— А где товар?
— На подводах, товарищи.
Часть мужиков бросилась смотреть мануфактуру. За ними кинулись бабы.
— Я считаю, что надо помочь кукуйским погорельцам. Семьям Вороновых, Зацепы, Волошенко, да и переселенцам, — посоветовал Гаврила.
Озираясь, Захар Бобров подвернул к Петрухе. Спросил шепотом:
— А со мной как? Я ить согласен получить расчетец товаром.
— Обождешь, Захар Федосеевич. Ты еще не обносился. И барахлишко, и денежки есть. Мельница-то крутится.
Выбрали ревком. Председателем поставили кузнеца Гаврилу. Он тут же взял ключи и пошел принимать у Касьяна шкаф.
Петруха поручил Якову набирать людей в отряд, Андрею Горошенко — в сельскую дружину. Сам он никак не мог выбраться из толпы. Его осаждали со всех сторон.
— Кому подати нести теперича? — спрашивали бабы.
— В ревком.
— А ежели власть переменится, вдругорядь платить?
— Не переменится народная власть. К нам на помощь идет Красная Армия.
— Улита едет, когда-то будет.
— Будет, тетки!
— Про бор обскажи. Интересуемся в смысле дровишек. Живем у бора, а топимся соломой да кизяками.
— Ревком выдаст билеты.
— Бесплатно али за деньги?
— За деньги. Так уж положено.
Долго люди не расходились по домам. Ждали гонца от Мефодьева. Всем хотелось узнать, что с отрядом.
Потолковав со стариками, Гаврила отвел Петруху в сторону.
— Ты о Поминове тут говорил. Я тоже ему не брат. Но пока не трогай лавочника. Не время теперь организовывать кооперативную лавку. Не дадут нам товару.
— Ладно, — махнул рукой Петруха.
Поздно вечером, когда Петруха остался на сборне один, заявился Мирон Банкин. Вымокший до пояса, в сапогах чавкала вода. На лице усталость и озабоченность.
— Здравствуй, Петр Анисимович! Хорошо, что вы задержались тогда. Тут белые были. Я еле ноги унес. В бору отсиживался да в камышах. Хорошо вы белым всыпали!
— Мы, Мирон, ни при чем. Они до нас удочки смотали. А ты чего стоишь? Переобуйся. Я скажу Семену, чтоб он тебе сухие портянки, да из тряпья что-нибудь дал.
— Не надо, Петр Анисимович. Обсохну.
Петруха разыскал в соседнем дворе у подвод Семена Волошенко и строго-настрого наказал ему стеречь Банкина. Пусть Мирон не знает, что его разоблачили. Нужно последить за ним. Может, он какой-нибудь план предложит или что посоветует. А судить его успеется. Вот отряд подойдет.
— Понятно, — ответил Волошенко. — Буду караулить.
— Я пошлю его с тобой охранять товар. Подбери ему что-нибудь переодеться.
Около полуночи Банкин и Волошенко ушли к подводам, а Петруха, навалившись на стол, уснул. Последнее время он отдыхал очень мало.
Его разбудил выстрел. Петруха выхватил из-за пояса наган и выскочил на крыльцо. Кругом было тихо. Начинало светать.
Подскакал один из дозорных, тревожно спросил:
— Кто стрелял?
— Не знаю, — пожал плечами Петруха.
— Тут кто-то жахнул. Вроде как на площади…
Вразвалку, тяжело волоча сапоги, из калитки вышел Семен Волошенко. Виновато потупился.
— Я стрелял, что хочешь, то и делай со мной, Петро, — сказал он. — Ухлопал Мирона Банкина. Сам я могу сбрехать, а глаза мои не научились. Поймет, думаю, по глазам. А тут небо высветлело. И стало мне противно глядеть на Мирона. Думаю, его не убью, так сам застрелюсь. И еще б ничего, да пистолетом похвастался, что у тюремного надзирателя в Галчихе взял. Показал пистолет Мирону, и пуля сама ему в рот залетела. Ну, хоть казни меня, Петро!
Роман лежал на краю неширокого, укрытого шиповником оврага и слушал бешеный перестук пулеметов. Белые стреляли правее, где сосредоточились главные силы отряда Мефодьева. Значит, не заметили, как сделал по степи крюк и выдвинулся вперед взвод Романа. До окопов белых отсюда было не больше сотни шагов.
Противник уже дважды бросался в атаку, но был отбит, потеряв нескольких человек убитыми. Сейчас он может совершить обходной маневр, и Роман должен был принять удар на себя. Он прикрывал левый фланг обороны, а вправо Мефодьев послал Касатика с пулеметом. Другой пулемет находился в цепи бойцов. Из него вел огонь Ливкин.
Сейчас стреляли только белые. Повстанцы жалели патронов. Вот когда поднимутся беляки, можно и ударить.
Выступив из Покровского, отряд Мефодьева ночью вошел в Сосновку и на рассвете двинулся по следам карателей в степь. Белые, очевидно, только этого и ждали. Они нарыли окопов по бугру и встретили повстанцев ураганным огнем.
Мефодьев понял, почему белые уходили от боя в Покровском и Сосновке. Они боялись, что их могут окружить со стороны бора. Теперь же вокруг лежала степь, белые просматривали ее на много верст.
У карателей было преимущество в людях и в вооружении. Они насчитывали примерно триста штыков и восемь пулеметов. Когда атаки захлебнулись и стало ясно, что без потерь уничтожить красных не удастся, командир карателей отдал приказ прижать партизан пулеметным огнем и навалился на них с флангов. Белые не сомневались в своей победе.
