Мефодьев не дал ему договорить. Одним выстрелом он убил Качанова, вторым — штабс-капитана. Молодой офицерик побледнел и зажмурился. Его рот свело судорогой.
— Зевает, каналья! — крикнул кто-то из мужиков.
Роман нервно отвернулся.
— А ты? — Мефодьев все еще дрожал от гнева.
Офицерик замычал и закрутил головой.
— Иди, сопляк, к мамке своей под подол да расскажи ей, как тебе весело воевать было. Иди, пока я не передумал!
Офицерик открыл глаза, полные ужаса, упал на колени, поднялся и бросился бежать, качаясь, как очумелый.
— Куда раненых беляков девать? — спросил у Антипова боец его отряда.
Антипов обменялся взглядом с Мефодьевым.
— У вас лазарет есть?
Мефодьев утвердительно кивнул, пряча наган в кобуру.
— И наших, и белых — всех подбирайте. Лечить будем, что ни говори, а люди.
Отряды объединились. Мефодьев был избран главнокомандующим, Антипов — начальником штаба. Сводный отряд назвали Повстанческой крестьянской армией.
Главный штаб красных партизан разместился в Сосновке.
Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла. Была березонька кудрявой, пока не подошли первые холода. А потом вспыхнула береза ярким осенним огнем и сожгла на себе весь наряд.
В морозы снились ей теплые летние дни, ливни с грозами, снились цветы и травы. И становилось грустно и сиротливо. Казалось березе, что не будет больше ни солнца, ни лета.
Нюрке было до слез жаль березку. Уж лучше бы ветры с корнем вырвали ее или молния испепелила.
Но пригрело солнце — и ожила, зазеленела береза. Радостно зашелестели ее листочки. И не было в их шелесте памяти о прошлом, они славили то, что есть.
Со встречи с Романом той ночью, в лагере, Нюрка ходила пьяная от счастья. Все ее мысли были о Романе. Часто она ловила себя на том, что улыбается беспричинно. Всему улыбалась Нюрка: и наступающему дню, и птичьим песням, и даже недовольному посапыванию фельдшера Мясоедова. Семен Кузьмич хотел казаться сердитым, но это у него не получалось.
— Задали мне работы, вояки! — ворчал он, перевязывая раненых. — Хоть бы уж прятались от пуль, что ли.
— Да разве от пули спрячешься, — урезонивала его Нюрка.
— А где я возьму медикаменты? Йод на исходе. Не стану же я смазывать раны дегтем или колесной мазью… Чему вы улыбаетесь?
— Все найдем, все добудем, Семен Кузьмич! Надо только Петру Анисимовичу сказать.
Глядя поверх очков, Мясоедов качал головой:
— В молодости я тоже был оптимистом, верил. И оказался на мели. Дальше фельдшера не пошел-с. Практика не дала мне средств для продолжения учебы. Верил в любимую женщину, и живу холостым. Верил в монарха, и, как изволите видеть, лечу бунтовщиков.
Ворчал Семен Кузьмич, и все-таки сутками не отходил от раненых. Когда Яков Завгородний поблагодарил его за помощь раненым, фельдшер ощетинился:
— Вы меня в свои дела не впутывайте. Помогал, помогаю и впредь буду помогать. Это моя обязанность, мой долг перед человеком. Перед человеком, да-с!
После сосновского боя в лазарет привезли еще семерых. Семен Кузьмич обошел подводы и наскочил на старшего санитарного обоза Фрола Гаврина.
— Везите обратно! В Сосновке есть фельдшер, пусть он и лечит. А у нас некуда их ложить, совершенно нет медикаментов!
— В Сосновке осталось впятеро больше раненых, — робко возразил Фрол, заворачивая первую подводу.
— Куда же вы! — удивился Семен Кузьмич. — Да разве можно так?
— Вы же говорите…
— А вы не слушайте меня. Мало ли что понесет выживший из ума старик, а вы делайте свое.
От Фрола Нюрка узнала, что Роман жив и здоров. С усердием принялась помогать Мясоедову. Раненых перенесли в квартиру фельдшера. Он приказал Нюрке готовить к операциям инструмент и кипятить воду.
Первым оперировали воскресенского парня лет двадцати. Разрывной пулей у него была раздроблена кость правой руки ниже локтя. Сняв грязную, напитанную кровью повязку и осмотрев раму, Семен Кузьмич поморщился и недовольно буркнул:
— Антонов огонь. Ампутация.
Раненого положили в прихожей, на стол, покрытый клеенкой. В лице парня не было ни кровинки. Губы и то побелели, стали как у покойника. Свесив голову со стола, он стонал. И Нюрке больно было видеть его муки. Временами, когда он вдруг затихал, Нюрка с тревогой смотрела на синюю жилку у его виска. Но парень тяжело переводил дух, и снова из его груди вырывался протяжный стон.
Семен Кузьмич мыл руки в медном тазу. Его взгляд, устремленный на Нюрку, казалось, говорил: «Ничего, и этот выживет. Уж если попал сюда, то не помрет». А ей хотелось поторопить фельдшера. Нельзя же так долго полоскаться!
Наконец, Семен Кузьмич приступил к операции. Полотняным жгутом он перетянул раненую руку, смазал ее йодом.
— Минуточку терпения, — сказал, покосясь на парня, и ловким взмахом ножа стал рассекать мясо у локтя.
Раненый вытянулся, вскрикнул. Нюрка придержала его за грудь. Он снова напрягся всем телом и — потерял сознание.
