— Как там наши? — вздохнул Роман, подумав прежде всего о Нюрке. Лазарет белые разгромят. Но, может, Нюрка скроется. Должна бы понять, что оставаться опасно.
На Покровское штаб бросил всю армию. Главные силы напрямик повел Мефодьев. Со стороны степи село атаковали конные взводы Романа Завгороднего и Семена Волошенко. Им придавалось четыре пулемета.
После перехода в двадцать с лишним верст кони устали. Но Роман торопил бойцов. Даже одна минута могла решить судьбу многих людей в Покровском. Белые не сидят там сложа руки, а наверняка уже арестовывают и убивают.
Когда Романов взвод миновал мост через Кабануху и вышел к солонцам на рубеж атаки, Мефодьев уже схватился с карателями. Где-то за Кукуем шла ожесточенная пальба.
— Вперед! — крикнул Роман, выбросив вверх руку с наганом.
Кони рванулись, взвихрилось и понеслось к селу густое облако пыли. С гиканьем взвод проскочил Назьмы. На самой дороге затарахтел пулемет, но он не остановил натиска партизан. Пулеметчиков смяли.
В центре села белых не было. Наверное, оставив заслон у Назьмов, они поспешили навстречу Мефодьеву. И Роман, выскочив на площадь, свернул к Кукую, чтобы ударить по врагам с тыла.
В это время Лентовский с ротой атаманцев был уже в бору. На свежих, отдохнувших за ночь, конях он поспешно отходил к станции, увозя с собой единственную жертву — избитую Нюрку Михееву. Конечно, Лентовский сожалел, что не уничтожил арестованных на сборне. Но это задержало бы роту в селе. И, кроме того, он боялся мести. Смерть близких могла ожесточить партизан. И они бросились бы в бешеную погоню за Лентовским. В победе Мансурова над красными контрразведчик сомневался.
Удар взводов Завгороднего и Волошенко с тыла ошеломил атаманцев. Оставив пулеметы, каратели покатились к бору и стали отступать в беспорядке, сторонясь дорог, где их могли настичь партизаны.
Мефодьев послал часть армии на елани. Там произошли последние стычки с белыми. Атаманцы были окончательно рассеяны, а многие из них убиты.
Усталые, но радостные входили бойцы в Покровское. На площади их встретила возбужденная толпа. Женщины плакали от счастья, целовали своих и чужих. Людей, арестованных Лентовским, выпустил Гаврила, наводивший с дружинниками порядок в селе.
Роман увидел в толпе Домну. Она искала его глазами.
— Мама! — Роман пробился к ней и с седла поцеловал в лоб.
Домна улыбнулась. Вот и приехал один сын. И другой где-то здесь. Да разве могли они не приехать, когда у людей такое горе!
— Ты, сынку, торопись домой. Мы ждать будем, — ласково сказала она.
— Сейчас, мама!
Но прежде он заглянул в госпиталь. Окна мясоедовского дома были побиты. Посвечивали на солнце осколки стекла. Через открытую калитку Роман увидел зеленый двор и у заплота труп. Парень с перевязанной культей весь изрешечен пулями, а рядом — топор.
Роман сорвал с головы фуражку. К горлу подступил твердый комок. И раненого не пожалели сволочи.
Женский голос окликнул Романа. Он повернулся. Из дома выскочила Маруся Горбань, невысказанное горе во взгляде. Маруся прижалась к Роману и заговорила трудно:
— Еще трое убитых в огороде. Атаманцы нашли ребят в конопле… А этот Нюру хотел защитить.
— Нюру? — вскрикнул Роман, чувствуя, как у него кружится голова. — Где она? Где Нюра?
— Не знаю. Ее забрали.
Подошел фельдшер, взглянул на убитого Прошу и зарыдал:
— Изверги! Злодеи!
И Семен Кузьмич ничего не знал о Нюрке. Среди арестованных на сборне ее не было. Это абсолютно верно.
Только Гаврила рассказал, что случилось с Нюркой. Ее увезли каратели. Одна надежда, что там служит Пантелей Михеев. Поди, вступится за родную дочь. А жалко девку! До полусмерти избили ее атаманцы.
Печальным, разбитым приехал домой Роман. А здесь — непонятное. У ворот — подводы с хлебом, по улице бродят коровы Завгородних. Из калитки вынырнул Демка, весело заговорил:
— Помогай, Рома, подушки да шубы таскать! Дядька Захар вам привез. Ох, и упарился я, подводы грузивши!
Роман пробежал во двор. Что все это значит?
— У него спроси, — кивнула Домна на сникшего у крыльца Захара Федосеевича.
Мельник заблудил подслеповатыми глазами и, выбросив перед собой клешни рук, затараторил:
— Горе нам, горе! Атаманцы, иродово семя, заставляли меня взять на хранение хозяйство ваше. Отнекивался я, да чуть, не убили. Ой, чуть не убили! Так-так… Злодейство умыслили они. Злодейство! А мне ничего энтого не требоваится. Атаманцы из села, а я к вам. Моченьки моей нетути!
Домна сердито сплюнула и подалась в дом.
— Брешет дядька Захар, — протянул Демка. — За коней он все забрал. Сам забрал! Сам!
Рука Романа скользнула к нагану. Уловив это движение, мельник упал на колени, застучал зубами.
— Душу не губи, Романушка!.. Я тебе все свое отдам! Не губи! Век буду бога молить… Ить и разобраться следоваит. Поклеп возводит Демка! Поклеп!
Роман брезгливо отвернулся.
