— Воронов, последний раз предупреждаем!
Костя увидел мелькнувшую за окном мешковатую фигуру и выстрелил. В ответ раздался еще один залп. Пули градом осыпали стену.
Снаружи притихли: чего-то ожидали или советовались. Снова крикнул Федор:
— Золотарев, выходи!
«Решили бросить бомбу», — пронеслось в голове у Кости.
— Я… пойду… — заскулил возле двери учитель.
— Иди, контра проклятая!
— Не стреляйте, это я, Аристофан Матвеевич! — учитель щелкнул крючком и неуклюже пополз в сени.
А Костя сорвался с места, перемахнул через Аристофана Матвеевича и на крыльце дважды пальнул из наганов. Потом проворно нырнул под перила и, петляя, бросился в переулок. Беспорядочно захлопали выстрелы. Но Костя не слышал посвиста пуль. Он бежал, думая лишь о том, чтобы не споткнуться и как можно скорее добраться до бора.
У озера наперерез ему выскочил всадник. Костя увидел в руках у него винтовку и на бегу выстрелил. Под всадником упала и забилась лошадь.
Сзади слышались топот и крики. Только бы попасть в бор!
Костя перескочил чей-то забор на Гриве, пробежал по двору и смаху ткнулся в копну соломы. Все равно до бора теперь не успеть. Они на конях и наверняка опередят его. Будь что будет!
Несколькими взмахами сильных рук Костя разгреб солому, забрался в копну и стал ждать. Вот стукнули плахи забора и кто-то тяжело протопал мимо.
— Смотрите в пригонах! — запальчиво распорядился один из преследователей.
— Смотрим, Степан Перфильевич!
Лавочник. Ну тебе-то не дастся живым Костя Воронов. Уж если что, то одну пулю Поминову, другую себе. Так и поделимся.
Переговариваясь, долго ходили по двору и огороду люди. Побывали в избе. Наконец, Поминов сказал:
— В бор ушел, сукин сын! А ну-ка, копните штыком еще вон ту копешку!
У Кости напряглись все мускулы. Сейчас конец! Может, выскочить! Но врагов много. Не убежишь. Помирать хоть так, хоть иначе.
Кто-то засопел. Зашуршала солома. Прошел и ткнулся в землю штык. Еще и еще раз. И вдруг кольнуло в плечо — и Костя стиснул зубы. А потом резкой болью пронизало левую ногу. Только б не в живот и не в сердце! Косте надо жить. Он еще не отомстил белякам за отца.
— Нет тут никого.
— Ушел, сукин сын!
Шаги удалились и стихли. Тогда Костя зажал рукой рану в плече, из которой толчками била кровь. От подступившей вдруг слабости пересохли губы и Зашумело в ушах.
«Перевязаться бы сейчас», — подумал он.
Поздно ночью Костя вылез из копны и боком пополз к крыльцу. Он не знал, кто живет в этой избе, но кто бы ни жил, у Кости не было иного выхода. Его перевяжут и спрячут. Или… выдадут милиции. Как бы ни было, а он должен постучаться. Только бы доползти до двери!
Ответили скоро. Строгий женский голос сказал:
— Кто тут? Да нету у нас никого!
— Помогите! — еле слышно протянул Костя, впиваясь ногтями в крыльцо.
Дверь распахнулась, женщина всплеснула руками.
— Нюра! — позвала на помощь.
Аграфена и Нюрка втащили раненого в избу и положили на лавку. Зажгли лампу. Взглянула Нюрка на Костю и испуганно отшатнулась. Он весь был залит кровью. Она проступила на рубашке и штанах, то черными, то бледно-алыми пятнами.
— Это, мама, Воронов!
Костя тоже узнал Нюрку и слабо улыбнулся ей. Затем перевел взгляд на Аграфену и сказал:
— Поди, жалеешь, тетка, что подобрала меня. Твой у белых служит.
Аграфена растерянно смотрела на него.
— Помоги, мама, снять рубашку. Перевязать рану надо, — засуетилась Нюрка.
— Ты разорви рубашку или ножом, — посоветовал Костя.
Раны омыли водой, и Нюрка наложила на них тугие повязки. Костю осторожно перенесли в горницу, на кровать. Когда Нюрка наклонилась к нему, он шепнул:
— Мать не выдаст?
— Нет, не беспокойся.
Костя пробыл у Михеевых остаток ночи и день. А стемнело — Нюрка запрягла коня и под соломой увезла раненого в степь, к кустарям.
Жизнь в отряде Мефодьева шла своим чередом. Мужики готовились к боям. Касатик терпеливо учил их стрелять из пулемета. Показывал, как вставлять ленту в приемник, как прицеливаться и вести огонь. А практику откладывал до первой схватки с врагом — жалел патронов.
— Тогда будет не до ученья, — говорили ему. — Утопший пить не просит.
— Ничего! Я вам, братишки, такие курсы устрою, что сразу командирами станете, — весело отвечал Касатик. — У меня так: один бой и — революционный командир. Сразу все поймет человек наглядно: и что значит Советская власть, за которую кровь проливают, и кто есть наш враг, и отчего не следует жалеть шпану белую — защитницу мирового капитала. Правда, ученики у меня малость теряют в весе. Которые потом исходят, а которые кой-чем другим.
Мужики понимающе смеялись. А Касатик тем временем не спеша заворачивал «козью ножку», чтобы потешить бойцов новым рассказом.
