— А чего молчишь?
— Позабыла, милок, с перепугу все слова.
Костя повторил. Затем перешли к песне. Агафья Марковна начала без запинки, впрочем, и без особого подъема:
Зачем я на свет народился,
Для чего родила меня мать?
Для того, чтоб свободу узнал я
И за Ленина шел воевать.
— Хватит! Теперь ищи листок бумаги, карандаш и пиши, что скажу. Да поворачивайся поживее! Ишь, какое брюхо наела! Крови Нюриной напилась, курва!
Глотая слезы, купчиха села писать. Наклонившись к ней, Костя диктовал:
— «Мой мужик Поминов Степан Перфильич не признает народной идеи и не желает умирать за бедно-народное право и имел крайнюю нужду скрыться из села». Написала? Так. Теперь пиши пониже: «И как я не сумею без него торговать, а также не желаю стать жертвой революции, то с восторгом в новой жизни передаю лавку и склады со всем товаром воодушевленному народу». И распишись.
— Пощади, милок! Не пускай голышом по миру. У нас только и богатства, что лавка. Пощади!
— А ты Нюру пощадила? Ух, ты! — и страшно скрипнул зубами.
В тот же вечер Костя отдал записку Гавриле.
— Добровольно передает все, — сказал он. — Завтра посылай людей принимать товар. Я ее, стерву, предупредил, чтоб ничего не трогала.
— Ладно, — согласился Гаврила. — Мужики об этом уже давно поговаривают. Поминов придерживал ходовой товар. А теперь у меня есть записка купчихи. Все законно. Вот еще надо нам что-то с мельницей делать. Не хочет Захар Бобров молоть по-честному. Придется тоже конфисковать.
— Это уж ваша забота, — махнул рукой Костя. — Я потому говорил с купчихой, что она предала Нюру Михееву, нашу сестричку, — и торопливо вытер ладонью мутные глаза.
Любка так обрадовалась Романову поклону, что забыла спросить у Кости, как он живет там, не нужно ли чего прислать ему. Мужики из Покровского часто ездят в Сосновку. Однако можно и самой съездить. Только бы управиться с жатвой, а там Любка выкроит денек.
Она оглядела полосу, которая золотисто-красной лентой вытянулась вдоль лога. До межи еще далеко. За неделю и то, пожалуй, не управиться. Хоть бы погода постояла, да ветра не было. Обобьет ветер колосья.
Вот о такой, о своей пашне мечтала когда-то Любка. Батрачила, лелея надежду, что со временем будет кормиться со своего клочка земли. И теперь у нее словно прибавилось сил. Конечно, она уставала, как прежде, и, может быть, даже больше, но это была особая, приятная усталость. Любке казалось теперь, что она спит подолгу, и работает не так споро, как нужно.
По вечерам Варвара уезжала доить коров. Она запрягала кобылу и, трогаясь в путь, неизменно говорила:
— Бросайте вы! Хватит!
Любка разгибала затекшую спину и, улыбаясь, поправляла мокрые от пота волосы. Ей не хотелось уходить с поля. Солнце еще высоко, можно поставить не один суслон. И снова принималась за работу.
Ужина не варили. Ели сало, огурцы, простоквашу и падали на нары. А утром поднимались на заре с ломотой в костях, разбитые. Домна разводила костер, а Любка чистила картофель в суп.
Когда подъезжала Варвара, они уже были на полосе.
После разговора с Нюркой Любка не успокоилась. Она поняла лишь, что ничего нельзя изменить.
Арест Нюрки не обрадовал. Любка жалела ее. И даже подумывала иногда, как тяжело будет перенести все это Роману. Да, Нюрка знала и любила Романа раньше, чем Любка. И, наверное, он ее тоже любит. А на Любке женился Роман сгоряча. Нужно было жениться и женился. Что ж, не уходить же теперь из дому на смех людям.
И вот Костя привез поклон. Значит, не позабыл Роман, не выбросил из сердца жену. Хоть иногда, а вспоминает о ней. Видно, как следует просил Костю, что тот аж на пашню приехал.
— Мама! — радостная подбежала к Домне. Звездочками лучились глаза.
— Что, Люба? — отложив в сторону сноп, выпрямилась Домна.
Красная от волнения, Любка говорила прерывисто. Домна слушала невестку, и ее лицо теплело. Нет, не хотела бы она для Романа другой жены. Не вертихвостка, а покорная, работящая. И красивая. От такой жены грех ходить по бабам. И это хорошо, что одумался Роман. Пора за ум браться, о семье тревожиться. Баб много, а семья одна.
За обедом Любка то и дело вспоминала Романа, И как он ест и что любит. Зимой, когда в железной печке прогорали дрова, Роман ложил в золу картошку. Потом выкатывал ее кочергой и, сидя на корточках, чистил. Обмажется бывало сажей, смешной! А то еще любил поджаривать сало. Нанижет кусочками на лучину — и в огонь.
Варвара, снисходительно улыбаясь, поддакивала Любке. Но про себя жалела ее. Не бог знает какой труд передать поклон, а радости-то сколько! Так и светится Любка счастьем. Кобели-мужики, разве они поймут такое. Однако Яша другой. Он и за красавицей писаной не пойдет. Варвара знает это, и потому всегда спокойна. А без покоя на душе трудно жить.
Вечером Любка уговорила Варвару сходить на заимку соседа Кожуры, повидаться с Мариной. Они пробудут недолго, успеют выспаться до приезда Домны. На этот раз свекровь сама отправилась домой. Нужно было испечь хлеб и посмотреть на хозяйство. Макару Артемьевичу не было особой веры.
