— И я был в вашем прелестном селе, — снова заулыбался Лентовский. — И все мы были здесь. И нам так понравилось Покровское, что еще раз заглянули сюда. Кроме того, я намерен совершить небольшой вояж. По натуре своей я путешественник. Завтра покончим у вас с делами и выеду в Сосновку, в Сорокину, в Воскресенку. А поручик Мансуров попроведает Галчиху.
— Но в Сосновке партизаны, — возразил Степан Перфильевич.
— Были. В Покровском тоже были, а ведь больше нет. Верно, братья офицеры?
Мансуров и Владимир улыбчиво переглянулись. Сдвинули рюмки и выпили.
— Я редко пью спиртное, — глядя на них, продолжал Лентовский. — Для меня очень важно всегда иметь трезвую голову. Наша операция, господа, была детально продумана и подготовлена. Мы заслали партизанам разведчиков. Пошли тремя колоннами, чтобы захватить змеиное гнездо повстанцев. Мы опустим свой карающий меч на их головы. Кстати, как поживает ваш кузнец? По-прежнему ли он кует пики?
— Он теперь главарь на селе. Председатель ревкома, — зло сказал Степан Перфильевич.
— Выражайтесь точнее: был. Что ж, оказывается, такого сорта людям мало раздробить руки, им нужно раздробить головы. Только тогда они совершенно безвредны. — Лентовский достал из золотого портсигара папиросу и в раздумье стукнул ее мундштуком по столу. — Вы сказали, что вас грабили. Кого именно? Что взяли?
Степан Перфильевич рассказал о реквизиции лошадей у мельника. Да и у самого лавочника пропала уйма товару в Воскресенке, когда партизаны налетели на ярмарку.
— Мы не пороли этого Боброва? — спросил Мансуров. — Жаль. Я склонен рассматривать такие поступки как пособничество большевикам. Может, он добровольно отдал свое имущество, чтобы войти в добро к бунтовщикам?
— Никак нет, — развел руками Степан Перфильевич. — Правда, трус мельник, да по доброй воле еще ничего не отдал мужикам.
— Кто у него забирал коней? Надо уточнить, — проговорил Лентовский.
Послали за Захаром Федосеевичем. Пока денщик Лентовского ходил к Боброву, офицеры играли в преферанс.
— Еще кого заарестовать нужно, так это Нюрку Михееву, — угрюмо сказала Агафья Марковна, убирая со стола посуду. — Она лазарет устроила, бродяг лечит. Фельдшер — человек подневольный, а верховодит там Нюрка.
— Лазарет? Любопытно. Я сам прогуляюсь туда, — бросая на стол карты, оживился Лентовский. — С сестрой милосердия мы будем иметь беседу особо. Скажу откровенно: я неравнодушен к прекрасному полу.
Агафья Марковна зарделась, дернула плечом. Степан Перфильевич, тяжело откинувшись на спинку стула, захохотал. Он был очень весел. Угодливая улыбка не сходила с его мясистого, большого лица.
Пришел Захар Федосеевич. Почтительно раскланялся с порога. Спасибо, мол, войску, что наведет теперь порядок. А то житья нет от варнаков. Ободрали мельника, как липку. Впору с сумой идти по миру.
— Кто проводил реквизицию? — сухо спросил Лентовский.
— Ромка Завгородний и кузнец Гаврила, — ответил Захар Федосеевич, робко шагнув к столу.
— Вы, подпоручик, заберете все движимое имущество у семей этих бунтовщиков. Скот, хлеб, одежду. И все передадите Боброву. Поручик Мансуров, арестовать как заложников, всех членов семей партизан. За каждого убитого милиционера или солдата мы будем расстреливать десятерых. Заложников содержать под стражей в Покровском или отправить в Галчихинскую волостную тюрьму.
Захар Федосеевич перекрестился. Наступили все-таки справедливые времена, о которых он столько думал, которых так ждал! У Завгороднего — две коровы, десятка полтора овечек, кобыла да пудов полтораста хлебушка. Теперь все это уже не их, а бобровское. И никто Захару Боброву не указ, коли так постановила власть законная.
— Благодарствие вам, господин ахвицер! А узнать желаю, будет какая нам защита? А то ить опять отберут, иродово семя. Отберут! — пожаловался Захар Федосеевич.
— Мы пришли в Покровское и останемся здесь до тех пор, пока не повыловим и не перевешаем всех мятежников. Кстати, вы навели меня на интересную мысль. Мы поступим так. Потребуем немедленной явки скрывшихся партизан. В случае отказа — расстреливаем их семьи. Это — радикальная мера, которая, несомненно, даст нам нужный эффект, — заключил Лентовский. — Значит, братья офицеры, завтракаем в Покровском, обедаем в Сосновке, ужинаем в Сорокиной. А сейчас — спать.
— Мы еще прогуляемся с подпоручиком, — сказал Мансуров, подмигнув Владимиру. — Подышим свежим воздухом, проверим посты.
— Ваше дело, господа, — равнодушно бросил через плечо Лентовский, направляясь в горницу.
Офицеры вышли на улицу. Вокруг села все еще горели костры. Пахло дымом. Взяв Владимира под руку, Мансуров брезгливо заметил:
— Не нравится мне этот скопец Лентовский. За внешним лоском — грязная, мелкая, трусливая душонка садиста. Никогда и ни в чем не доверяй таким людям. Пусть он спит, а мы пойдем к девкам. У тебя есть кто на примете?
