И опять Нюрка смолкла. И тогда в наступившей тишине послышались всхлипывания Любки. Она вся съежилась и как будто стала на голову ниже. Ее острые плечи дрожали. Со стороны она могла показаться обиженной девочкой-подростком.
Нюрка хотела еще что-то сказать, но из горла вырвались сдавленные рыдания. Нюрка заревела, прижав к груди не менее несчастную, чем она сама, Любку.
На фронтоне серого занимающего весь квартал здания управления Омской железной дороги — серые фигуры железнодорожниц в древнегреческом стиле. Четыре полуобнаженные красавицы равнодушно смотрели на автомашины и экипажи, останавливающиеся у подъезда, из которых выскакивали молодые адъютанты, офицеры иностранных военных миссий. Впрочем, сюда нередко прибывали и генералы, в Омске их становилось больше с каждым месяцем.
Чем хуже шли дела на фронте, тем оживленнее было у подъезда. Военные устремлялись в здание и растекались по его многочисленным длинным коридорам. Весь день в кабинетах трещали телефоны, стучали пишущие машинки, слышались возбужденные голоса.
В этом здании помещалась ставка Колчака. На втором этаже рядом с залом заседаний военного совета был кабинет верховного правителя и главнокомандующего. В небольшой комнате с высоким потолком плавали слоистые облака дыма. Колчак много курил, вышагивая из угла в угол. Его острые глаза лихорадочно горели, когда он подходил к окну и смотрел на пути городской ветки, где стоял вагон генерала Жанена, разукрашенный флагами держав Антанты.
«Сплошная символика, — раздраженно думал он. — Черчилль склоняется к выводу англичан из Архангельска, Бенеш дает телеграмму чехам, что они уже выполнили свой долг, американцы заботятся лишь о том, чтобы выкачать из России как можно больше золота, французы развлекаются в кафешантанах».
Колчак порывисто повернулся. Его взгляд проскользнул по столу, на котором в беспорядке грудились телеграммы с фронтов и сводки, и замер на стене, на карте военных действий. Армия отступает. Первого июля оставлена Пермь. Кто-то поджег выпущенный в реку мазут, и погибла вся флотилия. Адмирал Смирнов тоже занимает сейчас символическую должность морского министра. Идут ожесточенные бои за Златоуст. Если он будет потерян, создастся смертельная угроза Челябинску и Южной армии. Генералу Белову придется очень трудно. Его и так теснит этот мальчишка, большевистский выкормыш Тухачевский.
Армия отступает. Столько надежд возлагалось на корпус генерала Каппеля, а что из этого вышло? Он развеян в прах. Шестьдесят третий и Шестьдесят четвертый полки Сибирской армии сдались в плен. Наконец, кольцо блокады Уральска разорвано. Не идея, а животный страх властвует над солдатами. Они так и норовят в кусты. Дисциплина падает.
Может, следовало оставить у командования Сибирской армией Гайду? Генерал Жанен как-то сказал: «По-моему, надо сохранить Гайду, его любит армия. Опасно менять упряжь среди брода».
Но это была уже износившаяся упряжь. Строптивый чех помышлял о диктаторстве. Колчак не забыл, как Гайда повел на Омск свою «бессмертную» дивизию, как он явился с отборным конвоем в 350 человек, требуя для себя должность командующего фронтом.
Вспомнилась верховному последняя встреча с Гайдой. Колчак упрекнул его, что тот не имеет достаточных военных знаний, разводит преступную демократию в армии, оказывая покровительство эсерам. Гайда высокомерно бросил: он сделал для Сибири самого адмирала. И добавил: «Уметь управлять кораблем, ваше превосходительство, — это еще не значит, уметь управлять Россией».
Последнее время все больше беспокоил Колчака тыл. Гнилая контрразведка не могла справиться с десятками большевиков, теперь же приходится иметь дело со многими сотнями и тысячами повстанцев. Неотложная задача — ликвидировать восстания в самом начале, предпринять строгие карательные меры.
— Или я укреплю тыл, или окажусь между двумя одинаково страшными огнями, — подумал адмирал вслух.
В приемной верховного сидели Комелов и начальник охраны ставки Киселев. Серб клевал носом у окна, на лоб упали завитки черных волос. Он почти не спал ночь. Он провел ее в саду Губаря. Опричник адмирала умел веселиться.
Комелов звонил по телефону, искал начальника штаба верховного — генерала Лебедева. Колчак уже дважды спрашивал о нем. Лебедева не было ни в совмине, ни у Жанена. Сейчас дежурный адъютант бегал по этажам здания, а Комелов запрашивал новых абонентов.
Наконец, Лебедев вошел в приемную. Комелов встал и показал рукой на дверь. Киселев не пошевелился. Он лишь открыл и снова закрыл глаза.
— Нервничает? — шепотом спросил об адмирале Лебедев.
Комелов утвердительно качнул головой.
— А у меня есть для него радостные вести, — загадочно улыбнулся Лебедев, открывая дверь кабинета.
Колчак стоял у карты, насупившись, спиной к двери. Он знал, что это начальник штаба. Знал, что сейчас Лебедев предложит свой план стабилизации фронта. И опередил его, почти выкрикнул:
— Наступление, только наступление! Оборона — смерть! Пусть вас не обескураживают неудачи. Да, мы можем потерять Златоуст… — и повернулся.
