— Не знаю. Должно, в России.
— Это само собой. А кроме ее где? Слышал я, будто во Франции много буржуев, навалом. Думаю, как только свою контру изведем, подаваться во Францию. Помочь надо тамошним крестьянам. Может, там вот так же сжигают людей каратели.
И долго молча смотрел Костя на огонек лампы.
— А песню я написал. Конец мне не давался. Да увидел я Семена Кузьмича всего в крови и сложил. Хочешь послушать?.
Зачем я на свет народился,
Для чего родила меня мать?
Для того, чтоб свободу узнал я
И за Ленина шел воевать.
Однажды в село я вернулся,
Меня обступает народ:
— Сожгли беляки твою избу
И твой обездолили род…
Увидел я мать и увидел жену,
Они у соседей лежат на полу.
Забилось сердце тогда,
Когда показали останки отца.
Поеду страдать я далеко.
Там бьется наш брат трудовой
И льются крови потоки
В этой борьбе роковой!
Вот и вся песня, — чуть шевеля белыми губами, проговорил Костя. Ему было трудно. Он только что рассказал Нюрке про всю свою жизнь.
С приходом красных партизан ожили, закипели народом кривые улицы Сосновки. Это село было немногим поменьше Покровского. Примостилось оно так же к кромке Касмалинского бора и так же потонуло в песке. На западной его окраине — два озера, разделенные узким, шагов в сорок, перешейком, по которому проходит дорога на Покровское и Галчиху. По берегам озер — много камыша и осоки, отчего летом село кажется издали маленьким островком в зеленом море трав и сосен.
Партизанская армия заняла под свой штаб (который почему-то назвали Главным, хотя он был единственным) двухэтажное здание школы. В учительской обосновался Антипов с двумя писарями, в одном из классов поселился заведующий агитационным отделом. Эту должность занял Ливкин.
— А нам с комиссаром кабинетов не надо, — заявил Мефодьев. — Мы будем там, где бойцы.
Партизаны разместились на квартирах по всему селу. В редком доме не было постояльцев. Каждому взводу отвели дома, чтобы бойцы держались вместе и на случай боевой тревоги не допустить лишней суеты.
Романов взвод расквартировался под бором. Он выставлял караулы на Сорокинскую дорогу, что, извиваясь, уползала в густой сосняк. Иногда бойцы выезжали в разведку. Возвращались с самыми добрыми вестями. Карателей в селах не было, милиция пряталась, а мужики расспрашивали об армии — видно, собираются в партизаны.
К Роману пришел Касатик. Чтоб не мешать хозяйке мыть полы, они уселись под вербами на завалинке. Был теплый весенний день. Пробиваясь через молодую листву, зайчиками играло у ног солнце. Мирная тишина располагала к непринужденной беседе.
— Вот только закрою глаза и вижу председателя нашего судового комитета Ивана Егоровича Ломова, — почесывая шрам на груди, душевно говорил Касатик. — Только представляется он мне уже не старшим артиллеристом, а красным адмиралом. И войны нет, в России мир, и на каждой избе красное знамя. Собирает Иван Егорович всю братву и спрашивает, кто чем занимался, когда контру били. Доходит очередь до меня. Я козыряю и обрисовываю ему положение. По первости, мол, когда мы расстались в Кронштадте и я уехал, был грех. Путался с анархистами. Но извиняй, Иван Егорович, бросил анархию, когда к Петру Федоровичу Ухову, сибирскому шахтеру, попал. Все понял и из сочувствующих перешел в большевики. «А кто подтвердит?» — спросит Иван Егорович. Как кто? Роман Завгородний подтвердит. И прикажет адмирал привезти тебя в Кронштадт на эроплане.
Роман посмеивался. Чего только не войдет в голову матросу. А говорит-то как — веришь ему, словно и вправду повезут Романа в Кронштадт.
— Ну, ты, понятно, прибываешь. Здороваешься с Иваном Егоровичем об руку. Я, мол, товарищ красный адмирал, служил вместе с Касатиком и должен сказать, что Касатик…
— Брехун, — заключил Роман. — Так и скажу. Мол, за его языком не угонишься босиком.
— Нет, братишка, ты расскажешь ему все, как было. И похвалит меня Иван Егорович. Только одного не простит, как это мы в Воскресенке Игнашку Кучева потеряли. Ведь Игнашку вся Балтика знает. И за Никифора спросит с меня, хоть и не матрос Зацепа. А что я отвечу Ивану Егоровичу? Война, мол… Да!..
— Побьем белых — хорошая жизнь наступит, — задумчиво проговорил Роман. — Сила в народе великая. Да ежели он сам на себя работать будет, так ты понимаешь, Касатик, какою наша Сибирь станет! В каждом селе дворцы построим, всю землю распашем и засеем. И чтоб когда надо, тогда и дождик шел. Придумают люди, как тучи спускать на землю. Все придумают!
Вестовой Колька Делянкин выскочил из переулка на лохматом неоседланном коньке. Взглянув в его сторону, Роман вдруг вспомнил самый первый бой, в Покровском. Тогда Колька чуть не умер от страха, а теперь вон какой бравый. Задергал конька.
Колька заметил Романа, крикнул:
— Я за тобой. В штаб зовут, — и снова юркнул в переулок.
— Поговорить не дают, — Касатик встал, отряхнул брюки. — Что ж, пошли.
На площади, неподалеку от штаба, столпились подводы и люди. Вольно разливаются голоса, слышны смешки.
