— Я так и знал, — грустно проговорил Петруха. — Значит, брать у крестьян ты можешь, а дать им не хочешь.
— Брать? Меня попрекаешь. Нет, ты скажи, для кого я беру? Для себя?
— А я для кого прошу? — спокойно спросил Петруха.
— Нет людей! Я даже на жатву никого не отпустил. Ты понимаешь?
— На жатву ты мог и не отпускать, а на заготовку дров надо.
— Это тебе в исполкоме сказали? — горькая усмешка изогнула Ефимовы губы. — Я ж говорил, что задергаете теперь. Вы признали, затвердили меня главнокомандующим, так не мешайте. Мне армию в куче держать нужно, а не распылять по бору.
— Лес заготавливать можно у самой кромки. Ну, хорошо, Ефим. Давай с тобой договоримся так. Бойцы пусть несут службу, как положено, а мне дозволь потолковать с ними. Может, в свободный час поработают в бору. Ведь надо же, надо! — раздражаясь, потряс руками Петруха.
Мефодьев опустил голову. Потом недовольно взглянул на Петруху и сказал:
— Иди! Да чтоб никуда от кромки бора! И запомни: я никому ничего не приказывал. Действуй от лица исполкома.
Шагая по людным улицам Сосновки, Петруха думал о переменах в штабе. Новые отделы, службы. Без них не обойтись армии. И люди переменились. Взять того же Мефодьева. Прежде его можно было осадить и поправить. А теперь он решил — и все. Антипов прав, что исподволь подсказывает главнокомандующему, как поступить. Надо учесть это и областному исполкому. Но откуда у Мефодьева какое-то равнодушие к работе исполкома? Уж нет ли здесь рязановского влияния? Геннадию Евгеньевичу, конечно, не понравилось выступление Гурцева в Воскресенке. Куприян ловко его облапошил. Рязанову бы земство устроить, а не Советы. Вот он и пришел к партизанам. А Петруха ему не верит. У Рязанова свои планы.
Но, подумав так, Петруха упрекнул себя. Год назад кустари тоже подозревали Рязанова в предательстве. А оказалось — предал Мирон Банкин. Рязанов не виновен, но какая-то настороженность к нему осталась.
Петруха еле разыскал братьев Завгородних. Они квартировали на первой от степи улице. Здесь было всего несколько домов. Они жили в самом большом, с резными наличниками на окнах, выкрашенными в голубой цвет.
— Настоящий дворец! — оценил Петруха, пожимая руку Якова.
Прошли в чистенькую горницу с рушниками над образом богоматери и цветочными горшками на подоконниках. Роман лежал на широкой скрипучей кровати и курил. Увидев Петруху, он сорвался с места, подал гостю табуретку.
Петруха рассказал, зачем он приехал в армию. Если она не поможет, то надеяться не на кого.
— Соберу роту и вместе потолкуем, — пообещал Яков. — У меня бойцы сознательные, поймут. Ты, Петро, правду говоришь: война — войной, а про детишек нельзя забывать. Может, мы и кровь свою за то проливаем.
— Ну, а ты, Роман, почему молчишь? — спросил Петруха.
— Соображаю, как быть. У меня команда разведчиков. Позволит ли штаб посылать бойцов в бор?
— Тут ты, пожалуй, прав. Разведку трогать не положено. Что ж, идем, Яша. Побеседую с твоими мужиками и двинусь к интернационалистам.
Назавтра с утра застучали в бору топоры, завизжали пилы, забухали падающие сосны. На заготовку дров вышли рота Спасения революции и мадьяры.
Дом Захара Федосеевича жалостливо смотрел в улицу занавешенными, бельмастыми окнами. По ночам ставни и ворота не закрывали. Собаки не спускались с цепи. От этого они тоскливо, до жути выли, чуть начинало темнеть. И не было с ними никакого сладу.
Дарья рассудила, что теперь уж нечего беречь. Все пошло прахом. Все позабирали Гаврила с Завгородними. Не даст им господь спокойного житья ни на этом, ни на том свете. Попадут они на рога к самому дьяволу. И станут они кипеть в смоле и скрежетать зубами.
Дарья отступилась от хозяйства. Она лишь доила коров. Остальное делал Демка. Он запрягал лошадей и куда-то ехал. Потом приезжал, с жадностью набрасывался на простоквашу и сало. Грозился заявить на Дарью Советской власти. Мол, пойду и расскажу обо всем. А о чем рассказывать, и сам не знал.
Дарья не сердилась на Демку. Нынче все на кого-нибудь доносят. Ни на хозяев, так на соседей. Какой же спрос с дурака! Пусть болтает, лишь бы не сошел со двора. Жутко Дарье оставаться одной с Захаром Федосеевичем. Сердце заходит от страха.
С мельницы Захара Федосеевича привез Ванька. Когда конь заржал у ворот, хворая Дарья сидела на крыльце. И прямо перед ней пролетел с карканьем ворон. Подумала Дарья: за нею явилась смерть. Ан тут же Ванька и Демка на руках внесли мужа в дом. Приметив Дарью, Захар Федосеевич засмеялся и показал ей язык. Такого с ним никогда не было. Не любил шутить.
Потом он уснул. Шумно отпыхивался, упершись головой в козырек кровати, и полусогнутые пальцы его рук вздрагивали при этом, будто подзывал Дарью к себе. А проснулся — сел на постели и начал что-то считать. Оказывается, деньги считал. Будто карманы у него набиты кредитками. Он запускал руку в карман и продолжал счет:
— Три тыщи двести… Три тыщи четыреста… Пятьсот…
Насчитал десять тысяч и стал пересчитывать. Сколько-то сот у него не хватило. И тогда Захар Федосеевич пожаловался, что его обманули, и заплакал.