— Мы уже потеряли его, — тихо ответил Лебедев, вперив взгляд в паркет. Он ждал взрыва.
— Что? Что вы сказали?
— Златоуст взят комбинированным ударом с севера и юга. Красные овладели воротами в Сибирь.
Колчак подбежал к столу, поднял телефонную трубку и тут же опустил ее. Лицо его потемнело, ввалились щеки.
— Почему?.. Я спрашиваю вас, генерал, почему не докладывают мне лично?
— Вы знаете Дитерихса, ваше превосходительство. У него иногда бывают странности.
— Какой же можно требовать дисциплины от солдат, когда генералитет не выполняет моих распоряжений! Значит, Златоуст сдан. Еще что? Ну, осчастливьте меня, генерал, еще одним подобным сообщением!
Лебедев поднял взгляд. В глазах его Колчак заметил торжество. Он отступил от Лебедева, как от сумасшедшего, крикнул:
— Что?
— Деникин добился успеха! Им заняты Екатеринослав, Богодухов, Лиски, Новохоперск, Балашов. Я только что беседовал с полковником Котоминым. Он бежал из Красной Армии. Это — абсолютно точные сведения.
— Сообщить войскам, в «Правительственный вестник», в «Сибирскую речь», в другие газеты. Балашов стоит оставленного нами Златоуста! Хотя бы потому, что он ближе к Москве. А нам тем более нужно развивать наступление. Если мы даже не добьемся тактических выгод, то привяжем силы большевиков. Ни один солдат не должен быть переброшен ими с Восточного фронта на Южный. Только наступать!
— У нас недостаточно резервов, чтобы создать перевес, необходимый для наступления, — осторожно заметил Лебедев.
— Произвести дополнительно мобилизацию, особенно среди казаков, — Колчак чеканил каждое слово. — Если потребуется, закроем офицерские школы. Кстати, на какое число назначен Пятый круг Сибирского казачьего войска?
— На седьмое августа.
— Превосходно. Поручите войсковому атаману Иванову-Ринову формирование казачьего корпуса — не менее пятнадцати тысяч штыков и сабель. Корпус должен выступить на фронт в начале августа. Теперь взгляните сюда. — Колчак снова подошел к карте и продолжал, оживляясь: — Взяв Златоуст, Тухачевский наносит нам удар в направлении Челябинска. Это логично. Ближайшая задача красных — вбить клин между армиями Сахарова и Белова.
— Конечно, — согласился Лебедев.
— Вы понимаете, что это значит для нас? Мы отдаем Тухачевскому Челябинск. Он хочет получить его и пусть забирает, — худые руки адмирала задрожали и поползли по карте, как щупальцы спрута.
— Без боя?
— Почему? Бой можно дать, но… — Колчак улыбнулся, задумываясь. — Весной пятнадцатого года я вышел четырьмя миноносцами к Данцигской бухте, где стояла немецкая эскадра. И я закрыл бухту минными заграждениями. Успех был полный. Несколько немецких судов подорвалось, остальные были парализованы… Челябинск может стать для Тухачевского Данцигом. Со стороны озер Агач-Куль и Урефты в направлении Аргаяша и Медияка мы наносим удар во фланг Пятой армии красных, перерезая железную дорогу Челябинск — Екатеринбург, и развиваем наступление на юг. Одновременно от озер Камышное и Синеглазово наступает Южная группа наших войск. Она берет станцию Полетаево и выходит на линию железной дороги Челябинск — Златоуст.
— И Тухачевский оказывается в мешке, — заключил Лебедев, вплотную придвинувшись к карте.
— Подготовьте приказ. Вызовите к прямому проводу генералов Войцеховского и Каппеля. Я буду говорить с ними. Подготовку к наступлению держать в полной тайне. Об этом не должен знать никто, кроме членов военного совета и исполнителей. Войцеховский наступает с севера, Каппель — с юга.
Лебедев уже был у двери, когда Колчак жестом резко остановил его.
— Посмотрим, что скажет после нашей победы над Пятой армией мистер Уинстон Черчилль, — криво усмехнулся адмирал. — Английские моряки, надо отдать им должное, храбро вели себя в боях за Пермь. Моим приказом объявите благодарность командам судов «Суффолк» и «Кент» и особенно их капитанам Вульф-Муррею и Жемисону… И еще вот что, свяжитесь с контрразведкой, с генералом Матковским и военным прокурором полковником Кузнецовым. Передайте им, что мы не можем терпеть большевистских выступлений в тылу. Я не демократ, но и не сторонник массовых расстрелов. Когда министры жалуются, что в тюрьмах много заключенных, я говорю им: из ста задержанных нужно, без сомнения, расстрелять десятерых, но зато девяносто немедленно отпустить. Однако тех, кто идет против нас с оружием, щадить нельзя. Гуманность в таких случаях ничем не оправдана. Больше того — преступна.
По глухим проселкам в стороне от железной дороги шел Геннадий Евгеньевич Рязанов. В нем трудно было узнать сейчас всегда аккуратного, чисто одетого мясоедовского квартиранта. Он давно не брился, лицо заросло жесткой, как проволока, щетиной. В бороде и усах густо проблескивала седина, отчего все называли путника дедом. Он и горбился по-стариковски, припадая на палку. Ему казалось, что так идти легче.