— Ты, Рома, стреляй! Я похороню дядьку Захара. Стреляй! — уговаривал его Демка, тараща глаза.
Назавтра хоронили погибших партизан. У кладбища и на площади собрались тысячи людей. Многие пришли с иконами. Ревели бабы. С трудом сдерживали слезы парни и мужики. Мефодьев держал речь. Она была короткой.
— Наши товарищи сложили головы за святое дело. Не забудем же этого никогда!
Отсалютовали несколькими выстрелами. Затем Петруха объявил сходку.
Из соседних домов вынесли на площадь столы, стулья, скамейки, сдвинули и накрыли столы скатертями. Покровчане и бойцы дивились: к чему бы это? Уж не угостит ли Петруха самогоном на поминках? Перебрасывались замечаниями:
— Комиссар-то что-то колдует!
— Нет, он с Антиповым говорит!
— Неуж плясать на столах станут?
— В сапогах на скатерти? Тоже ляпнул!
— Зачем — в сапогах. Можно и босиком.
— А уж из босого какой плясун. Да и не у каждого ноги сапогов почище.
За столами уселись члены штаба и с ними кузнец Гаврила.
— Они чай пить будут, а мы смотреть.
— Не чай — кохвей али водку! Чичас им Тишка поднесет по чарке.
Петруха поднял руку, призывая к тишине. Но люди успокоились не сразу. Долго еще по площади ходил говорок.
— Революционное собрание граждан села Покровского совместно с партизанской армией можно считать открытым, — торжественно произнес Гаврила.
— Повыше встань!
— Говори громче. Не слышно!
— К нам за стол приглашаются отцы и матери погибших партизан и, кроме того, Елисей Гаврин, Макар и Домна Завгородние, Капитолина Делянкина, Аграфена Михеева. Пропустите названных граждан! — кричал Гаврила.
Народ заволновался. По какому такому случаю приглашают? Почему других никого не зовут? Загалдели, шарахаясь по сторонам.
Первой вытолкнули к столам Капитолину Делянкину. Растерянная, она не знала, что ей говорить, что делать.
— Садись, Капитолина, — пригласил Гаврила. — Где ж остальные?
— Аграфена идти не желает. Из-за мужика своего боится смотреть людям в глаза.
— Как не желает! Мир требует, значит, должна!
Наконец, собрали всех. Макар Артемьевич и Домна сели с краю по соседству с Петрухой Горбанем. Они были тоже смущены. Домна выругала себя в душе, что осталась на сходке.
Кузнец Гаврила дал слово главнокомандующему армией. Мефодьев снял фуражку, пригладил пятерней волосы и начал:
— Вчера мы разбили три отряда белых. Взяли у них десять пулеметов, больше трехсот винтовок, много сабель, а сколько патронов — еще не сосчитали!
Площадь одобрительно заревела. Выждав с минуту, Мефодьев продолжал:
— Так кто мы теперь есть, товарищи? Я так понимаю, что хватит нам стоять в обороне. Будем искать белых и бить без пощады, как они безоружных бьют да раненых. Никто не сломит нашу силу! К тому же мы скоро встретим российскую Красную Армию. Товарищи! Кто сидит перед вами? — Ефим широким жестом показал на приглашенных за стол.
— Известно кто! Тетка Завгородничиха да переселенец!
— Да еще жинка атаманца!
— Перед вами сидят отцы и матери наших красных героев. Их дети отличились в боях за Покровское, Сосновку и Сорокину. Слава вам, дорогие родители! Вот она Капитолина Делянкина. Знай, Капитолина, что твой сын Николай один спас революционный штаб!
Капитолина всплеснула руками и разревелась.
— Перед вами тетка Домна и дядька Макар. Эх, и молодцы ж у вас сыновья! Роман первым ворвался со своим взводом в Сорокину, изничтожил пулемет белых, а потом у Кукуя зашел в тыл к атаманцам и растрепал их в клочья. Хорошо, как герой, дрался и Яков Завгородний. В боях заслужили похвалу братья Гаврины. Смотрите, люди, вот их отец!
— И последняя — Аграфена Михеева. Дурак у тебя мужик, блюдолиз атаманский, да не о нем речь теперь. О дочке твоей Нюре сказать хочу, — голос у Мефодьева сорвался. — Золотое у нее сердце. Нам бы вырвать Нюру из рук вражеских, мы б ей в пояс поклонились. Я бы первый встал на колени, — глаза у Ефима затуманились, он готов был расплакаться. И он сел. Потом снова встал, высокий, плечистый.
— Некого нам посадить на это место за стол от Константина Воронова. Мать у него померла, отца живьем сожгли атаманцы. Но мы всем селом будем гордиться Костей!
Гаврила отбросил голову назад, окинул взглядом толпу, крикнул:
— Товарищи! Я за всех вас, жителей Покровского, благодарю отцов и матерей героев. Спасибо вам, славные родители! — и низко склонился.
— Спасибо вам и от армии! — сказал Петруха.
Собрание закончилось, но Горбань попросил не расходиться. Должен состояться революционный суд над Антоном Бондарем. За арестованным послали в каталажку конвоиров. Еще утром Антона привезли в Покровское и здесь допрашивали.
Хмурясь, председатель суда Ливкин разложил перед собой какие-то бумажки. Площадь заахала, загорланила. И опять в многотысячной толпе перекличка голосов:
— Бондариха-то тут?
— Вот Никита радуется, что Антона судят!
— Никиту бы самого следовало засудить.
— Гляди-ко, ведут!