— Девок-то тоже пишут? — прищурился Макар Артемьевич.
— Ага, — просияла Любка, встряхивая отжатое полотенце с красными и черными петушками.
Домна подбелила шесток. Вытерла руки фартуком, потянулась на верхнюю полочку шкафа за табаком. Нюхать будет. Она нюхала табак, когда расстраивалась.
Любка покосилась на свекровь и съежилась. Знала же, что Домна не одобрит ее поступка. Муж в армии, а Любка по собраниям шляется.
Макар Артемьевич тоже приметил: что-то пришлось Домне не по душе. И опередил ее:
— Это я одобряю, Люба, когда ты вникаешь. Ну, сходила в сельсовет — и шабаш!
— А в косамол не записалась, будто других хуже. Или муж у тебя замухрышка какой. Или нас с Макаром не садила Советская власть за стол на площади, — дергая ноздрями табак, загорячилась Домна.
Макар Артемьевич с удивлением смотрел на жену. Ну, и баба! Как на нее угодить, ума не приложишь. И характерец же у тебя, Домна Егоровна! И как только прожил с тобой век и не удавился. Не судьба, видно.
— Я запишусь, мама. Обязательно, — Любка повернула к свекрови залитое радостью лицо. — Я ведь спроситься хотела.
— А тут и спрашиваться нечего. Как люди, так и мы, — смягчилась Домна. — И Варваре скажи, пусть пишется. Это не на гульбища бегать. Раз так надо, значит, надо.
— И шабаш! — весело заключил Макар Артемьевич.
Ночью в Сосновку прискакал вестовой из корпуса Гомонова. Поставил у коновязи белого от мыла коня и, придерживая кобуру нагана, взбежал по лестнице на второй этаж школы, где в одной из комнат скучал дежурный по штабу Костя Воронов. Штабники давно разошлись по квартирам. Последним Костя проводил Антипова и от нечего делать стал чистить изогнутую кавказскую саблю, которой он очень дорожил. Во всей армии не было другой такой сабли. И хотя она блестела, как зеркало, Костя все тер и тер ее половинкой кирпича.
Вестовой влетел в комнату, тяжело дыша. Расстегнув теплую грязную куртку и гимнастерку, полез за пазуху.
— Мне главнокомандующего! — запальчиво проговорил он.
Костя спокойно вложил саблю в ножны, взглянул на вестового исподлобья. Чего, мол, паникуешь. И криво улыбнулся: чудной какой-то. Вынь ему да положь Мефодьева! На то и ночь, чтоб люди спали.
— А ты не гоношись. Посиди со мной. Дождемся утра — и увидишь главнокомандующего. Он рано приходит в штаб, — сказал Костя.
Но вестовой достал помятый пакет и потряс им перед горбатым Костиным носом.
— Срочно! Я жеребца загнал в дороге, потому как есть приказ Гомонова вихрем лететь. И отдать это в любой час товарищу главнокомандующему. Значит, донесение важное.
— Так бы и толковал сразу, — Костя не спеша поднялся с табуретки и протянул руку. — Давай пакет.
— Не имею права!
— Да я же снесу Мефодьеву, — недовольно проговорил. Костя. — Давай!
— Не имею права, — повторил вестовой. — Зови главнокомандующего в штаб.
— Ох, и настырный ты! — Костя сбил на затылок кубанку. — Смотри, если потревожу Ефима понапрасну, ты узнаешь меня поближе. Карауль тут! — и вышел, поскрипывая сапогами.
— Скорей, скорей! — крикнул вестовой вслед. Видно, он не особо побаивался близкого знакомства с Костей. Гомонов знал, кого послать с важным донесением.
Мефодьев явился заспанный. Спешил. Под накинутой на плечи кожанкой белела исподняя рубашка.
— Что тут? — он разорвал пакет и, боком придвинувшись к лампе, стал читать воспаленными, налитыми кровью глазами.
Вестовой и Костя наблюдали, как Мефодьевым все больше овладевала тревога. По высокому лбу разбежались морщины. Прочитав донесение, Мефодьев зашагал по комнате, рывками выбрасывая вперед ноги. И застыл у стола.
— Ко мне комиссара и начальника штаба! В самом срочном порядке! — сухо приказал он.
Немного погодя они втроем склонились над столом в кабинете Антипова. Мефодьев водил пальцем по карте и говорил раздумчиво:
— Значит, начинается. Гомонов сообщает, что по всей линии от Омска до Новониколаевска сосредотачиваются крупные силы противника. Во Вспольск прибыло пять эшелонов белой банды. Со стороны станции Селивановой, вот отсюда, через реку переправилась стрелковая часть, которая, однако, не вклинивается в нашу территорию.
