Домну привели на сборню. Помещение было набито народом. Ее толкнул прикладом в спину карауливший у двери атаманец. Домна огляделась. Люди сидели на полу и стояли, переминаясь с ноги на ногу. Больше бабы. У всех скорбные лица, у каждого своя печаль.
Домна протиснулась к окну, слушая разговоры.
— Нюрку Михееву арестовали, а кого-то в лазарете убили. Сама видела, как Нюрку вели.
— Нету ее тут. Наверное, в каталажке сидит.
— Туда и повели.
Мать Кольки Делянкина, полная, рослая баба, заголосила:
— Ой, бабоньки, что теперь будет с нами! Перестреляют всех, а то живыми в могилу. Сказывают, такое у них заведенье, у атаманцев.
— Да ты не каркай, Капитолина, прежде времени! Еще накаркаешься!
— Это все нас купчиха Агафья Марковна подкузьмила. Ее сынок ходил забирать Завгородничиху. У Агафьи на постое были каратели. Она и расписала, кого арестовать.
К Домне подвинулась Марина Кожура, поделилась своим горем:
— Мне уж как придется, да по Трохиму душа изболелась. Шибко стреляли вчера. Как бы не убили.
У Домны сын был тоже в этой схватке. Но она почему-то даже не допускала мысли, что Якова могут убить. Нет, он отошел вместе с другими от села и скоро должен вернуться.
За окном зашумели, забегали атаманцы. Отчего бы это? Неужели партизаны узнали обо всем и уже наступают? Нет, на площадь входил отряд белых. На подводах везли раненых и убитых. К командиру отряда подбежал другой офицер, белобрысый, розовый. Домна где-то видела его. Да ведь это он ходил следом за атаманом Анненковым, когда зимой покровчан выгоняли на площадь!
Офицеры что-то доказывали друг другу, махали руками, и больше всего белобрысый. Наверное, атаманцы просчитались на чем-нибудь. Может, отряд хотел взять Сосновку, да получил по зубам? Ну, так и есть. Больше негде им так нарваться. Подводы с ранеными все идут и идут.
— Бабы! — впервые с утра заговорила Домна. — Наши партизаны побили карателей в Сосновке!
Сборня загалдела. В сердцах у людей затеплилась надежда: придут свои и освободят.
Домна была права. Отряд белых, наступавший на Сосновку, здорово потрепали в ночном бою. Лентовский рассвирепел. Он уже не играл, не рисовался, а, брызгая слюной, кричал на командира отряда:
— Вы мне ответите за все, поручик! Провалить такую операцию!
— Противник превосходил нас числом и занимал более выгодный тактический рубеж, — оправдывался тот.
— Вы, вы, поручик, превосходили его своей тупостью! Что прикажете теперь делать? Я вас спрашиваю? Зачем вы явились в Покровское? Чтобы доложить мне о неудаче? Нет, вы повернете свой отряд на Сосновку и к вечеру возьмете эту партизанскую Москву! Или никто, даже мои большевики, не позавидует вам! О, я научу вас воевать! — Перекипев, Лентовский несколько смягчился и снова взял себя в руки. — Что знаете об отряде капитана Артюшева? Вы держали с ним связь?
— Да. Он прибыл на место, в Сорокину, еще днем. Это узнали партизаны, которые и перебросили туда часть сил. Но основные силы, как и следовало ожидать, остались в Сосновке.
— Хорошо. Через час вы выступаете на Сосновку, с вами отправятся две роты отряда Мансурова, — распорядился Лентовский. — Командовать объединенными силами будет Мансуров, а за исход операции отвечаете вы.
К полудню, скрипя телегами и пыля, сводный отряд карателей ушел из Покровского. В селе осталась лишь одна рота. Но аресты продолжались. Прошло немного времени, и в помещение сборни впихнули фельдшера Семена Кузьмича. Он накинул на нос очки и внимательно, как больных, осмотрел всех, кого ему было видно.
— Ну-с, — Семен Кузьмич плавно опустился на порог. — Сегодня со мной произошла забавная, я бы сказал, даже юмористическая история. Скрываясь, я забрался в чей-то курятник. Курицы немного покудахтали и успокоились. Я прилег на бок и, понимаете, чуть не уснул. Там тихо, тепло и в некотором роде уютно. И может быть, проспал бы до сей поры. Но хозяйка пришла открывать курятник и, очевидно, заметила меня. Она закричала, что было силы, и позвала на помощь. Я думаю, эта бабка приняла меня или за вора, или, что еще вероятнее, за хорька. Как вы считаете, я похож на хорька?
Какая-то бойкая и смешливая баба прыснула в углу, ее поддержали соседки, и заулыбалась, заходила от хохота вся сборня.
— Похож на хорька!
— Как две капли воды, похож! Вот тебе крест!
— Может быть. Не спорю, — согласился Семен Кузьмич. — Я делаю бабке знаки, шепчу ей, что я никакой не хорек и не вор, а фельдшер. Но она ничего не желает знать и кричит еще пуще. Пришлось выскакивать из курятника, сшибить головой бабку и бежать в огороды. Затем я долго лежал между грядками картошки и о меня буквально споткнулся атаманец. Я, конечно, извинился. Но это не возымело никакого действия. Он привел меня к сыну Степана Перфильевича.
Фельдшер умолк. И всем стало еще тяжелее.
Тишину оборвали треск, грохот и крики. Но ничего страшного пока не случилось. Это под напором и тяжестью людских тел рухнул и рассыпался стол.
Люди поднялись на ноги, а треск продолжался. Только теперь он был не внутри, а снаружи. Похоже, что неподалеку завязалась перестрелка.
Домна снова прильнула к окну. Она увидела, как на площади, возле лавки и поминовского дома, в пыли столпились атаманцы. Тот же белобрысый повел их куда-то, но вот они вернулись и кучками рассеялись по дворам.
«Кого-то ищут», — подумала Домна.
Но каратели никого не искали. Они запрягали подводы, седлали коней. Лентовский слишком дорожил своей жизнью, чтобы помогать сводному отряду атаманцев. Уже не о победе над партизанами, а о спасении заботился он в эти минуты.
А гром боя все нарастал, приближаясь к Покровскому. Теперь уже ясно различались пулеметные очереди и винтовочные залпы. Гулко ухали разрывы бомб, словно кто-то стучал по железному листу большой кувалдой.
Закрытые в сборне люди надеялись на скорое освобождение. Но могло быть всякое! Атаманцы подожгут сборню или забросают ее бомбами. Расправлялись же они так в других селах, а Покровское больше всех насолило Омской власти.
Но Лентовскому было не до сборни. Ему хотелось скорее попасть в свой черный вагон. Там его ожидал скучающий от безделья дворянский сын.
Да, он офицер и, несомненно, подлежит расстрелу. Смерть ему не страшна. Она — логическое завершение всех его мытарств. Что? Каждому не хочется умирать? Ерунда. А жить хочется каждому? Ему жалко лишь старушку-мать, хотя он и не уверен, жива ли она. Нынче ни в чем нельзя быть уверенным. Такое уж время.
Вы спрашиваете, откуда родом. Из Самары. Богат? Нет. Однако какое это имеет значение! Сейчас все перемешалось. У тех же большевиков в России есть на службе дворяне, бывшие царские полковники и генералы. Новицкий, Самойло занимают самые высокие посты на Восточном фронте.
Не верите? Что ж, это ваше дело.
В царскую армию он был призван во время войны. На фронте получил офицерский чин. Это о таких, как он, пели:
Прежде был извозчиком,
Звать его Володею.
А теперь он прапорщик —
Ваше благородие.
Затем госпиталь и снова Самара… Митинговал, вступил в партию социалистов-революционеров. После чехословацкого мятежа находился в войсках Самарского Комуча — в Западной армии. Позднее вместе с полком, сформированным под Омском, попал в дивизию Анненкова.
Он не властен над своей судьбой. Он считает, что капитан Артюшев совершил прошлой ночью глупость. Нет, у партизан куда лучше, чем в вагоне смерти поручика Лентовского.
— Я не верю в белую идею, а вынужден бороться за нее. Я не могу дезертировать, меня поймают, — повесив голову, говорил подпоручик. — Я не разделяю и ваших идеалов. Вы победили в этом бою, но вас разобьют в другом.
— А это бабушка надвое говорила: либо будет, либо нет, — криво усмехаясь, сказал Мефодьев.
Кроме них, в комнате были Роман и Костя, которые с интересом слушали подпоручика. Многого они недопонимали, но было ясно: офицер говорил искренне. Он не запирался, не лгал.
— Я задерживаю вас, — продолжал подпоручик. — Вы спрашиваете меня совсем не о том. Вам надо торопиться в Покровское и Сосновку. На эти села наступают другие отряды Анненкова. Спешите!
Мефодьев вскочил, бросился к двери и остановился в нерешительности:
— Куда нам девать тебя, подпоручик? Вот задача!.. Знаешь что, ты извиняй нас, но возиться с тобой хлопотно. Надо доставить в штаб, там судить тебя будут. А конец тот же: приговорят к расстрелу. Уж лучше Костя тебя шлепнет. Давай, Костя! — махнул рукой Мефодьев.
Ефим и Роман уже сели на коней, когда в доме глухо хлопнул выстрел. Роман пришпорил Гнедка и, не оглядываясь, поскакал к своему взводу.
Не медля, партизаны выступили из Сорокиной. Едва вышли за околицу, колонну догнал Колька Делянкин. Он послан к Мефодьеву с донесением, но от поселка смолокуров ударился не по той дороге и пропорол лишних двенадцать-пятнадцать верст.
Мефодьев выругался. Набрали в армию сопляков, да еще по таким важным делам посылают. Хорошо, что офицер попался не брехливый, а то до сих пор сидели бы в деревне. Может, напрасно все-таки расстреляли подпоручика? Но девать его было некуда. Не носиться же с ним, как с писаной торбой. Что ни говори, а каратель.
Смягчился Мефодьев, когда Колька рассказал ему и другим командирам, ехавшим впереди, о ночном переполохе в Сосновке. Конечно, Колька в солдатах не был, но Антона Бондаря схватил. Ох, и рванула бомба!
В Сосновке Роман встретил Якова. Здесь с минуты на минуту поджидали Мефодьева. Конные и пешие собрались на площади у штаба. Заметив среди прибывших Романа, Яков радостно сверкнул глазами и поспешил к брату.
— Что в Покровском? — тревожно спросил Роман.
— Не знаю, — ответил Яков, садясь на маленькую круглую лошадь. — Чалку дома оставил, и вот дали эту. Туго нам пришлось, братан! Захватили врасплох. Вывернулись из бора и пошли крошить. Мы выпалили все, до последнего патрона, и кромкой бора подались в Сосновку. А здесь тоже бой. Чуть карателям в лапы не попались.