— Первый. Мы с Ериным из Сосновки ехали и увидели, что горит. Еще и сполоха не было. Колокола потом ударили.
— А не заметил ты тут кого-нибудь?
— Нет.
— Может, следом за вами кто прибежал?
— Да. Был Никита Бондарь.
— Ага, — протянул Гаврила. — Ладно, забирайте покойника… Не верится мне, что Захар Бобров один натворил такое. И в огонь попал. Хотя свихнулся он. И все может быть.
Узнали о пожаре в главном штабе. В Покровское послали Якова Завгороднего. Он побывал с Гаврилой на пепелище. Тот поделился с Яковом своими сомнениями.
— На Андрея и Кольку Ерина положиться можно. А вот Никита… Злой он мужик и пакостливый. Но зачем ему это? — вслух размышлял Гаврила.
Яков арестовал Никиту на дому. Когда забирали, Никита ухмылялся, поглаживая бороду:
— Куда ты меня?
— В следственную комиссию.
— Пошто туда?
— Там узнаешь. Собирайся, поедем! — строго проговорил Яков.
Сын Никиты — Илларион молча наблюдал за тем, как отец не спеша одевает зипун, ищет опояску, закуривает. У Иллариона был тяжелый взгляд. Губы плотно сжаты.
«Он что-то знает про отца», — подумал Яков.
Да, Илларион знал. И он повернулся к Якову и проговорил твердо:
— Батя пропутался всю ночь. Пусть дознаются, где был.
Никита вздрогнул, выпрямился и гневно плюнул:
— Иуда!
В Сосновку ехали вдвоем. Никита, горбясь, рысил несколько позади. В его взгляде было что-то волчье. Когда они миновали околицу, Никита поравнялся с Яковом, сам начал разговор:
— Часового убил я. Мельницу поджег тоже я. Это вам за моего Антона. Мы с ним могли и передраться, а все ж он сын мне. Одна кровь… А Захара Боброва я закрыл на мельнице и подпалил весовую. Вот как дело было. Тебе я все говорю, как на духу. Свидетеля нашей беседе нету. Можешь считать, что я тебе ни в чем не признавался. Понял, Яков Макарович?
Яков с трудом сдержался, чтоб не пустить в него пулю. Ничего, засудят Бондаря. Не уйти ему от ответа перед партизанами. Тешится, подлюка. Храбрость свою показывает. Ну, показывай, показывай.
Обо всем, что услышал от Никиты, Яков сообщил следственной комиссии.
Один из следователей выезжал в Покровское снимать допросы с Иллариона, с Андрея Горошенко и Николая Ерина. Картина преступления как будто прояснилась. Но Никита упорно отпирался.
Его судили в Покровском. Было много людей. Никита расплакался и показал иссеченную шомполами спину. Да разве он мог убить красного партизана, когда белые так угостили Никиту! А зачем ему жечь мельницу? Не только обществу, но и себе убыток. Потом ведь всем известно, что говорил Захар Бобров. И это не первый поджог у Захара. Вспомните, как он спалил сено Елисея Гаврина. Вот то-то и оно!
Суд оставил дело без последствия. Так было записано в протоколе. Никиту Бондаря освободили из-под стражи.
— Да он же, гад, виноватый! — возмущенно говорил Яков. — Сам мне рассказывал про все.
— Я тоже так думаю, — ответил председатель суда Ливкин. — Но люди нас не поймут. На этот раз Бондарь вывернулся. Ничего не поделаешь.
Маруся пришла в лазарет улыбчивая, взволнованная. Румянец во все лицо, большие глаза полыхали радостью. Позвала к двери Любку и Варвару, зашептала жарко:
— Девоньки! Вечером молодежь собирается в Совете. Из Окуневой парень приехал. Сама видела. Курносый, важный такой. В полк на Кукуй подались с тятей. Говорят, про Ленина будет рассказывать.
На ближних топчанах завозились. С холщового мешка, набитого соломой, поднялась перевязанная голова.
— Кто приехал, сестрица?
— Человек, — с нарочитой строгостью ответила Маруся, дернув плечом.
— Оно понятно, что не корова и не овца. Вот ты и объясни, что он за человек, ежели о Ленине знает. Нешто из Москвы?
Скрипнули топчаны в углах. Одни раненые свесили на пол ноги, другие, охая, повернулись к двери боком. Любопытные взгляды нетерпеливо потянулись к Марусе.
— Кто про Ленина знает?
— Никто. И лежите себе, а то Семену Кузьмичу пожалуюсь!
— Не обижай нас, сестренка, — заговорил бородатый мужчина лет сорока, поправляя руку на холщовой перевязи.
— А уж тебя, Дмитрий Петрович, это совсем не касается, — озорно сказала Любка.
— Как так? Нет, ежели про Ленина, то всякому интересно послушать.
Пришлось Марусе повторить новость, только теперь уже всем. Вечером приезжий будет говорить с молодежью, за тем и послан в Покровское. И Люба права: Дмитрию Петровичу можно и не ходить в Совет — остарел.
— Я-то?
— Ты-то, — в тон ему ответила Маруся. — И никто из раненых туда не пойдет. Я лучше приглашу приезжего в лазарет.
— Вот спасибо, сестрица, — перевязанная голова облегченно вздохнула и упала на подушку.
После ужина помыли посуду и затопили печи. Варвара, которая дежурила в этот вечер, с завистью смотрела, как Маруся и Любка снимали фартуки, причесывались. Варваре тоже хотелось побывать на столь необычном собрании. Перехватив ее взгляд, Любка пожалела сношеницу:
— Я заменю тебя. Все равно я передумала идти в сельсовет.
