Петруха по утрам ходил к озерам. Слушая воробьиное щебетанье, по росистой траве босиком спускался к берегу, снимал одежду и плюхался в желтую, как щелок, воду. Кругами разбегались, скатываясь в камыши, волны. Чайки чертили небо острыми крыльями. И душу Петрухи переполняла радость. Хотелось ему плыть и плыть, саженками разрезая воду. И так приплыть в неведомую сказочную страну, где никогда не закатывается солнце и люди живут дружно и счастливо. Об этой стране когда-то рассказала Петрухе его старая бабка, которой тоже хотелось счастья. Умерла бабка в голодный год, когда суховей пожег посевы, а потом навалилась на них саранча.
Вырос Петруха и с горечью узнал, что нет той страны. Но мечта осталась. И чаще всего она приходила на память, когда Петруха бывал один.
На рассвете Петруха вывел за огороды и спутал коня, а сам речной тропкой, через крапиву, пошел на озеро. Вчера он допоздна засиделся в штабе и не выспался. От этого побаливала голова, в теле была тяжесть. Надо искупаться — и все пройдет.
Повстречались две бабы. Они жали крапиву серпами.
«Для свиней», — подумал Петруха и поздоровался.
Бабы степенно поклонились, провожая его вкрадчивыми взглядами.
— Кривой-то вроде как за начальника у красных, — услышал Петруха шепот.
— Будет нам с ними мороки, когда Колчак войско пришлет, — сказала другая.
Петруха остановился, бросил улыбчиво:
— Волков бояться — в лес не ходить. А Сосновку нашу белым не уступим!
Бабы смутились, спрятали лица в фартуки. Петруха рассмеялся и зашагал дальше.
На мосту увидел Мефодьева. Перегнувшись через перила, Ефим нервно играл плеткой. Желтый, усталый. Под глазами синие круги. Наверное, совсем не спал.
— Комиссар? — грустно и задумчиво проговорил Мефодьев. — Нужно нам потолковать с глазу на глаз. Днем все на людях, некогда.
— Что ж, давай поговорим, — просто сказал Петруха, показав на мысок, где росла одинокая верба.
Пошли рядом. Мефодьев закурил и отбросил далеко пустую коробку от спичек. Он искал нужные слова. Не доходя до мыска, встал. Потоптался хмуро, приминая сочную траву.
— Ладно, поговорим тут. Это верно, Петр Анисимович, что с ярмаркой допустил я промашку. Мирону поверил, а он сволочью оказался. Семена тоже надо было изволтузить. Может, я сам бы его не пощадил за такие дела… И званьем главнокомандующего я не шибко дорожу. Могу простым бойцом пойти в окопы. Да ты же знаешь меня.
— Знаю. Только никак не пойму, к чему ты все говоришь.
— А к тому, что я всю жизнь свою передумал. Меня грамоте никто не учил, а ежели бы гимназию кончил, может, не в прапорщиках ходил, а повыше. Да я и не гнался за чином, — распалялся Мефодьев.
— Так.
— Да что — так? Спесь в нем одна, фасон.
— В ком же это? — участливо спросил Петруха, хотя прекрасно понимал, о ком идет речь.
— Да в Антипове. Я ж не маленький, смыслю, куда он метит!
— Ерунда.
— Что — ерунда? А зачем он про дивизию поминал? Мол, на фронте каким войском командовал!
— Ты же сам попросил его рассказать биографию. Он и рассказал.
Мефодьев, сверкнув глазами, с силой хлестанул плеткой по голенищу:
— Я так не могу. Возьму сотню ребят и поеду громить милицию по селам. Я всем докажу!..
— Остынь, Ефим, — Петруха дружески положил руку на его плечо. — С чего ты взял, что он метит в командующие?
Мефодьев испытующе взглянул на Петруху, тяжело выдохнул:
— Может, договорились? Вы ведь оба — большевики. Ну, и договаривайтесь, хрен с вами.
— Дурень ты, Ефим.
Мефодьев обиженно дернул губами и пошел к селу. Походка у него была твердая, решительная. И вместе с тем в ней чувствовалось что-то мальчишеское: подчеркнутая лихость, что ли.
В тот же день Петрухе удалось наедине поговорить с Ливкиным и Антиповым.
Терентий Иванович потел в своей комнатке, сочиняя воззвание к крестьянам восставших сел. От имени всей армии просил поддерживать сельские ревкомы и ожидать скорого прихода Красной Армии.
— Насчет ожидания вычеркни, — посоветовал Петруха. — Мужики поймут, что нужно сложить руки и ждать. А это не дело. Надо, чтоб помогали Красной Армии свалить Колчака, чтоб все шли к нам.
— Пожалуй, верно, — согласился Ливкин, принимаясь заново писать воззвание на лощеном листе конторской книги. — Где бы нам пишущую машинку достать. Во Вспольске была у меня, фирмы «Ремингтон», хорошая штука. А то ведь в каждое село нужно послать воззвание. Это значит переписать раз тридцать. Пальцы немеют.
Петруха пообещал найти машинку. По крайней мере, он будет иметь в виду.
— А сейчас отложи свою писанину и послушай.
Петруха передал Ливкину весь разговор с Мефодьевым. Терентий Иванович слушал внимательно, иногда с неодобрением покачивая головой. Опять у Мефодьева заскок, Ну и характерец!
— Я считаю, что Антипов — наш человек и он на месте, — сказал Ливкин. — А положение Мефодьева узаконим специальным постановлением штаба, которое сообщим армии и разошлем вместе с воззванием по селам.
