— Начнем, господа, — поручик пригласил их в купе.
По знаку Лентовского забегали солдаты из охраны. Они наглухо закрывали двери вагона, гнали людей подальше от станции. Уланам пришлось прекратить занятия и покинуть привокзальную площадь.
— Ко мне арестованного Зильбермана, — приоткрыв дверь купе, бросил в коридор Лентовский.
Минуту спустя, сутулясь вошел старик с серым лицом и жидкой бородкой. Он выжидательно уставился глазами на Лентовского. Тот предложил старику сесть.
— Что ж, Абрам Давыдович, я пригласил тебя побеседовать, — начал Лентовский. — А это офицеры, они пришли послушать. Ты не стесняйся их. Так вот, расскажи мне все по порядку.
Старик молчал, не сводя тусклого взгляда с Лентовского. Казалось, он не понимал, что от него хотят.
— Мы слушаем!.. Или ты хочешь познакомиться вот с ним? — Лентовский кивнул на дворянского сына. — Впрочем, ты кое-что знаешь о нем… Абрам Давыдович, господа, неделю назад был свидетелем одной любопытной сцены. Его специально приглашали на представление, которое давал мой помощник… Мы слушаем, Абрам Давыдович.
Старик словно очнулся от забытья. Он заговорил быстро, давясь словами:
— Я бедный еврей и никакой политикой не занимаюсь. Вы можете спросить кого хотите, и вам ответят, что я никуда не ходил и никого не приглашал. Ваше благородие знают про постоялый двор. Мне нужно было на что-то жить и кормить свою жену. Я бы и теперь сидел дома, но зачем-то потребовался вашему благородию, и меня арестовали. У меня совсем плохо с сердцем, и если так будет дальше, то я умру.
— Ты еще долго проживешь, Абрам Давыдович! — усмехнулся Лентовский. — Послушай-ка, старик, меня. Я вижу, тебе очень хочется на волю. Мы отпустим тебя, и я даю слово, что никто не тронет тебя даже пальцем. Но ты должен оказать нам одну услугу.
— Вы шутите, ваше благородие! Что может сделать полезного старый бедный еврей.
— Мы отправим тебя с группой своих солдат, переодетых партизанами. Тебя хорошо знают бандиты.
— Зачем смеяться над старостью, ваше благородие. Я никогда ничего не имел с ворами и бандитами. Разве я похож на бандита?
— Хорошо, мы не намерены спорить с тобой. Покровские мужики знают тебя, и ты скажешь им, что тебя послала тайная организация большевиков, и вручишь пакет. Потом явишься ко мне. Одно только твое слово, один жест, который раскроет обман, и ты будешь убит на месте. Ну, а в случае успеха ты получаешь свободу, мы дадим тебе денег и отправим домой. Перспектива заманчива! Не так ли, Абрам Давыдович?!
Старик не ответил. Он смотрел куда-то вдаль, за окно, на белесое небо, на паривших над степью беркутов. Его молчание, наконец, взорвало Лентовского.
— Ты согласишься со мной, жидовская морда! Ты сам будешь просить меня, сам! — истерически выкрикнул поручик.
— Я никого не знаю. Я не виноват, и вы отпустите меня во Вспольск. Зачем я вам нужен? Я совсем старый и глупый.
— Пригласите большевичку, — снова с холодным спокойствием сказал Лентовский стоявшему в коридоре конвоиру и объяснил офицерам: — Фамилия — Смирнова, задержана с пропагандистским материалом. Все рассказала на первом же допросе. И, пожалуй, нет нужды возить ее за собой.
— Вы отпустите бедную женщину? О, как вы великодушны, ваше благородие! — на ресницах Абрама Давыдовича задрожали бисеринки слез. Ему было больно видеть муки этой женщины, которая уже второй месяц ожидала смерти в вагоне поручика Лентовского.
— Да, я великодушен, — скривив губы в усмешке, подтвердил Лентовский. — Ты прав, Абрам Давыдович. Впрочем, я не могу быть иным.
Женщина была молода, лет двадцати пяти. В изорванном платье, с кровоподтеками на руках и лице, она казалась сумасшедшей. Во взгляде ее был ужас, неестественно дикий для нормального человека. Прижатые к груди пальцы прыгали.
— Смотри, Абрам Давыдович, запоминай, а потом расскажешь мне, что ты видел, — проговорил Лентовский и мигнул дворянскому сыну.
Когда тот поднялся, засучивая рукав, и шагнул к женщине, она откачнулась и закричала так страшно, что Владимир закрыл глаза. И в ту же секунду что-то хряпнуло и стукнулось об пол.
— С одного удара, — заключил Лентовский, раскуривая папироску. — Дегенерат расколол ей череп. Что ты скажешь теперь, Абрам Давыдович?
Завалившись на бок, старик молчал.
— По всей вероятности, обморок, — сказал Лентовский. — Дружба с большевиками расшатала нервы нашему уважаемому Абраму Давыдовичу.
Но старик был мертв. Из купе вынесли сразу два трупа.
Роман давно не бывал так взволнован, как сейчас: он ехал в родное село как посланец крестьянской армии. В штабе получил приказ — достать для красных партизан коней, продовольствие. Роман будет говорить с односельчанами от имени всех партизан. Он не раз слушал выступления Петрухи, беседовал с Касатиком и Антиповым, и найдет, что сказать мужикам.
И еще радовало Романа то, что он въедет в Покровское открыто, ни от кого не прячась. Пусть в Омске Колчак, пусть где-то неподалеку рыщет Анненков, а здесь народ сбросил ненавистную власть. Дух захватывало от одной этой мысли.