Близился полдень. Солнце припекало спины. В перерывах между пулеметной трескотней было слышно, как вверху, в ослепительной синеве, заливались жаворонки. Им нет никакого дела до жестокого спора людей, залегших в шиповнике и бурьяне, их совсем не пугает протяжный посвист пуль. Они поднимаются в небо и поют.
Слушая птичьи песни, Роман вдруг подумал о том, что боя нет, что все это — игра или, на худой конец, учения. Вот сейчас из бурьяна встанет командир и поблагодарит солдат за усердную службу. А война, она осталась далеко, в лесистых Карпатах.
Но пулеметы заговорили снова, все сразу, с какой-то безумной яростью. Захлопали винтовочные выстрелы Роман огляделся. Возле него лежали бойцы. У всех напряженные, сосредоточенные лица. Аким Гаврин часто мигал, словно хотел вдоволь намигаться до начала атаки. А рядом с ним плечистый мужик елозил бородой по земле, устраиваясь поудобней.
Из-за куста шиповника Роман оглядел поле, которое отделяло взвод от врага. Правее виднелась неглубокая лощинка. Если белые начнут обход справа, то именно здесь. Они попытаются броском достичь оврага, где лежал Роман, и отсюда развивать наступление. Трудно придется взводу против целого батальона. Но у Романа было одно преимущество: он все еще оставался незамеченным. Весь шквал огня ложился на Мефодьева.
Как бы в подтверждение его мыслей, из окопов выскочили и рассыпались в цепь белые. Роман усилием воли подавил волнение и скомандовал:
— Взвод, пли!
Ударил залп. Цепь поредела, на секунду задержалась и снова бросилась вперед. Солдаты палили на ходу, почти не целясь. А из окопов уже поднималась вторая цепь.
Тогда взахлеб застучал пулемет Ливкина. Он бил во фланг наступающим, которые стали забирать еще правее, чтобы обойти и овраг. Теперь белые пошли перебежками.
Они тоже перенесли огонь пулеметов на взвод Романа. Пули засвистели над головой, заплясали на земле, секли ветки шиповника.
— Приготовиться к рукопашной! — крикнул Роман.
Неожиданно на бугре, в тылу у белых, показалась конница. Лавиной двигалась она на партизан. Теперь ни за что не устоять! Поздно, слишком поздно отходить под прикрытие своих пулеметов.
— Ура! — грозно прокатилось по степи.
Но произошло непонятное. У окопов белых грохнули разрывы бомб и началась схватка. Молниями засверкали штыки и сабли, торопливо захлопали выстрелы.
— Наши, наши! — Роман выскочил из оврага, увлекая за собой бойцов.
Ошеломленная внезапной атакой с тыла, цепь карателей не стала сопротивляться. Солдаты побросали винтовки и подняли руки. Целый лес рук.
Стрельба стихла. К Роману подскакал затянутый ремнями командир конницы. Роман опешил: да это же прапорщик Антипов! Однополчанин. Вместе они воевали в Карпатах. Это его, Антипова, солдатский комитет поставил во главе дивизии. Так вот где снова пришлось встретиться!
— Товарищ прапорщик! — срывающимся голосом воскликнул Роман.
— Неужели Завгородний? — Антипов, высокий, угловатый, с волевым лицом, спрыгнул с коня и порывисто обнял Романа, у которого в уголках глаз уже блестели слезы. — Вот так встреча, товарищ георгиевский кавалер! — он еще раз стиснул Романа.
— Где командир у вас?
Роман кивнул на подбежавшего Мефодьева. Антипов, щелкнув каблуками, отрапортовал:
— Сводный отряд красных партизан Устьянской и Тиминской волостей в составе двухсот тридцати штыков и пятидесяти сабель с четырьмя пулеметами прибыл для соединения с вашим отрядом, — он говорил, и его черные густые брови то поднимались, то опускались.
— Хорошо! Будем воевать вместе! — загорелся Мефодьев. Ему тоже хотелось обнять Антипова, но он старался быть серьезным и деловитым, как положено командиру. Лишь улыбчиво подбоченился и вдруг шлепнул себя ладошкой по затылку, будто выходил плясать.
Пленных разоружили и отпустили по домам. Некогда разбираться с ними: кто взят по мобилизации, кто добровольно. Пусть только не попадаются в другой раз — пощады не будет.
К Мефодьеву подвели трех офицеров, в том числе и начальника галчихинской милиции Качанова.
— Что делать с ними? — спросил Мефодьев у обступивших его партизан.
— Прикончить карателей!
— Расстрелять всех троих!
Рядом с Качановым стоял штабс-капитан средних лет, худощавый с тяжелым взглядом. Он высоко держал голову, поводя налитыми кровью глазами. По правую руку от него сутулился молодой офицерик, на котором была новая форма. Видно, недавно вышел из юнкеров. Офицерик вызывал жалость. Нет, Роман, не смог бы расстрелять такого.
Мефодьев, выслушав партизан, обратился к офицерам:
— А вы что скажете, господа? Помиловать вас или как? — Углы рта у Ефима ушли вниз.
Штабс-капитан выплюнул сквозь зубы:
— Стреляй, сволочь! Все равно повесят всех вас, мерзавцы! Стреляй! — и рванул ворот гимнастерки.
— Ну, а ты как, жандарм? — спросил Мефодьев у Качанова, едва сдерживая ярость.
— Очень сожалею, что не можешь попасться мне больше, — скривил губы Качанов. Он старался говорить спокойно. — Я бы содрал с тебя кожу, с живого…