Когда Семен Кузьмич бросил в таз отсеченную по локоть руку и стал стягивать суровыми нитками кожу вокруг кости, у Нюрки закружилась голова. Качнулся и поплыл из-под ног пол. Нюрка ухватилась за край стола.
— Выйди на улицу, — резко бросил Семен Кузьмич.
Держась за печь, как слепая, с трудом добралась Нюрка до двери. На крыльце обдало ее ветерком. Каково ему будет, бедняге, с одной рукой! Совсем молодой, и уже калека. Хоть бы скорее кончилась эта война. Ведь однажды могут вот так же привезти в лазарет и Романа.
Отгоняя от себя страшные мысли, Нюрка вернулась в дом. Семен Кузьмич приводил раненого в чувство.
— Ничего, привыкнешь. Так со всеми бывает поначалу, — сказал он своей помощнице.
Последнюю операцию делали при свете керосиновой лампы. Фельдшер долго искал пулю в груди раненого. Наконец, нащупал и вынул.
— Теперь можно смело говорить, что день прожит не зря, — произнес Семен Кузьмич, устало откидываясь на спинку стула. Весь его халат был забрызган кровью. Пятна крови бурели на сапогах и некрашеном полу.
Нюрка пришла домой поздно. Мать не ложилась спать, ждала. Уже давно Аграфене хотелось потолковать с Нюркой, да та не засиживалась дома. Мелькнет, как млад месяц, и нет ее. А разговор предстоял серьезный — дочь понимала это. Крутилась Аграфена вокруг да около, не решаясь сказать о том, что ее взволновало.
Сегодня же им обеим стало ясно: разговор состоится. Аграфена достала из печи горшок со щами, поставила перед Нюркой и села за прялку напротив.
Нюрка исподлобья взглянула на мать, испытывая двойственное чувство. Она любила Аграфену, в их отношениях было столько теплого участия и нежности. Горе матери всегда казалось Нюрке ее собственным горем. Однако с некоторых пор Нюрка таилась от Аграфены. Она знала, что мать не поймет ее и осудит за привязанность к Роману. Нужно гордость иметь, скажет мать. Но зачем Нюрке такая гордость, когда душа рвется к нему? Да разве пересилишь себя!
Еще не догадываясь, о чем заговорит мать, Нюрка внутренне протестовала. Разные мы с тобой, мама. У тебя жизнь сложилась так, у меня — по-другому. И потому думы твои и советы годны лишь для тебя. И не спорь, ничего не требуй. Я все равно сделаю так, как хочу.
Аграфена подняла печальные глаза. Они открыли Нюрке все: мать узнала, кто предал Максима. В селе не первую неделю судачили об этом. Дошло и до матери.
— Ты ведь только сказала, доченька, кузнецу, чтоб уходил он? Ты не назвала Максима? — нетерпеливо спросила мать. Ей так хотелось, чтобы Нюрка подтвердила ее мысли. Да не могла же дочь ради кого-то погубить свое счастье.
— Люди говорят правду, — Нюрка отодвинула от себя горшок со щами, встала.
— Но ты же не знала, что Максима убьют?
— Хватит об этом, мама! — твердо бросила Нюрка, выходя из-за стола. — Надо мне в лазарет…
Аграфена заплакала. Нет, не вышло у ней объяснения с дочерью. Она собиралась многое сказать. Ну, зачем Нюрка связалась с отрядом кустарей? Еще Пантелей говорил, что повыловят их и расстреляют. И Нюрка, доченька Нюрка, пропадет с ними. Сидела бы, как другие девки, дома. А то одна-одинешенька будет в отряде. Ромка Завгородний приколдовал ее, за ним она тянется.
Семен Кузьмич удивился, снова увидев Нюрку на пороге своего дома. Почему она не отдыхает, разве он не отпустил ее? У фельдшера есть помощник — Костя Воронов, который уже может попеременке дежурить с Мясоедовым. Обошлись бы без нее. Ну, а коли пришла, пусть ложится спать здесь.
Нюрка улыбнулась: какой все-таки хороший Семен Кузьмич! Сколько он добра сделал людям, и еще сделает. А что немножко сердитый — не беда. Пусть ворчит, если ему нравится.
Костя Воронов задумчиво попыхивал папиросой. Прибавил фитиль лампы и показал на табуретку:
— Садись, Нюра.
Вскоре за фельдшером прибежал парнишка лет двенадцати. Запыхавшийся, растерянный, он сорвал с головы шапку, смахнул ею крупные слезы.
— Мамке плохо, — весь дрожа, проговорил он.
— Захворала? — Семен Кузьмич уже надевал пиджак.
— Рожает. Бабку созывали, да отступилась она. К вам послал тятька, — парнишка часто зашмыгал носом и снова заплакал.
— Сейчас пойдем. Ты не реви.
— Мамку жалко.
Семен Кузьмич наказал Нюрке дать через полчаса порошок раненому, которого оперировали последним. Вот он, больной, под фикусом лежит. А этому, что в передней, холодный компресс на голову.
— Нашли же время, когда рожать, — сказал фельдшер, подталкивая парнишку в сени и выходя следом.
Нюрка принесла ледяной воды из колодца, намочила полотенце и сменила компресс. Костя внимательно следил за ней. Когда Нюрка снова присела рядом с ним, он просто сказал:
— Славная ты, Нюра. Мы этого никогда не забудем. Только неудачливая судьба у тебя, вроде моей. Мне бы ухлопать Мирона Банкина, да Семен опередил. И тут не повезло… А вот как ты думаешь, Нюра, в какой державе больше буржуев?
Нюрка удивленно подняла черные вразлет брови, повела плечом: