у! Но карусель не только забава. Известным в Сибири доктором Малининым она рекомендовала всем без исключения как укрепляющее средство. Заботьтесь о своем здоровье! Милости просим, господа!
По соседству с каруселью заезжие фокусники в цилиндрах пускали изо рта огонь и кололи дрова на волосатой груди своего товарища-верзилы. После каждого удара колуном силач крякал и растягивал в улыбке вывернутые губы.
А у одной из палаток шустрый приказчик волтузил воришку — тощего и грязного цыганенка лет двенадцати. Бил наотмашь по спине, по ребрам, по золотушной голове. Цыганенок сучил ногами, визжал, просил о помощи. Но люди молча топтались вокруг, наблюдая за расправой.
Мефодьев плечом раздвинул толпу и схватил приказчика за руку:
— Не трожь, стерва!
— А тебе чего надо? — приказчик рванулся, стремясь высвободиться. — Он залез в карман… Пусти!
— Не трожь парнишку! — уже спокойнее сказал Мефодьев и поднял цыганенка. Тот всхлипывал, отплевываясь кровью. В глазах еще метался ужас.
— Граждане! Он воришку защищает! — крикнул приказчик.
— Сам ты воришка со своим хозяином! Народ грабите! — вдруг побагровел Мефодьев и рванул из кармана наган. — Именем революции приказываю сбавить наполовину цены!
— Именем революции!.. — донеслось от других палаток и прилавков, где по примеру командира распоряжались бойцы.
— Люди! Берите что кому по душе! Цены самые низкие! — покрыл все выкрики разливистый голос Мефодьева.
Народ, гогоча и повизгивая, хлынул к торговым рядам. Но понятливые купцы поспешно прятали товары под прилавки, свертывали торговлю.
— Нет, так не пойдет! Сами продавать будем! Становись, ребята, за прилавки! — закричал Мефодьев и через плечо бросил Косте Воронову: — С площади не выпускать никого!
— Продаю бесплатно! По три аршина на человека, — бойко отмеривал сатин Мирон. — А кто победнее, тому и по пять. Почтенный покупатель дороже денег! Подходи!
— Разбой! — гаркнул купец с золотой цепочкой на жилетке, но ему тут же заткнули глотку.
И пошла кутерьма. Под яростным напором толпы качнулись и рухнули палатки, затрещали ветхие прилавки. Кто-то выматерился, кого-то стоптали, кому-то съездили по зубам.
— Ребята, сапоги бери!
— Одежку!
— Хватай пряники!
Тем временем Костя Воронов реквизировал лошадей. У богатых забирал бесплатно. А тем, кто победнее, оставлял взамен выхудавших отрядных кляч. И за то пусть скажут спасибо!
Едва сняли оцепление, как площадь опустела. Лишь некоторые из обиженных просили свое обратно. Они стайкой ходили за командиром.
— Какое оно ваше! — брезгливо морщился Мефодьев. — Все народное, и берем для народа!
Семен Волошенко и Аким Гаврин поставили на прилавок ящик водки. Бойцы пили прямо из бутылок, закусывая селедкой и кренделями. Крякали, довольно качали головами.
— Вот жизнь! И умирать не хочется! — говорил Мирон Банкин, встряхивая снятую с купчихи беличью дошку.
— Это, Мирон, не твоя штука, — кричали ему. — Это с Семеновой крали снятая, ему и отдай.
— А мне не жалко! — Банкин весело бросил дошку на руки Волошенко.
Карусельному зазывале отдали бочонок сельдей. Сели в кошевки и на деревянных лошадок, и под заливистый звон колокольчиков рванулись и понеслись по кругу. Хоть раз отвести душу за долгие месяцы скитания по степи!
Савельич вызвался добросить Петруху и Романа до своей заимки. Сложили на подводу оружие, прикрыли сеном и, попрощавшись с Сазоном, тронулись в путь. Жалел Петруха, что вернется в лагерь без овса, да ничего не поделаешь. На подводах к логу не пробиться.
— Ночью ребята верхами привезут, — успокоил его Савельич. — Сазон в момент всех парней сорганизует.
— Хитрый дедка! — заметил Роман.
— Справедливый, — поправил его Савельич.
От заимки до лога оставалось примерно две версты.
Петруха и Роман, обвешавшись берданами и дробовиками, пошли по извилистому берегу шумливой речушки, поросшему осокой. У одинокой березки, где речка делает петлю, повстречали дозорных.
— Смотрите? — обратился к ним Петруха.
— Смотрим, товарищ комиссар.
— Ну и что высмотрели?
— Ничего особого.
— Следите за бором. Там каратели.
— Вон что! — протянул старший дозора — худощавый, курносый парень. — А мы больше на Воскресенскую степь взглядываем, ребят ждем.
Петруха и Роман по-своему поняли парня. В отряд, как ручейки в низину, стекались люди из деревень. А дозорные, наверное, из Воскресенки и поджидают односельчан, чтобы расспросить о доме.
Спускаясь с бугра в лагерь, Роман заметил, что в загоне не больше десятка лошадей. Где же остальные? Где Гнедко? Нет, Романов конь был на месте. Из-за копны соломы он поднял крупную с навостренными ушами голову и заржал навстречу хозяину. Но куда подевались другие лошади?
— Ничего не понимаю, — в удивлении остановился Роман.
— Я тоже, — Петруха поправил на плече оружие и заспешил, почти побежал к балаганам. Роман едва поспевал за ним.
— Явились? — недружелюбно встретил их Ливкин и вдруг напустился на Петруху: — Какой же ты большевик? Глаза на грабеж закрыл. Дескать, я в разведку ходил и без меня все обделали. Так, что ли?