Владимир прикинул, к кому бы пойти. В селе он ни с кем из девок не гулял, а признаться в этом Мансурову не мог. Чего доброго, за желторотого юнца посчитает. Может, Морьку Гордееву вызвать?
— Есть одна, — весело сказал Владимир.
— Одной мало. Впрочем, мы зальемся потом к попадье. Недурная бабенка, ее муж полковым священником. Побоялся идти с нами.
Морька вышла за калитку испуганная. Она долго не могла понять, чего от нее нужно лавочникову сыну и его дружку.
— Мы посидим, потолкуем… — уговаривал Морьку Мансуров.
— Чего это я толковать с тобой буду? — насторожилась она. — Я никого не трогала, ни с кем не водилась.
— Вот и хорошо.
— Чего уж хорошего. Кто виноват, к тем и иди.
— Господи! — с досадой поморщился Мансуров. — Да мы тебя выпить зовем.
— Попоем песни, — добавил Владимир.
Морька, наконец, сообразила, что это ухажеры. Осмелела.
— Так бы сразу и сказали, что пришли по кобелиному делу. А то — «посидим, потолкуем». Больно мне надо толковать с вами! — фыркнула она.
— Пойдешь?
— Захочу, так пойду.
— Куда вы ее? — с крыльца донесся тревожный голос Морькиной матери.
— Я скоро вернусь, — ответила дочь.
Попадья обрадовалась гостям, особенно Мансурову, который понравился ей с первой же встречи. Поручик был до того симпатичный и обходительный, что у матушки заходилось сердце. Она даже не спросила об отце Василии.
Матушка проворно собрала на стол. Принесла четверть самогона, пирожки, сметану. В огород за огурцами ходила вместе с Мансуровым. Он поцеловал ее в сенях:
— Вы определенно в моем вкусе, — и, стиснув, притянул матушку к себе.
— Да неужели? А вы похожи на одного моего знакомого. Только он флотский. Тоже любит обхождение, — кокетливо сказала она, коснувшись рукой колючей щеки Мансурова.
Гуляли почти всю ночь. Подвыпивший Владимир похвастался Морьке, что сделает нищими и арестует Завгородних и Гаврилу.
— Я покажу им, как бунтовать! Я в штабе генерала Матковского служил! Ты не знаешь Матковского? О-о-о! Это — генерал!..
На рассвете Мансуров оделся и окунул голову в ведро с водой. Затем насухо вытер полотенцем волосы, взбил чуб. В это время в горнице Владимир прощался с Морькой.
— Цалуйся, да не слюнявь, — шлепнув его по губам, недовольно проговорила она.
Матушка не провожала гостей. Ее выворачивало наизнанку: выпила лишнего. Свесив с постели растрепанную голову, стонала и отплевывалась. Мансуров взглянул на нее и тоже сплюнул.
По пути домой Владимир в подробностях рассказывал о своей победе над Морькой. Говорил с циничной откровенностью, ожидая мансуровской похвалы. Тот слушал, посмеиваясь, и, в свою очередь, небрежно сказал:
— А я матушку наделил дурной болезнью. На память!..
От попадьи Морька пошла не домой, а к тетке Ганне и к Завгородним. Передала все, чем хвастался Владимир.
— Любка пусть к нам идет. У нас искать не станут, — пригласила она.
— Пусть, — Домна впервые с добротой посмотрела на Морьку.
Макара Артемьевича Домна спровадила к бабке Лопатенчихе, а сама села на крыльцо ждать атаманцев.
Нюрка и Маруся в этот вечер рано прибрались в лазарете. Им помогал Проша. Пока они мыли полы и стирали повязки, он чистил золой закопченное на костре железное ведро, наколол дров.
— Я уже привык. Одной рукой что хочешь могу сделать, — похвалился он, складывая поленья под навесом.
Управившись с делами, сестры милосердия сели у окна. Маруся достала из мешочка клубки шерсти, спицы и принялась вязать чулки. Нюрка наблюдала, с какой привычной ловкостью работают ее руки. Позавидовала. Сама Нюрка не умеет так. Вот вязать кружева — другой разговор, в этом Нюрка едва ли уступит кому в Покровском. Недаром к ней ходит учиться вся Грива. Повязала бы сейчас, да крючок куда-то запропастился, и ниток нет подходящих.
— Петя обещал кого-нибудь послать во Вспольск за йодом. Будут бои, раненых навезут, что станем делать? — озабоченно сказала Маруся. — У Пети есть во Вспольске Абрам Давыдович, он достанет.
— И еще нужно бы другого фельдшера. Одному Семену Кузьмичу трудно. Попервости совсем запарился. А я какая ему помощница. Только подать что, больше ничего не смыслила, — с грустью покачала головой Нюрка. Она думала о Романе и Любке. Хорошо бы, чтоб Нюрку послали учиться на доктора. А теперь бы съездить ей во Вспольск за йодом. Но тут же перечила себе: да разве это хорошо? Она и так измучилась разлукой с Романом. Раньше, когда Маруси еще не было в лазарете, Нюрка в суете да в работе как-то забывалась. Теперь же дни стали невыносимо долгими, ночи — бессонными. Не было той минуты, когда бы она не ожидала Романа. Радость и горе сплелись для Нюрки в один большой клубок, размотать который она не в силах.
Когда у бора послышались выстрелы, Нюрка тревожно посмотрела на Марусю и отвела взгляд. Она поняла, что это значит. Но нужно держать себя. Не трусить. Может, отобьется дружина. Может, подоспеют партизаны из Сосновки.
— Что это? Бой? — беспокойно завозился на постели раненный в голову мужик.