Прямо с полосы направились они к видневшейся за бугром избушке. Любка шла впереди, иногда останавливалась и потирала исколотые стерней ноги. Варвара недовольно ворчала:
— Ну чего нас понесло! Мало намучились за день?
— Ты не сердись, Варварушка. Мне сегодня так легко и хорошо! И Марину проведать захотелось. Ей мужик помогает жать, у Гаврилы отпросился, — отвечала Любка, ускоряя шаги.
Трофим и Марина только что пошабашили. Трофим принес на растопку беремя курая, кресалом добывал огонь. Трут, который он носил в фуражке, отсырел и никак не загорался.
— Что ж ты, язви тебя! — сердился сосед.
Марина села доить кобылу.
— Будем варить галушки на молоке, — сказала она гостям. — Вы, поди, не ужинали? Вместе поедим.
— Костя Воронов приезжал на заимку. Поклон от Ромы привез, — похвасталась Любка. — Обещался вскорости сам в Покровское.
Последнее она прибавила. Ничего подобного Костя не говорил. Но Любка этого очень хотела.
— И чего их держат в Сосновке? — проговорила Марина. — Воевать — не воюют, а как бы сгодились на жатве.
— Много ты понимаешь! — раздраженно буркнул Трофим. — Война — дело таковское: все нет беляков, а потом вдруг и нагрянут. Что ж, по-твоему, и собирать тогда армию? Известно, домой пойдет каждый. У каждого теперь работы по горло… Да ты загоришь, язви тебя?! — Он все чиркал кресалом, сбивая пальцы.
Наконец, костер запылал. В его свете стали видны черная стена колка, телега с лагуном на задке и пасущиеся кони. Когда кони поворачивали головы к костру, их глаза вспыхивали. Казалось, это горят игрушечные фонарики, с какими ездят по ярмаркам фокусники.
В ночном воздухе гулко звучали чьи-то голоса: один грубый, другой тонкий, как писк комара. В логу, из которого потянуло прохладой, звякало ботало. В той же стороне простучали, затихая, колеса телеги.
Трофим сходил в колок, принес бересты и принялся делать ложки. Любка, наблюдая за тем, как он ловко режет ножом, думала о Романе. Хоть бы уж поскорее кончились бои, и он вернулся домой. Горячий он, все норовит вперед. Недаром же свекор со свекровкой за столом на площади сидели. Как радостно забилось тогда сердце у Любки! Ей было очень приятно, когда говорили о Роме. И вместе с тем, она боялась за него.
— Слух идет, что порубку в бору разрешат нонче, — сказал Трофим. — Каждому двору отведут деляну. Пора бы уж. Постройка обвалилась, и жерди лишней нет, чтоб подправить. При лесничестве воровали, а у Гаврилы не потянешь. Да и совестно как-то, язви тебя!
— Мой баню так и не достроил. Одна слава, что дома живет, а приходит и уходит затемно, — Варвара раздумчиво смотрела, как проворно бегают по веткам голубоватые язычки огня.
— Достроит, — помешивая ложкой в котелке, говорила Марина.
«Тогда Якова забрали. Вместе с Ромой они рубили баню», — подумала Любка. И вдруг ей показалось, что Роман где-то совсем рядом. Может, стоит за спиной. Оглянулась невольно. Нет, он подойдет сейчас. Наверное, в том колке. К лошадям отлучился. И засмеялась: ой, дура ты, Любка, дура.
— Ты чего? — удивилась, изогнув брови подковой, Варвара.
— Да так. Примерещилось.
Возвращались на свою заимку ночью. В небе перемигивались густые и сочные осенние звезды. Было сыро и холодно.
— Марина никак тяжелая, — проговорила Варвара, кутаясь в платок.
— А я что-то не заметила.
— Чего ты, Люба, замечаешь! Получила поклон от Романа и ошалела. Да ты хоть ему-то меньше показывай, что жить без него не можешь. Таких они больше любят, которые характер выдерживают, — понимающе сказала Варвара.
Утром вместе с Домной приехал Яков. Соскочил с брички — и к Любке.
— Видел Костю. Роман с ним передал…
— Она уже все знает, — улыбнулась Варвара.
Яков развел руками:
— Ну, тогда давайте вязки готовить. Гаврила обещал подослать жатку кредитного товарищества.
Любка встрепенулась. Как хорошо-то! Теперь они уберутся скоро и можно будет съездить в Сосновку. Любка обязательно навестит Романа.
Жатка пришла в полдень. Только не та, которую ожидали. Это была бобровская жатка и в упряжи — его же крупные, сытые кони. На беседке — племянник мельника.
— Дядька в добро к вам входит, — в улыбке блеснул Ванька редкими зубами. — Сам напросился у Гаврилы помочь вам. Дай-ка, Люба, напиться.
Любка поднесла ему ковш холодной воды. Ванька выпил смаху, вытер рот рукавом грязной рубашки. И весело тронул коней по жнивью.
— Теперь только поспевайте вязать! — крикнул он, обернувшись.
Застрекотала, замахала гребнями крыльев жатка, Домна и Любка принялись вязать снопы. Яков подавал вязки и ставил суслоны.
К вечеру Ванька Бобров скосил и пшеницу и овес.
Ветер гонял по селу пожухлые листья, наметая у заборов и завалинок золотисто-багряные сугробы. Листья цеплялись за лебеду и крапиву, но не могли удержаться за них. Травы сами старились и умирали.