Роман с недоумением смотрел на Ливкина. Он впервые слышал, чтобы Ливкин говорил с Горбанем таким тоном.
— Терентий Иванович! — опешил Петруха. — Да ты в своем ли уме. В чем подозреваешь? Большевик я есть, им и останусь. А насчет глаза, так я его не по пьянке потерял… Какой грабеж? Ну, говори!
И Ливкин рассказал все, что сам узнал о выступлении отряда на Воскресенку. Он не думал, что Мефодьев может скрыть свои намерения от комиссара. Оттого и погорячился. Пусть Петруха простит его.
Ливкин с Яковом вернулись из Сосновки недавно. С ними пришли новые бойцы — ребята отчаянные, больше фронтовики. Ливкин расхваливал им порядок в отряде, говорил о задачах революции и вот — на тебе! Позор-то какой! Не придумаешь ничего хуже.
— Что же делать? — рвал ус Петруха, притоптывая ногами.
— Давай обсудим. Из членов штаба нас трое. Большинство, — предложил Ливкин. — Пусть и Роман послушает, и Касатика надо пригласить.
Совещаться ушли в командирский балаган. Он был просторнее других. Здесь имелась и табуретка, которая служила столом. Кроме Мефодьева, в балагане жили Петруха, Костя Воронов и Семен Волошенко.
— Садитесь, товарищи, — сипло сказал Петруха.
Ливкин нервно кусал соломинку, Яков старательно счищал грязь с рукава ватника. У Романа было такое чувство, как будто и он виноват. Случилось что-то нехорошее, в чем трудно разобраться. С одной стороны, Мефодьев заботился о людях. Ну, возьмет у лавочников что-нибудь по мелочи… Откуда больше отряду ждать помощи? В России власть помогла бы. Там иное дело. С другой стороны, это — грабеж на виду у всех. Мужикам такое вряд ли понравится.
Первым заговорил Яков. Он уже все обдумал, все взвесил:
— Разоружить бандитов — и точка! Пусть идут на все четыре стороны!..
— Люди пошли за Мефодьевым по приказу. Да и не всякий понимает, что делает, — перебил Якова Ливкин. — Предлагаю арестовать и судить своим судом Мефодьева, Банкина и других зачинщиков.
Петруха вдруг забарабанил пальцами по табуретке. Сверкнул глазом. Может быть, больше, чем все присутствующие здесь, он любил Ефима, дорожил дружбой с ним. Они вместе выросли, а год назад Ефим без колебаний пошел с Петрухой, с кустарями. Такое нельзя забыть, вот так сразу выбросить из сердца.
— Терентий Иванович верно заметил: от несознательности это, — с подчеркнутым равнодушием бросил он. — Разоружать или арестовывать не будем никого. Кому польза, если мы передеремся? Только врагу.
— Подумай, что ты говоришь, Петро! — до хруста сжал кулаки Яков. — У нас революционный отряд, а не бандитская шайка.
— Правду толкуешь, Яша, — тепло сказал Петруха. — И нам надо разъяснять это людям, показать им, что не туда идут. Так мы и Мефодьева, и всех бойцов сохраним для революции.
— Ты думаешь поймут?
— Поймут, — ответил Петруха.
Договорились не спорить с Мефодьевым, вести себя, как будто ничего не случилось. Разговор с Мефодьевым поручили комиссару. У Петрухи, кажется, уже был какой-то план.
Радостные, с песнями и шутками возвращались бойцы в лагерь. Мефодьев лихо гарцевал на поджаром сером жеребце. Костя Воронов реквизировал его первым и потом облазил всю ярмарку в поисках доброго седла. Остановился на казачьем, украшенном серебром и бронзой. И конь, и седло пришлись по душе Мефодьеву. Взял жеребца в заводные.
Костя ехал рядом с командиром. Он был в новых хромовых сапогах, в бекеше. На шее жарко пламенел шерстяной вязаный шарф. А за Костей — в треснувшей по швам беличьей дошке Семен Волошенко. На седле у него качался большой тюк полотна. Почти все бойцы были нагружены товаром, а сзади на двух телегах, запряженных парами, везли съестное.
«Настоящие бандиты», — подумал, всматриваясь в конников, Петруха. Он едва сдерживал себя, чтобы не лечь на пулемет. Эх, дать бы очередь! Хотя бы выше голов, чтобы перетрухнули, да знали наперед, как воевать по ярмаркам.
— А! Комиссар! — Мефодьев спрыгнул с коня, передал повод Косте.
— Был я в Сорокиной. Привез одиннадцать ружей, — доложил Петруха.
— Как с фуражом?
— К ночи надо ждать сорокинских. Вступают в наш отряд. Они и привезут сено.
— Молодец комиссар! А чего ж не спрашиваешь, куда и зачем я ездил?
— Я вижу, Ефим, — просто ответил Петруха. — Надо только распределить обувь и одежду. В первую очередь дать тем, кто в валенках да в зипунах.
— Как же! Так и сделаем! — поспешно согласился Мефодьев. И сразу расцвел. С лица сбежали тени, глаза стали чистыми и по-ребячьи задорными.
— Материю сдать Якову Завгороднему. Это по его части.
— Пусть все принимает Яков. Ну, товарищ комиссар, привез я тебе подарок. Давай! — Мефодьев подозвал рукой Костю. Мефодьеву хотелось угодить Петрухе, ответить на доброту добротой. В этом было тоже что-то мальчишеское, трогательно-искреннее.