— Это отчего ж? — изумилась Маруся.
— Неловко как-то. Пересуды начнутся. Мол, замужняя…
— И не говори! — оборвала ее Маруся. — Уж если на то пошло, так я остаюсь вместо Вари, а вы отправляйтесь.
Выручил Семен Кузьмич. Он ввалился в лазарет промокший. Не погода, а леший знает что! Настоящий ливень. Пока добирался сюда с Борисовки, едва не околел. Даже в ботинках полно воды. Слышите, как чавкает. Это — полная гарантия насморка. Кстати, Геннадий Евгеньевич тоже простыл. Фельдшер встречал его сегодня. Весьма нездоровый вид. Ох, уж эта интеллигенция! А ведь в свое время в экспедициях бывал. Стареем, батенька мой, стареем!
— Помилуйте, а вы чего ж не уходите? — спохватился он. — Отдыхать, всем отдыхать! Я сам подежурю. Не возражайте! Мне необходимо высушиться, а здесь топятся печи.
Варвара так и подпрыгнула от радости. В душе поблагодарила и Семена Кузьмича, и дождик. Все вышло как нельзя лучше.
Повеселела и Любка. С Варварой удобней идти. Если и дома что скажут, так про двоих.
Несмотря на ненастье, в сельсовете собралось немало парней и девчат. Из пожилых тут Гаврила и дед Гузырь. На Гузыре вытертая шинель с чужого плеча. Он сидел в углу, забросив ногу на ногу, и снисходительно поглядывал на молодежь. Дескать, вот мы, начальники, поясним вам про Ленина и про все прочее. Это вам не хиханьки-хаханьки, не гульбища, а серьезный разговор.
Приезжий парень, между тем, говорил по-простому.
— Комсомольцы — это ленинцы. Они вступают в Красную Армию, в партизаны. И не трусят в бою за коммуну, за народную свободу. Вы тоже можете записаться в комсомол. Я вот, например, комсомолец.
— Его зовут Алеша Иванов, — шепнула Любке знакомая девчонка, не сводя восторженных глаз с приезжего.
«И никакой в нем важности. Стесняется даже», — подумала Любка.
Заслонив спиной окно, сутуло замер Илларион Бондарь. При свете лампы на его лице еще больше выпирали скулы, во взгляде была твердость. Илларион порвал с отцом, определился в Покровский полк. И сейчас вот пришел сюда с другими бойцами.
— В комсомол принимаются молодые, — продолжал Алеша.
— Ну, а ежели я пожелаю? Как быть, любо-дорого? Может, я душой помоложе протчих буду, — дед Гузырь кулаком стукнул себя по впалой груди. Стукнул и закашлялся.
— Нет, дедушка, это молодежная организация.
— Вон что, якорь тебя! А ты Ленина видал?
— Не довелось, — вздохнул Алеша. — Ленин в Москве, а я в Омске жил, теперь в Окуневе.
Комната зашумела. В селе кто-то пустил слух, что парень приехал от самого Ленина. Все с нетерпением ждали его рассказа и — на тебе!
«Сказал бы, что видел. Небось не отсох бы язык, — с досадой подумал Гаврила. — А молодежи от этого была б душевная радость».
— Вот мы запишемся в комсомольцы и что же дальше? — поднялся Колька Делянкин.
— Посоветуемся. Для начала песни революционные разучим, декламацию приготовим или пьесу. Я уже попросил Геннадия Евгеньевича, чтоб он сочинил для вас пьесу. Он обещал написать, про Марата. Во Франции такой человек был, Марат. Буржуи его не любили и подослали к Марату одну женщину, и она его убила. Ножом зарезала!..
— Баба, якорь ее! Ишь ты, отчаянная, значится, — покачал головой Гузырь.
Гаврила поднял на приезжего усталые глаза, проговорил с хрипотцой:
— Это хорошее дело. Надо нам молодежь приобщать к революции. А вот им тут одно неясно: что такое пьеса. Верно?
— Не понимаем мы! Пусть расскажет!
Алеша помолчал немного. Зачем-то отодвинул от себя лампу, видно, чтоб не заметили, как он смущен.
— Пьеса это, когда каждый говорит не то, что хочет, а что написано. И люди ходят и представляют, что они и есть французы. А в Марата наряжается кто-нибудь из вас, и в ту женщину тоже. Углем или сажей усы подводят, румянятся…
— Чтобы, значит, никто не узнал? — понимающе кивнул Гаврила. — Да вы вспомните, ребята, как третьего года к нам балаган приезжал на ярмарку!
У молодежи засветились взгляды:
— Ин-тересно!..
Когда начали записываться в комсомольскую ячейку, Любка тронула за рукав Варвару. Шепнула на ухо:
— Пойдем, уже поздно.
Дома Любка налила в корыто теплой воды, принесла из кладовки черный ссохшийся кусок мыла и принялась стирать. Макар Артемьевич подсел к ней поближе. Он любил слушать по вечерам лазаретные новости. И то сказать, отшельником жил он теперь. Никуда не ходил, да и к нему уж никто не заглядывал. Правда, недавно его навестил отец Василий. Пришел пьяный и со слезами молил выпороть Якова и Романа. Не мог забыть поп обиды.
Макар Артемьевич послал батюшку ко всем чертям, а Домна сплюнула и бросила ему вслед:
— У, пьянчуга!..
Подсев к Любке, Макар Артемьевич покучерявил бороду. Спросил, разглядывая радужную пену в корыте:
— Ну, что?
Сноха заговорила о молодежном собрании. Ей понравилось, как приезжий рассказывал про комсомол. Жалко, что Ромы там не было. Он в ячейку записался бы.