После гибели Никифора Зацепы матрос еще больше привязался к Роману. Переселился к нему в балаган, в свободные часы любил посидеть вдвоем и потолковать. Говорили о войне, вспоминали боевых друзей. И всякий раз Роман отмечал про себя, что ему не хватает какого-то удивительного восторга перед жизнью, который был у Касатика. Матрос видел в жизни столько настоящей красоты, не замечаемой другими!
— Вот некоторые жалуются: когда, мол, кончится война. Верно, осточертела она пуще всего на свете. А вот как подумаешь, что без этой войны мира не переделать, по-иному на нее смотришь, — рассказывал Касатик. — Не могу я без такой войны, дышать мне трудно. И так будет до самых поминок по контре.
Роману тоже хотелось в бой. Надоело прятаться от карателей. Сила в отряде собралась немалая, можно и начинать. Но штаб выжидал. Особенно упорствовал Петруха. В отряде поговаривали о постоянных спорах комиссара с Мефодьевым. Дескать, от людей они таятся, а один на один до поножовщины доходят. И обозлился Петруха на командира за налет на ярмарку!
Большинство держало сторону Мефодьева, особенно после случая с Костей Вороновым. Пора бы ударить по милиции и кулачью.
Однажды вечером завел беседу об этом Мирон Банкин. Вокруг него у костра собрался кружок. Когда подошли Роман и Касатик, Мирон, сидя на корточках, грел руки и говорил:
— По-моему, надо нам действовать смелее. Забрать власть в волости и организовать Совдеп. С милицией мы управимся. Ведь весь народ за революцию. Не одни мы собрались тут, такие хорошие. Верно я толкую?
— Верно! — дружно поддержали Мирона.
— Перво-наперво заберем у богатых имущество и отдадим бедным. Конечно, больше тем, кто воевал. А то можно и подушный раздел устроить. Поделим бор на деляны, каждому своя. Отменим подати. Живи кто как может. И никакого касательства до себя не допустим.
— О чем это вы? — из темноты выдвинулся Петруха. — Ты лучше, Мирон, расскажи, о чем просил тебя.
Косые Мироновы глаза суетливо забегали по лицам бойцов. Потом Мирон ухмыльнулся:
— Петр Анисимович хочет, чтоб я про Херсон обсказал. Если будете слушать…
— Давай говори! — раздались голоса.
— Революцию мы делали следом за Питером. Собрались вот так, как сейчас, и порешили, что пора другую власть ставить. И вышли на улицы с красными флагами. Народ за нами двинулся, а жандармерия разбежалась. Ну, как положено, над городской управой свое знамя выставили и назначили меня председателем Совдепа. Трудно мне было. У тебя, значит, под началом и войска, и полиция.
— Ты, Мирон, что-то загнул, — прервал его Волошенко. — Откуда ж у Совдепа полиция?..
— Так было. Это же в первые дни, когда не знали, как назвать. Вот и была тогда красная полиция. А после, конечно, все переменилось.
— Правильно Мирон говорит, — отозвался Петруха, покручивая ус.
— Вот, Петр Анисимович, — Мирон обвел мужиков торжествующим взглядом, — днем мы устраивали митинги и реквизиции, а по ночам арестовывали белых.
Роман, прячась от едкого дыма, перешел на другую сторону костра и увидел впереди себя Нюрку. Она сидела рядом с пожилым бородатым мужиком и, склонив голову набок, внимательно слушала Мирона. Нюрка обернулась и тоже заметила Романа.
— А больше дрались за хлеб. Утром прихожу в Совдеп, а меня уже телеграммы ждут: «Товарищ Банкин, голодует Москва, товарищ Банкин, голодует Питер». И едешь выколачивать из мужиков пшеничку. Думаете легко было?
Нюрка вдруг поднялась, потеплее закуталась шалью и пошла.
Роман коротко посмотрел ей вслед и потупился.
Благополучно доставив Костю в лагерь, Нюрка вызвалась ухаживать за ним. Мефодьев удовлетворенно улыбнулся:
— Теперь у нас есть сестра милосердия, — и отослал ее к Якову за материей для перевязок и самогоном, на котором в отряде разводили йод.
Тогда Роман снова, через несколько месяцев, увидел Нюрку. Она показалась ему какой-то очень взрослой и степенной.
— Здравствуйте, Роман Макарович, — тихо проговорила она.
Роман сделал вид, что ничего не слышал, и молча прошел мимо. А сердце сжалось, позвало обратно. Ну, подойди к ней Роман, подойди, как подходил прежде! Прости ей, Роман!.. Нет, он не мог вернуться к прошлому. Никак не мог!
Сейчас он избегал встреч с Нюркой. И она не искала их. Целые дни проводила Нюрка у постели Кости. Спала тут же, в «лазарете», свернувшись калачиком на земляном полу. И сколько раз, слыша неподалеку сиплое дыхание Кости, она представляла себя рядом с Романом! Нет ни кустарей, ни войны. И это не дозорные перекликаются в ночной темени, а неуемный весенний ветер гудит в колке. Хочется Нюрке дотянуться до Романа, ласково погладить его теплые щеки и поцеловать. Да разбудить боязно. Пусть отдыхает, завтра чуть свет запряжет он коней в плуг и выедет на полосу.
И говорила себе Нюрка: так лучше, думай о Романе, украдкой смотри на него, а встреч не ищи. Давно прошла пора твоих радостей, и ее не вернешь и вообще ничего в жизни не переиначишь. Видно, суждено Нюрке, на роду написано такое счастье.
Роман недолго простоял у костра. Рассказ Мирона Банкина не заинтересовал его. Может, и правду говорил Мирон, да слова его были хвастливые. Дела свои, как барышник товар, оценивал. Вот Касатик, тот рассказал бы про все задушевно и