— У самих не богато, — возразил Антипов, глядя мимо Мефодьева на окна, по которым нудно нахлестывал дождь.
— Сколько есть! — вспыхнул Мефодьев. — Дадим десять, двадцать цинок! У нас есть своя мастерская. В сутки заряжает до десяти тысяч патронов. Так и скажи Гомонову!
— Наш порох забивает канал ствола гарью и при выстреле дает много дыма. Только по крайней нужде можно применять его. Я считаю, что Петр Анисимович должен сказать правду, — Антипов поднялся, с шумом отодвинул стул. — У нас по тринадцать патронов на винтовку. Этого очень мало.
Мефодьев раздраженно махнул рукой. И чего прибедняется начальник штаба! Будут бои — будут и патроны. Но решил не спорить. Петруха тоже закрутил носом. Свою линию гнут.
— Ладно. Обещай пять цинок, у них туго с припасом, — сдался главнокомандующий. — А попроси ходков-рессорок, чтоб перевозить раненых. Об этом твоя Маруся заботится.
— И пишущую машинку, — подсказал Ливкин.
— Значит, пять? — по лицу Петрухи пробежала усмешка.
«Как обрадовался, — подумал о нем Мефодьев. — Наверное, до меня уже все обговорили. А вот возьму и назло скажу: двадцать».
Но он промолчал. Пусть на этот раз делают по-своему. Может, они и правы. А в дальнейшем Мефодьев не позволит командовать собой, как парнишка. Прошли времена, когда по кустам прятались. Теперь за спиной у Мефодьева целая армия. Бойцы поддержат главнокомандующего. Как скажет армия, так и будет.
Из штаба Мефодьев вышел с Ливкиным. Им было по пути. В дождевом сумраке посвечивали черные крыши. Зябко жались к заборам и плетням вербы.
— Ну, и погодка! — сплюнул Мефодьев, поднимая воротник френча. — Небо насквозь прогнило. Немного распогодилось, и снова полило. Порастет хлеб на корню!
Они шли, чавкая сапогами, обходя лужи. Под навесом одного из амбаров, где было сухо, Мефодьев остановился, снял и выжал фуражку. Поежился и спросил:
— Как у тебя, Терентий Иванович, с воззванием?
— Давно готово. Геннадий Евгеньевич молодец писать. Откуда только и слова у него берутся. И все такие, что за душу щиплют. Ничего не скажешь — образованный человек.
Мефодьев на минуту задумался, уставясь в набухшую водой землю, потом вскинул взгляд на Ливкина:
— В Сосновке довелось мне беседовать с офицериком. Не дурак он. Кое в чем разбирается. Так офицерик сказал, что Ленин берет к себе на службу царских генералов и полковников. А я большевику Антипову не совсем верил. Думаю, какой он ни наш, а все-таки золотопогонник. Да и на Рязанова некоторые штабные косятся.
— Напрасно косятся, — убежденно проговорил Ливкин. — Геннадий Евгеньевич, правда, ратовал в свое время за учредиловку, но человек он честный и ненавидит Колчака не меньше, чем мы. Вот тут разговорились как-то, признался он, что догадывался и прежде, кто я есть. Даже был уверен. Но никому не сказал. С эсерами он, кажется, порвал или что-то в этом роде.
— Да, он скрывается от Колчака, приехал к нам с чужими документами. Выходит, неплохо тебе помогает? — Мефодьев посмотрел на небо. Оно было по-прежнему холодным, темно-серым. Ни единого проблеска.
На следующее утро, когда дождь прекратился и прояснило, проводили Петруху. Он отправился один, хотя Мефодьев советовал ему взять с собой десяток бойцов. Ведь Петруха везет карты, составленные Антиповым.
— Один скорее доберусь, — просто сказал Горбань.
— Ну, как знаешь!
А дня через два дозорные остановили у Воскресенской грани двух всадников. Документы проверять не стали, а проводили задержанных в штаб. Уж больно подозрительным показался им старший — мужчина средних лет в кожанке, с полевой сумкой на боку. У него были аккуратно подстриженные усы и смеющиеся глаза. Сидел мужчина на коне так же свободно, как на табуретке. Видно, привычно для него ездить вершни. Офицер — определили дозорные.
Другой был совсем молодой. Он, наоборот, мешком плюхался в седле. Мокрый ватник неуклюже топорщился на нем. Из голенища сапога выглядывала грязная портянка.
В штабе никого не оказалось, и старший попросил отвести их прямо на квартиру к главнокомандующему. Дозорные переглянулись. Наверно, белый лазутчик. Всю дорогу расспрашивал об армии, а теперь бросит бомбу — и делу конец.
Задержанный настаивал на своем. Дозорные подозвали проезжавшего по площади Семена Волошенко. Когда Семен не спеша подъехал, старший взял руку под козырек:
— Я из армии товарища Гомонова. Прибыл для переговоров и хочу видеть главнокомандующего.
Семен, который присутствовал на последнем заседании штаба, понял, что медлить нельзя. Он тут же предложил гостям ехать за ним. Дозорные, как бы извиняясь, пожали плечами.
У Мефодьева они застали Костю Воронова. В небольшой чистой комнатке было тепло и уютно. Пахло свежим хлебом. Положив ногу на ногу, Мефодьев полулежал на кровати, гладил рукой колено и что-то рассказывал. Костя сидел напротив на широкой скамье и пошмыгивал горбатым носом.
— Садись, — сказал Мефодьев Семену, не обратив внимания на стоявших у двери.
— Вот, к тебе привел. Они от Гомонова.
