— Водишься со всякими на свою головушку. И их прихватют и тебе крышка, — услышал Роман сердитый бабий голос.
— Ты иди, куда посылают, — настойчиво сказал Савельич.
Наконец баба в сердцах шумно кинулась из избы, а хозяин вернулся к гостям и принялся раздевать Петруху. Увидел под полушубком бомбы и опасливо отступил. Мол, с этими побрякушками плохи шутки.
— Жинка-то за кем пошла? — спросил Горбань.
— За Сазоном. Он у нас заводилой. Сам-то, конечно, уж стар, отвоевал свое, а мужики его почитают. Как скажет, тому и быть.
Затем Савельич принес табуретки, посадил гостей и завел разговор о карателях. Белые вошли в село поздно вечером и затемно выехали. Петруха и Роман встретили последние пять подвод, а всего их было больше сорока. Куда-то спешат. И на распутицу не смотрят.
Вскоре появился Сазон. Маленький и вертлявый, он прежде чем поздороваться, долго крестился, отбивая поклоны. И все шарил-шарил глазами по комнате, переводя взгляд с Петрухи на Романа. О деле заговорил не сразу, а все расспрашивал, уточнял подробности.
— Молодым-то чего не воевать! — наморщив желтый, как дыня, лоб, — сказал Сазон. — А вот ты обскажи мне, сокол, чего это Красная Армия мешкает? Ежли она сильная, почему не идет в Сибирь?
Петруха раздумчиво покрутил светлый ус, смахнул с больного глаза слезу и неторопливо стал объяснять:
— Тут, дедка, штука заковыристая. Не так-то просто…
— Знамо, что не просто, да и то понять надо, что целый год красные за Уральскими горами пляшут. А в год можно всю Сибирь и так и эдак пройти.
— Сложная штука… — Петруха подыскивал ответ. И вот нашел, весь подобрался, выпрямился и начал уверенно: — Ты, дедка, смекалистый и должен все обмозговать. Ты говоришь — год. А подумай, почему осенью Красная Армия не побила Колчака? Да потому что из Москвы приказали ей повременить немного, пока мужики с жатвой управятся. Ведь наступать-то надо на подводах, а где их взять? Понятное дело, у мужика. А обижать мужика Ленин не позволяет. Он горой за мужика. Говорит, нельзя его обижать, как он и без того много пострадал.
— Ишь ты! — удивился Сазон. — Ну, это осенью, а зимой?
— Ну, дедка! Ты же сам соображаешь, что за война в морозы. Красным-то обмундирование Америка с Англией не посылают.
— А весной? — допытывался дед, не сводя с Петрухи острых, чуть прищуренных глаз.
— Половодье. Вот заметь: как только земля подсохнет, пойдет в наступление Красная Армия. И нам тут-то и надо ей помочь, — с жаром и озабоченностью проговорил Петруха.
— Это можно. Помогем. — Сазон круто повернулся к Савельичу. — Сколько у тебя бердан?
— Четыре. И семь дробовиков.
— Да я к вечеру соберу по селу кое-что. Овса тож дадим. А парней хоть сейчас веди в отряд. Почитай, все пойдут. Сазон слов на ветер не бросает.
— Само собой, — ухмыльнулся Петруха. — Знаем деда Сазона, какой он есть человек.
Как только Петруха и Роман покинули лагерь, отряд был поднят по тревоге. Очумелые со сна мужики по-медвежьи вылазили из балаганов, впопыхах хватая свое и чужое оружие. Толпились, обшаривая глазами тьму. Спрашивали друг друга о причине побудки.
— Костров не зажигать, — прозвучал властный голос Мефодьева.
От каждого балагана вызвали по человеку. Собрались скоро. Известное дело: военный совет — не сельская сходка. Командир сказал коротко:
— Война с Колчаком — это война бедных с богатыми. Мы за правду. А то у кого суконные пальто да хромовые сапоги, а наш брат разутый и раздетый. Поэтому штаб постановил сделать реквизицию, забрать у богатых что нам требуется.
Мужики закричали. Десятки глоток рванули разом:
— Верно!
— На то она и есть революция-матушка!
— Давно пора!
— Значит, я так понимаю, что решаем все. И никто нам не указчик, мы сами можем указать кому следует, — продолжал Мефодьев. — Срамотно смотреть, до чего обносились. Шантрапа какая-то, а не советский отряд.
— Портянок и то нету!
— А которые так босиком по грязи…
В разгар совета к командиру решительно подошел Костя Воронов. Попросил дать ему высказаться.
— Признавайтесь, кто одел мой сапог! Мозги набекрень заверну, — сердито проговорил он, показывая босую ногу. — Маломерок мне оставили.
— Утром разберешься!
— А до утра на одной ноге прыгать?..
Мефодьев недовольно дернул Костю за рукав. Тот проскрежетал зубами и смолк. Расталкивая мужиков, косолапо зашагал к балагану.
— У кого есть кони, седлайте. Воскресенских с собой не берем, — отдал приказ командир. — И пешие остаются.
— Как пулемет? — спросил Касатик, смачно посасывая взятый у соседа окурок.
— «Максимка» пусть отдыхает. А за себя тут оставляю революционного матроса товарища Касатика. Поняли?
Конных набралось с полсотни. Они выстроились в колонну по трое и скрылись в ночи. Их провожали с завистью. Все поняли, куда повел бойцов Мефодьев. Сегодня в Воскресенке престольный праздник и большая ярмарка, а где реквизиция, там и пожива.