Петруха хлопнул ладонями по ляжкам: молодец Терентий Иванович. Верно рассудил. Об этом же думал и Петруха. Но надо сделать так, чтобы Мефодьев не заподозрил штабистов в сговоре. Не то — опять вспыхнет.
…Антипова все еще мучила драка с Волошенко. Он стал замкнутым, говорил мало, и лишь тогда, когда его спрашивали. В голосе порой звучала строгая официальность, порой растерянность.
Петруха знал, как тяжело начальнику штаба. Пришел к Антипову не в штаб, а на квартиру — в небольшой черный от времени домишко на краю Сосновки.
Был жаркий полдень. Стояла невыносимая духота. Над степью собиралась гроза. Край неба уже клубился пепельными тучами, которые наплывали одна на другую.
Обливаясь потом, Петруха вошел в полутемные сенцы. Опахнуло дегтем и кислыми овчинами. Огляделся. Прямо перед ним на глиняном полу в одной исподней рубашке сидел Антипов. Он брился. На табуретке — прислоненный к бокалу осколок зеркальца.
— Красоту наводишь? — приветливо сказал Петруха. — Ну и печет! Рубаха — хоть выжимай.
Антипов отложил бритву, полотенцем стер со щеки мыло. Выжидательно уставился на Петруху.
— Брейся, Федор Иванович. Я попросту завернул к тебе, посмотреть, как живешь.
— Известно — холостяцкое житье, — сказал Антипов.
— Дети-то у тебя есть?
— Сынишка. Когда мы уходили сюда, больного его оставил, в большом жару. Не знаю, выздоровел ли, — вздохнул Антипов, намыливая щеки.
Они долго молчали. Петруха посапывал, слушая, как скрипит бритва. Он думал о заботе, которую носил в себе этот человек. Уехать за сотни верст от дома в такое время и никому не сказать о своей беде. Конечно, и Семен попался под горячую руку. Еще хорошо, что отделался синяками.
— Хозяева дома? — заговорил первым Петруха, кивнув на дверь.
— Нет, в пригоне кизяк делают.
Петруха присел на крыльцо, поближе к Антипову. Достал кисет и не спеша стал закручивать цигарку.
— Мы с тобой, Федор Иванович, состоим в одной партии. И, как партийцы, будем говорить начистоту. Что ты думаешь о Мефодьеве?
— О Мефодьеве? — Антипов снова отложил бритву, поднял глаза. — Мне он нравится. Хороший командир, но для пользы дела его надо поправлять. Горяч, он может не думать о себе, а об армии обязан. И еще — ему нужен такой начальник штаба, которому бы он верил. Я на эту должность не гожусь.
— Ладно. Ты все сказал?
— Все.
— Не выйдет так, Федор Иванович. Ты останешься в своей должности, а на очередном заседании штаба предложишь утвердить Мефодьева главнокомандующим армией и рекомендовать ему сохранить себя для армии и революции. Так надо.
— Я понимаю, — кивнул головой Антипов. Я внесу такое предложение.
— А о здоровье твоего сына справимся. Будем надеяться, что он жив и здоров, — сказал Петруха, прощаясь.
Над потемневшим бором, над степью гулко перекатывался гром. Шумели, рассыпаясь по двору, крупные дождевые капли. Они падали на землю, как пули, поднимая фонтанчики пыли.
Захар Федосеевич теперь уже ниоткуда не ждал поддержки. В Галчихе, как и в Покровском, всеми делами правил ревком. Объездчиков, сказывают, перестреляли, а лавочник Поминов поджал хвост. Сам, поди, не знает, как спасти свое добро, не то, чтоб советовать другим. Однако Степану Перфильевичу пока что везло. Захара ограбили, обобрали всего до нитки, а у него, кроме винтовок, ничего не потрогали. Выходит, что лавочник оказался хитрее, смекалистее. Смуту пересидел в бору, а теперь с Гаврилой, словно дружки, раскланиваются.
Подумывал о побеге из села и Захар Федосеевич. Да ему бежать резона нет. При хозяине половину хозяйства забрали, а без него все заметут. Поминову хорошо: у него в лавке деньги да товар. Такое добро рассовать можно, попрятать. А ты попробуй, спрячь коней или мельницу.
Да и кого послали-то грабить? Ромку Завгороднего. К себе, небось, не привел Гаврилу, а тоже есть что взять в амбарах у Завгородних. На продажу хлеб обозами возят. Нет, ты ушел разбойничать в свою армию, так своим достатком и живи. На все твоя воля.
Проводив непрошеных гостей, Захар Федосеевич метался по двору. На крыльцо выскочила Дарья полюбопытствовать, зачем приходили Роман и Гаврила. В ответ мельник погрозил ей кулаком и зло выругался. Не лезь, дура-баба, куда не просят.
С веселым удивлением глядя на хозяина, Демка дернул плечами:
— Они, дядя, еще придут. Коней у тебя много!
Мельник схватил вилы и бросился на него. Демка сообразил, что надо бежать. Уже на заборе он высунул язык и мешком свалился в огород.
Захар Федосеевич с силой откинул вилы. Они звонко ударились о колесо ходка. Ушел в пригон. Он долго не выходил оттуда. Демка решил, что хозяин удавился, и, подкравшись к пригону, заглянул в щель. Захар Федосеевич, задрав кривые ноги, сидел в яслях и беззвучно плакал.
Назавтра чуть свет заявился племянник Ванька. Пришел в промасленной одежке, недовольный. Повесил на гвоздь помятый картуз и — к столу.
— Пои чаем, дядька!