Так продолжалось много дней. Считал и плакал, плакал и считал. А Дарья опускалась перед иконой спасителя на колени и, отбивая поклоны, просила, чтоб бог прибрал и ее, и Захара.
Однако Захар Федосеевич отлежался. К нему вернулся разум. Начал выходить во двор и за ворота, и даже прогуливался по селу. Вступал в беседу с мужиками, которых теперь много было в Покровском. Соображал, что говорил, спрашивал об урожае и ценах на хлеб в отдаленных деревнях.
И лишь иногда находила на Захара Федосеевича блажь. Он вдруг озирался, хитро подмигивал и нашептывал на ухо встречным:
— Я апостолом буду. На небо вознесусь… А мельницу подожгу. Всем тепло будет, иродово семя! Всем!.. Я буду крылышками махать…
Его несколько раз уводили силком от мельницы, где он выискивал место, с какого лучше поджечь. Однажды Захар Федосеевич наносил в машинное отделение мха и сухих веток. И уже намеревался чиркнуть спичкой, как его схватил за руку Ванька.
Об этом узнал Гаврила и, так как мельница ремонтировалась и по ночам на ней никого не было, он выставил здесь часового с винтовкой.
— Теперь не спалит, — убежденно сказал Гаврила.
Но как-то заполночь тревожно загудели колокола. Разбуженные люди шало бросились к окнам: над бором — багряное зарево. Оно клубилось, ширилось и рвалось в небо. И отсветы его бились на стенах домов, как разъяренные коршуны.
Люди засуетились, забегали по дворам. Кто бросился к пожарке, а кто прямо в бор. Заревели:
— Мельница горит!
— Берите ведра, топоры!
— Захар порешил мельницу!
По улицам галопом неслись всадники. Гремели ведра. Прозвенели колокольцами пожарные. Казалось, все пришло в движение. Даже скотина и та забеспокоилась в пригонах.
А мельница полыхала. Со стороны весовой она была охвачена стеной пламени. Горящее дерево стреляло искрами, трещали и падали балки, с тонким звоном лопались стекла.
Прибежавшие первыми командир Покровского полка Андрей Горошенко и его адъютант Николай Ерин кинулись в машинное отделение, надеясь спасти хоть что-нибудь. Они снимали ремни трансмиссии, кувалдой сбивали маховые колеса.
— Срывай трубки с котла! — кричал Андрей. Его перечеркнутые шрамом губы дрожали.
На пороге котельной выросла кряжистая фигура Никиты Бондаря. Он присмотрелся к людям, копошившимся в дыму, завизжал:
— Эй, выходи! Потолок рухнет!
Когда они выскочили наружу, никого у мельницы еще не было.
— Батюшки! Что ж это получилось! — Никита хлопал себя по ляжкам. — Гляжу, горит! И хватил сюда! Ай-ай-ай!..
Люди хлынули сразу. Они окружили пожарище и смотрели на него, сокрушенно покачивая головами. Они уже ничего не могли предпринять. Огонь охватил всю мельницу. Хорошо хоть, что поляна опахана и ветра нет. А то беды не оберешься.
У амбаров чертыхался Гаврила. Ругал себя, Захара Федосеевича и проспавшего часового.
— Где он, постовой? Да я ему!..
Постового не было.
И тут же бабий истошный вопль:
— Вот он! Господи! Пресвятая богородица!
Обняв винтовку, часовой лежал в канаве. Его зубы оскалены. На затылке зловеще чернела рана. Он был мертв.
Канаву обступили. Заахали.
— Не из наших, вроде, покойничек.
— Эк его!
— Это у деда Калистрата Семенчука на хватере стоял. Он никак сорокинский. Дед Семенчук-то здесь? Спросить надо!
И снова крик, только теперь в нем слилось несколько голосов. Люди обернулись и попятились в ужасе. От пламени отделился живой горящий факел.
— Мельник!
Захар Федосеевич завертелся волчком, бросился на песок, снова поднялся и, тычась по сторонам, как чумной, побежал в бор. На нем горели рубашка, штаны, волосы. Мужики в оцепенении смотрели на него, но кто-то вдруг гаркнул:
— Лови! Он бор попалит! — И толпа устремилась за мельником.
Захара Федосеевича поймали, сбили с него пламя. Черного, как уголь, положили на телегу и повезли к фельдшеру, но по дороге он кончился. Его никто не жалел.
— Доподжигался, что подох сам! — шумели мужики. — Туда ему и дорога, собаке!
К утру мельница догорела. От нее остались лишь пепел, головешки да побуревший котел. Над пожарищем курился дымок.
У подамбарника нашли ржавый колун с прилипшими к обуху волосами. Ванька оглядел его, узнал:
— Дядьки Захара.
Именно здесь, на подамбарнике, убит часовой. Убит сзади. А уж отсюда убийца зачем-то стащил его в канаву. Гаврила взвесил в руке колун. Да, удар был крепкий!
Ну, что ж, пора и расходиться. Возбужденно переговариваясь, мужики и бабы покидали место пожара. А Гаврила все не уходил. Чесал покалеченными пальцами за ухом и о чем-то думал.
— Мы убитого заберем, — сказал ему Андрей Горошенко. — Всем полком похороним.
— Погоди, Андрюха. Ты мне вот что поясни: откуда пожар начался. С весовой? Ага, — Гаврила снова задумался. — Значит, ты прибежал первый?