— Мотинские прибыли!
— Попа привезли!
Роман и Касатик подошли к подводам одновременно с Петрухой. Комиссара окружили. Плечистый мужик с тяжелой нижней челюстью и маленьким, вздернутым носом, не торопясь, слез с телеги и огляделся. Затем остановил взгляд на Петрухе.
— Ты старшой? — спросил он, щурясь и склонив голову набок.
— Он, — ответили за Петруху партизаны.
— Из Мотиной нас шестьдесят мужиков и восемнадцать подвод. Решили к вам пристать. Однако есть просьба, чтоб над всей Сибирью нашего главнокомандующего Силантия поставить. Он — мужик степенный и справедливый. А ежели не поставите, то мы уйдем и сами воевать будем, без вас.
Петруха ухмыльнулся:
— Этого, хлопцы, не обещаю. Главнокомандующего вся армия выбирает. Присмотримся к вашему Силантию и, коли подойдет, выберем. Но пока придется подчиняться нашему главнокомандующему и штабу. Ну как?
— Пока можно! Согласны!
— Потерпим. А насчет харча вольготно у вас?
— Скудно, — ответил Петруха.
— Это хуже, да уж обвыкнем как-нибудь. Обживемся.
— И еще спросить надо, — продолжал курносый. — Мы с собой попа прихватили. Настоящий враг крестьянства. В прошлом годе весь Совдеп милиции продал. Кому его сдать?
— Свидетели есть?
— Есть!
Роман не слышал, как решилась судьба попа. Он заспешил в штаб.
В кабинете начальника штаба — дым коромыслом. Курили все. Мусоля в углу рта цигарку, Мефодьев мерял комнату большими шагами. Увидел вошедшего Романа, кивнул на подоконник: садись. Повернулся и зашагал снова.
Антипов насупил брови над листом бумаги — что-то чертил. Рядом с ним склонил голову Ливкин, напряженно думал, наморщив лоб. По другую сторону от начальника штаба сидели двое незнакомых Роману мужчин. Очевидно, из тех, что пришли вместе с Антиповым.
— Ну, сколько? — бросил Мефодьев через плечо начальнику штаба.
— Двадцать. В двадцати селах созданы военно-революционные комитеты и сельские дружины. Считай, что в наших руках четыре волости, — спокойно ответил Антипов.
— Мало, — в раздумье проговорил Ливкин.
— Мало, — повторил Мефодьев. — Надо посылать людей в другие села и волости. Ты, Терентий Иванович, напиши воззвание. И вот еще что. Армии нужны одежда, обувь и продовольствие. Мы и так объели Сосновку. В воззвании укажи, чтоб крестьяне жертвовали, кто что может. Пусть собирают и табак, и спички, холст, полотенца. Петруха раздал мануфактуру, а теперь сами будем милостыню просить.
— И правильно, товарищ главнокомандующий, — горячо возразил Ливкин. — Петруха верно сделал, что отдал награбленное ревкомам.
Мефодьев остановился, грудь вперед. Губы искривились:
— Так я — грабитель?
— Конфисковать имущество может лишь полномочная власть. Сейчас пусть этим занимаются ревкомы.
— Да ну вас всех! — Мефодьев сердито махнул рукой.
Явился Петруха. Рассказал о прибытии мотинского отряда. Настроение у мужиков боевое, но оружия мало. Надо ковать пики, а для зарядки патронов и ремонта винтовок организовать мастерскую. Это дело можно поручить Покровскому ревкому. Гаврила сам неплохой мастер, да и подберет людей.
Сообщил Петруха и про мотинского попа. Конечно, беляк он, предатель. И по заслугам мужики собираются его шлепнуть. Но самосудов допускать нельзя. Это не в бою. Выходит, что трибунал выбирать надо.
— Я об этом же думал, когда главнокомандующий офицеров стрелял, — покосившись на Мефодьева, сказал Антипов.
Ефима взорвало снова:
— А ты слышал, что они мне говорили?
— Слышал.
— Так что ж прикажешь, лобызаться с ними? — Мефодьев рванулся к начальнику штаба.
— Судить, чтоб все было законно.
— Ты, Антипов, оставь свои золотопогонные привычки! Нечего нам с врагами цацкаться. Они нас не больно жалеют!
Начальник штаба встал, его лицо побелело. Таким его видел однажды Роман в Карпатах, когда выбранный командиром дивизии Антипов разговаривал с офицерами. Но сейчас Антипов взял себя в руки, пересилил гнев.
— Я большевик, — глухо ответил он. — Впрочем, если хочешь, чтобы я был начальником штаба, никогда больше не напоминай мне о золотых погонах!
Роман переглянулся с Петрухой: нашла коса на камень.
— Хватит вам, хлопцы, — примирительно сказал комиссар. — Что было, то быльем поросло, а трибунал выберем.
— Так я и не перечу, — стих Мефодьев. — Пусть судит трибунал.
Штаб решил разослать людей по селам организовывать ревкомы и снабжение армии. Романа направляли в Покровское. Выезжать завтра и долго там не задерживаться. Омское правительство пошлет войска на подавление восстания. К этому нужно готовиться.
Выходя из штаба, Роман столкнулся с кудлатым мужиком в зипуне и холщовых портках. Мужик расплылся в улыбке.
— Мотинский я, Матвей Завьялов буду.
Роман вспомнил: да ведь это же — попутчик, с которым ехал со станции в родное село. Матвей еще больше зарос волосами и ссутулился.