Был теплый летний день. В чистом небе быстро таяло одинокое облачко. Щуря глаза, Роман следил, как оно из белого стало сизым и до конца растворилось в яркой голубизне. И почему-то вспомнилась Роману юность, беззаботная, с шелковистыми травами, по которым хорошо бежать босиком. Бежишь, а кругом искрятся алмазные россыпи росы, раскачиваются на тонких ножках золотистые одуванчики.
А когда на пашне в самый жар обедали и отдыхали, Роман водил коней к роднику. Ехал шагом, чтобы вдоволь налюбоваться степными далями. Они словно раздвигались в это время. У самой линии горизонта появлялись большие озера с островками колков. Яков называл озера маревом, говорил, что они не настоящие. А Роман не верил. Ему казалось, что он слышит в отдалении сонный плеск волн. Они звали его к себе, манили прохладой.
Вот и сейчас в степи зацветали травы. Вдали, за зеленым разливом пашен, виднелись миражи. Все было по-прежнему, все, кроме юности. Может, потому и вспомнилась юность Роману, что растаяла она, как легкое облачко в небе. Но сердце не трогала грусть о прошлом. Сердце радовалось наступившей зрелости.
У околицы села Романа остановили дружинники. Засыпали вопросами, стащили с коня. Пожимая Романову руку, Ванька Бобров весело говорил:
— Выкладывай все новости! А то мы тут — ни шатко, ни валко, а как придется. Кто во что горазд, тот то и толкует.
— Ну, про бой вы знаете, ребята. Здорово помогли нам устьянцы и тиминцы. Только перья полетели от карателей! Теперь мы — большая сила!
— Что ж это, у себя повоюем, а потом на Омск двинемся, на самого верховного правителя? — с задором почесал затылок Ванька.
— До Омска далеко, пока что и тут у нас дел хватит, — уклончиво ответил Роман. Он бы и сам не прочь пойти на столицу Колчака — воевать, так воевать. Но неизвестно, что думают об этом в штабе.
— А я, Рома, все в дозорах, — пожаловался Трофим Кожура. — Ты бы замолвил насчет меня слово перед Мефодьевым или Петрухой. Мы уже собирались с ребятами податься в Сосновку, да ревком не пускает.
— Ладно, скажу Петрухе.
— И еще вот какое дело. Винтовки поотбирали у нас. Дескать, вы и с дробовиками обойдетесь, — обиженно сказал пастух Ермолай. — А что мы за дружина с дробовиками? У вас и пулеметы, и бомбы есть, да еще и трехлинейки забираете…
— Какая же армия без оружия? Главный штаб берет — значит, он считает, что так надо.
Наконец, Роман вырвался из окружения дружинников. Не заезжая домой, проскакал к ревкому. С крыльца услышал хрипловатый голос Гаврилы:
— Хозяева сенокосилок дадут свои машины семьям, у которых мужики в красных партизанах. Если нужно будет, то и лошадей. Не согласишься добровольно, Никита, силой возьмем. Сам должен понимать.
Гаврила разговаривал с Бондарем. Кроме них, в комнате было несколько мужиков, в том числе и дед Гузырь. Все курили крепкий вонючий самосад и таращили глаза на кузнеца. Была здесь и дряхлая, заживающая чужой век старуха. Держа перед собой синими скрюченными пальцами пустую бутылку, она дремала, что-то шамкая себе под нос.
Сняв фуражку, кивком Роман поздоровался со всеми и присел на край скамейки.
— Значит, и шомпола не в счет. Может, у меня шкура не такая, как у всех? Может, не больно мне? — допытывался Никита Бондарь.
— Об этом нечего толковать. Все видели, как пороли тебя каратели. Если больно, так имей сочувствие к другим. Накосишь себе и дашь сенокосилку, кому скажем.
— Писаревой бабе. Она, значится, живет поплошее всех, потому как без мужика и припадочная, — подсказал дед Гузырь.
— А ты, дед, не лезь в комиссары. Без тебя разберутся, — озлобился Никита.
— Вместях нас пороли, любо-дорого, одними шомполами. И стал ты мне, Микитка, породнее протчих. За братеника тебя почитаю, паря, — бойко ответил Гузырь.
Мужики засмеялись. Дед отозвал Романа на крыльцо, зашептал, хитро сощурившись:
— Ты, Романка, прижми энтого Бондаря. Он тебя побоится. Как не дать косилки, когда обчество просит, а?
Никита еще попрыгал у стола и ушел ни с чем. Гаврила строго-настрого наказал ему пригнать исправную сенокосилку на писарев покос. Кому ж и побеспокоиться о семье Митрофашки, как не обществу? За народ пострадал человек.
За глаза мужики принялись косить Никиту. Кричали, распаляясь:
— Живоглот!
— Правильно ты отделал его, Гаврила! Не давай послабленья!
— Его пороли не за восстанию, а как он сам сынка Антона чересседельником угощал. И Антон его из шеренги выдернул.
Роман рассказал Гавриле зачем приехал. Тот призадумался. Да, трудно, не враз соберешь. Ну, коли есть приказ Главного штаба, надо исполнять.
— Пойдем! — сказал кузнец Роману, приглаживая жесткие, торчащие во все стороны волосы. — Выметайтесь, граждане! Закрывать буду.
Мужики нехотя очистили комнату. Лишь старушка по-прежнему бормотала во сне. Гаврила потряс ее за рукав рваной кофты. Она открыла маленькие, выцветшие глаза и недоуменно посмотрела на него.