Ефим смерил гостей испытующим взглядом и резко поднялся, едва не достав головой матки потолка. Его лицо просияло. А серые глаза вспыхнули озорством. Посмотрим, мол, что за послы: и перевел взгляд на портянку, которую так и не заправил в сапог младший из прибывших.
«Вояка! Не лучше, чем у нас», — подумал Мефодьев.
Зато старший определенно нравился. Он был чуть пониже Ефима, но так же широк в плечах и статен. В глазах светились ум и та серьезность, что отличает людей бывалых и уравновешенных.
Старший шагнул вперед, щелкнул каблуками грязных сапог:
— Начальник штаба армии Куприян Гурцев, — и тут же представил своего спутника. — Алеша Иванов, мой адъютант, комсомолец.
Алеша покраснел, не зная, что сказать. Поспешно ухватился за протянутую Мефодьевым руку, словно боясь упасть на спину.
— Начальник штаба? — Мефодьев указал на лавку, приглашая гостей сесть. — Фронтовик?
Гурцев утвердительно кивнул.
— Офицер?
Снова кивок.
— Из каких частей?
— Казак, из Забайкалья. По ранению пришел домой. Воевал против атамана Семенова, а у вас с отрядом вспольских железнодорожников вступил в армию Гомонова, — спокойно и как бы нехотя рассказывал о себе Гурцев.
— А мы к вам своего человека послали, для связи. Не встречал?
— Нет.
— Ну, что ж, отдыхайте. С дороги не грех и выпить. Продрогли? Сам вижу! Семен! — кивнул Мефодьев Волошенко. Тот мигом вылетел из дома. — Сейчас поедим, выпьем, а отдохнете — соберем штабных и все доложишь по порядку. Обмаракуем, как нашим армиям держаться сообща. А ты мне сразу пришелся по душе, начальник штаба. Вот такого бы нам!
Костя ухмыльнулся и кашлянул в кулак.
Роман жил как во сне. Он куда-то шел, что-то делал, о чем-то говорил. Очевидно, можно было и не идти, и не разговаривать. Впрочем, нет. Из этого и складывалась его жизнь. Как бы там ни было, Роман живет.
А Нюрка погибла. Нет ее совсем. Без нее поднимается и опускается солнце, без нее булькает вот этот бесконечный промозглый дождь. Уж не подойдет она к окну и не скажет, что надоел ей дождь, что она истосковалась по теплу.
Отпели по вечерам звонкоголосые гармошки на гульбище, отплясала свое Нюрка. И в Романовом сердце пусто. Не вздрогнет оно от внезапной радости, не защемит от ожидания. Печаль — это и есть пустота. Может быть, самая большая из пустот.
Иногда казалось, что сон обрывался, наступала явь, и Роману хотелось в Покровское, чтобы повидать Нюрку, которую он любил. Роман заслужил встречу с Нюркой. Он так много страдал! Он рвался к ней с фронта. А первое свидание после разлуки, размолвка у озера, женитьба на Любке и возвращение к Нюрке — это и было его любовью. Не всем дается она одной радостью. И тут же Роман думал о том, что он был несправедлив к Нюрке. И это давило еще сильнее.
После того страшного дня, когда Роман долго пробыл один в бору и вернулся домой разбитым, дед Гузырь и Касатик часто навещали его. Приходили побалагурить и засиживались часами.
Дед приносил с собой работу. Наступила осень, а в Романовом взводе у многих поизносилась обувь. Дед придирчиво осмотрел все сапоги и бродни. Установил очередь на починку.
— А которые, значится, босые, пусть со штаба кожу справляют, якорь ее, — сказал он бойцам. — А ишо дратвы надо.
Штаб осадили просьбами. Больше других теребили Петруху. Мефодьев, мол, занятой человек, а комиссар язык чешет, про революцию рассказывает, да на сходках мужиков уговаривает. Небось, найдет время поискать кожи. Ему не откажут мужики.
— И чего вы ко мне вяжетесь! Сказал, сделаю — и сделаю! — отвечал Петруха.
— Мы б и подождали, да Гузырь торопит. Невтерпеж ему!
— Задал мне дед задачу! — вздыхал, улыбаясь, Петруха. — Ладно. Привезем из Покровского, там есть реквизированные.
Кое-как кожу достали. Привезли дедовы колодки, поделали новые. Помогать деду вызвались несколько бойцов. Но сапожничал главным образом Гузырь. Они приносили куделю, пряли и смолили дратву, искали по селу щетину. Работа подвигалась. Кое-кто из бойцов уже щеголял в залатанных и перетянутых сапогах.
Хозяйка завела квашню, а Роман взялся наколоть дров. В сарае была лишь одна толстая, в полтора обхвата чурка. Со всех сторон в чурке сидели сучки, которые накрепко ее связали. Роман с краев отщепил несколько поленьев, а потом взялся за колотушку и глубоко всадил топор в смолистое дерево. Пробовал вбить клин в трещину. Вспотел и отступился. Сел курить.
Походил, примериваясь, вокруг чурки. И снова ухватился за колотушку. Наконец, дерево стрельнуло, развалилось — и топор тюкнулся о землю.
Роман задумчиво посмотрел на топор. Во всем этом было что-то знакомое, пережитое. Роман стоял точно так же, а топор лежал. Вдруг вспомнилась клуня, мать. Он тогда бросился на мать. Роман стоял…
Нет, это — другое. Зеленая травка в мясоедовском дворе и пластом тело парня. А на белой рубашке кровь маками и рядом топор.