Мысль о налете на ярмарку подал Мирон Банкин. Однажды, блуждая раскосыми глазами по вытертой командирской шинели, он рассказал, как в Херсоне обращались с буржуями.
— Мы их из домов повыгоняли, а сами поселились на всем готовом — раз. Из ихних кресел кожанок да сапог нашили — два. А всю материю бедным пораздали. На каждого пришлось по двадцать, а то и по тридцать аршин. Ну, понятно, сукно и шелка Совдеп по себе распределил…
— Зачем по себе? — насторожился Мефодьев.
— А затем, что власть должна иметь видимость, чтоб ее слушались. Не от нас это повелось и не нами кончится. Вот ты есть советский командир, герой первостатейный, а если б тебе шинель генеральскую да папаху из каракуля! Тогда бы совсем другое дело. Ты думаешь, как Ленин ходит? Он в золоте весь и в брильянтах!..
— Брешешь, Мирон! Я Ленина видел, какой он есть.
— Так то было давно, когда он государства в руках не держал. А теперь ты бы взглянул на него! Оно ведь как же иначе!
Ефим задумался, затем с неприязнью посмотрел на свои поношенные сапоги, на шинель и просто сказал:
— Генеральской формы не одену, и шелку мне не надо. А вот обуться бы не помешало, и венгерку где достать, как у тебя. Да и ребята все оборвались…
Разговор шел один на один. И Мирон, как бы между прочим, заговорил о сибирских ярмарках. И чего только нет на них! Купцы все богатство свозят. Тут тебе и одежка, и сапоги, и раскрои из кожи, и седла новые, и уздечки…
— Денег бы побольше! Скоро весенняя ярмарка в Воскресенке.
— Зачем деньги? — удивился Мирон. — Реквизировать все на революцию — и концы в воду. Конечно, брать у богатых…
— Надо с Петрухой посоветоваться и со штабом.
— Петруха может упереться. Знаешь, какой он. На него что найдет…
— Ты брось! — оборвал Банкина Мефодьев.
На этом их разговор окончился. Но Ефим почему-то ничего не сказал Петрухе. А совет Банкина не выходил из головы. Ефим все пристальнее стал разглядывать обмундирование бойцов и все больше убеждался в том, что оно требует замены. Не рваной шатией, а справным отрядом хотелось командовать ему. И когда Мирон снова подвернулся, Мефодьев сказал:
— Купцов на ярмарке пощупаем. А Петруху, Яшку Завгороднего и Ливкина в разведку ушлю. Заместо штаба со всем отрядом говорить буду.
— Петруху отсылай. Оно ведь не зря толкуют: пастух с поля — коровке воля.
Сейчас Ефим ехал довольный своей хитростью и поддержкой мужиков. Его полные губы кривила легкая усмешка. Ох, и разойдется же Петруха, что без него реквизицию провернули! Да против народа не попрешь. Не от жиру мы на ярмарку кинулись, не бедняков грабить.
— Что ни богатей, то контра. Их жалеть нечего, — весело подбадривал сбоку Мирон.
Рассвело. В голубеющем небе засеребрились пушистые облака.
Ефим осадил коня и, привстав в стременах, оглянулся. Колонна растянулась по хлюпкой дороге. К нему вплотную подъехал Костя Воронов с черным от злости лицом. Вместо сапога на правой ноге у Кости была холщовая торба, опутанная вожжами.
— Душу вышибу! Мозги набекрень заверну! — все еще горячился он.
На виду у села остановились в колке. Мефодьев послал вперед Банкина и Воронова. В ожидании их люди сбились в кучу, задымили махоркой. Кто-то вспомнил вчерашнюю промашку Волошенко, и пошли скалить зубы.
— Я себе другую манерку реквизирую — стеклянную с сургучовой печатью, да чтоб в нее в аккурат десять сороковок влазило, — отвечал Семен, раскачиваясь в седле.
— Лопнешь!
— А я пить не буду. Тебе отдам. Я кофей уважаю с леденцами, как благородные. Опрокину, значит, бокальчик и в театру иду, где голые бабы пляшут! Да!
— Бей его, братцы! Он буржуй! Колчаков министер! — с нарочитой лихостью шумели мужики.
Со всех сторон к Воскресенке тянулись подводы. Вели лошадей, коров. А вон на мост взлетела тройка, качнулся ходок на рессорах. Сразу видно: купец едет. И вроде как баба с ним.
— Глянь-ка, Семен, не твоя ли зазноба на ярмарку подалась? Расфуфыренная, помадой пахнет. Грудя наголе.
— Моя! С другим спуталась, язва!.. — залихватски присвистнул, вытаращив глаза.
Разведка вернулась с добрыми вестями. В селе белых нет. А ярмарка, как в сказке. Ни проехать, ни пройти — столько товару наворочено.
Засверкала степь многочисленными в эту пору года озерами, зазвенела радостными песнями жаворонков. В воздухе погустел настой полыни и богородской травы. Эх, до чего ж хорошо пахнут весенние рассветы. Аж голова идет кругом!
В село въехали на рысях. Рассыпавшись в цепь, окружили площадь. Несмотря на ранний час, она гудела, переливалась, рябила в глазах. Партизан как будто никто и не заметил. Все шло своим чередом. Расторопные приказчики выбрасывали на прилавки тяжелые куски мануфактуры, вешали изюм, орехи, коврижку. Бабы полузгивали семечки. Мужики щупали лошадей.
В центре площади, позванивая колокольцами, кружилась карусель. Маленький, похожий на мячик, зазывала прыгал на помосте:
— Милости просим, господа! За рубль — увлекательная прогулка по воздух