничего не знал толком и об Якове. Удалось ли ему скрыться, освободившись от тюрьмы? Может, уж и в живых нет.
— Ты, дедка, сходи к нам. Передай Любе поклон, — попросил Роман Гузыря. — Пусть прибежит проведать, что ли, новости расскажет.
— Сделаю, Романка! В лучшем виде зазнобушку твою представлю, любо-дорого! — задорно ответил Гузырь и в тот же вечер побывал у Завгородних.
Любка пришла около полуночи. Роман без света ждал ее, сидя у окна. Он услышал легкие Любкины шаги. Прогремел в сенях половицами. Отодвинув засов двери, рванулся к жене:
— Люба! — и поцеловал ее в холодную щеку. Она заплакала. Когда Роман снова коснулся губами ее лица, оно было влажным от слез.
— Не надо, Люба…
Тихо, чтоб не разбудить стариков, они вошли в избу. И Любка, которую с детства пугали Лопатенчихой, которая привыкла видеть в бабке ведьму, не ощутила сейчас и тени страха.
— Вот тут и живу, — шепотом сказал Роман. — С того дня…
— И не подал весточки раньше, — упрекнула Любка. — Мы уже не знали, что и думать. Мама вся извелась.
— Ну, как вы с нею? Ладите?
— Хорошая она! Совсем другою стала. Не дает мне лишнего шагу сделать. Все сама. А по вечерам садимся друг против друга и ждем тебя. Тятя уже выспится, а мы все сидим. И о тебе говорим, какой ты маленький был, да как на войну уходил…
— Видишь, Люба, как у нас получается. Только поженились, и я в бега ударился. Ты, поди, и не рада, что вышла за такого непутевого.
— Что ты, Рома! Я слышала от баб, что скоро Ленин в Сибирь войско пришлет, и тогда все переменится. Дождемся как-нибудь.
— Яша-то где?
— С кустарями. Они его из тюрьмы вызволили. Той ночью он домой заходил. Варвара сказывала, что о тебе спрашивал.
— Вот и я хочу к Петрухе.
— Они теперь не боятся Марышкина. Одного тюремщика убили, а остальных повязали да в каталажку закрыли.
— Если Яша заглянет домой, скажи ему про меня.
— Ладно, скажу. Милиция совсем сбесилась. Четвертый день подряд у нас обыски. Днем лютуют, а на ночь в Галчиху убираются, — рассказывала Любка. — И не один ты прячешься. Гаврила-кузнец убежал из дому, с Борисовки трое скрылись. Мама почернела вся от заботы. А теперь узнала, что жив-здоров, хоть спокойно уснет.
Попрощались на крыльце. Отпуская Любку, Роман спросил:
— Ты где шла сюда?
— По огородам.
— А возвращайся по переулку.
Она вопросительно взглянула на Романа.
— Так надо, Люба. Мог кто-нибудь заприметить. Понимаешь?
Возбужденная встречей с мужем, Любка, словно на крыльях, летела домой. Наедине со своей радостью, она не заметила, как у дома Захара Боброва спешился всадник. И когда Любка шмыгнула к себе во двор и забитая сугробами улица снова стала пустынной, всадник осторожно постучался в окно.
— Кто тута? — не открывая калитки, спросил Захар.
— Записку привез. Свезешь в Галчиху. Только сейчас же. Коня загони, а доставь. Понял? — зашептал приезжий.
Мельник оробел, однако тут же вспомнил строгий наказ Марышкина. Выскочил на улицу и дрожащей рукой взял у незнакомца записку.
— Сейчас же скачи! — повторил тот, прыгая в седло.
Захар Бобров плохо видел по ночам, но все-таки заметил, что у гостя были косые, маленькие глаза.
А на рассвете Марышкин, мобилизовав в волости все силы, обложил избу Семена Волошенко, где ночью совещались с кукуйскими мужиками кустари. Мельник едва не загнал своего жеребца, чтобы угодить властям. И милиция нагрянула в самый раз. Марышкин понял это, заглянув в пригон. Там мирно похрустывали сеном кони. Все они были оседланы. Значит, кустари боялись нападения, и все-таки прозевали.
Начальник милиции радостно потирал руки. Теперь не уйдете от расплаты, товарищи красные! Настороженным волчьим капканом залегли цепи засады с двух сторон.
— Э-э-э… Сейчас мы их немножко побеспокоим! Вот именно!
Марышкину не спалось в последнее время. Налет на тюрьму ошеломил его. Подумать только: горстка людей, преследуемых за государственное преступление, вместо того, чтобы скрываться от заслуженной кары, сама нападает на волостное село и расправляется с милиционерами. Конечно, такое случилось лишь потому, что не было в Галчихе Марышкина. Груздь напился в стельку. От него еще днем несло, как от винной бочки. Марышкин совершил оплошность, оставив село на попечение унтера, который уже не раз доказывал свою тупость. И как только кустари не свернули ему голову! Начальник милиции сам бы сделал это с удовольствием.