— Нас берут в кольцо, — прозвучал сиплый голос Антипова. — Один раз у них сорвалось, теперь идут на второй приступ. Думаю, что воевать нам придется на несколько фронтов. А это очень сложно!
— Да, мы можем оказаться в мешке, — вскинул кустистые брови Рязанов.
— Задача! — протянул Мефодьев. — Ты прав, Федор Иванович. Сложно. И нам надо сделать так, чтобы белых погубила их собственная хитрость… Что если мы не станем распылять своих сил для круговой обороны, а сами возьмем да и начнем трепать их войска, по очереди?
— Правильно! — вскочил Антипов. — Именно так. Главные свои силы мы бросаем на одно из направлений, обороняясь на всех остальных направлениях небольшими отрядами. Но расчет должен быть абсолютно точным. Если кольцо сузится так, что белые части сомкнутся, нам придется очень трудно. С другой стороны, белые должны подойти настолько близко, чтобы мы смогли быстро перебрасывать полки туда, где нам грозит наибольшая опасность. А в случае поражения нашим частям отходить в район сел Галчиха, Покровское, Сосновка и через бор выбираться из окружения.
— При этом четко осуществлять связь между полками и главным штабом. Считаю целесообразным организовать армейскую команду связи, — предложил Рязанов.
Они проговорили до рассвета, обсуждая план обороны. Потом разъехались по полкам.
Отправляясь в Покровское, Геннадий Евгеньевич снова взял с собой Сергея Иконникова. Хорошее дело задумала молодежь. Поддержать бы ее надо. Помнится, Сергей играл в Томске в кружке любителей театра при коммерческом училище. Не возьмется ли он подготовить драматические сцены из жизни Марата? Пьеса? Ну, батенька мой, пьесы вряд ли скоро попадут в такое захолустье. А просветительством нужно заниматься. Это — долг каждого образованного человека. Вот почему Рязанову пришлось стать драматургом. Диалог ему дается плохо, но зато в монологи Геннадий Евгеньевич заключил всю историю великой французской революции.
— Право, вы меня удивляете, Геннадий Евгеньевич, — сказал Сережка. — В такие-то дни ставить пьесы?
— Почему бы и нет?
— Но ведь вы сами только что сообщили…
— Да, враг переходит в наступление. И это, кстати, не последний бой, который придется нам выдержать. Колчак, несомненно, будет разбит. В тылу созрели крупные новые восстания. Их подготовила партия социалистов-революционеров. А что дальше? Перед Сибирью встанет дилемма: или Москва, или самостоятельность. Сейчас нет смысла распространяться об этом, но случится именно так. Сейчас же наш девиз: единство, единство и еще раз единство, как говорил в свое время Марат. Вот почему я здесь, вот почему я прошу вас об услуге.
— Я понял вас, Геннадий Евгеньевич, — кивнул Сережка.
— На территории восставших сел объявлено военное положение. Очевидно, власть, точнее вся полнота власти, перейдет к главному штабу. Это вызывается необходимостью. Ну, что ж, двинемся?
Всю дорогу Рязанов и Сережка молчали. Их вез на ходке боец хозяйственной части. При нем лучше не говорить о политике.
Эта поездка чем-то напоминала Геннадию Евгеньевичу омскую весну, когда он вместе с Павлом Михайловым добирался до Загородной рощи. Если бы знал лидер «Сибирского союза эсеров», куда занесла судьба Рязанова! Если ему кто-нибудь сообщит об этом, Павел Яковлевич, несомненно, удивится. Подумать только: политический комиссар действующей армии у красных партизан! Такой должности нельзя не позавидовать. Рязанов направляет крестьянское движение. За его спиной стоят тысячи вооруженных мужиков, и вся крестьянская Сибирь — в резерве. О, народ еще выскажется. И его мнение будет законом. В Новониколаевске Геннадий Евгеньевич слышал от некоторых областников опасения, что у Сибири, вероятно, доля быть советской. Может, в городах и складывается такое впечатление. Там активно действует большевистское подполье, руководящее рабочими. А в селах картина несколько иная. Крестьяне на распутье, их можно повернуть от Советов к учредиловке или к земскому собору, созыв которого предлагает генерал Анатолий Пепеляев.
В Покровском Рязанов беседовал с командным составом полка и уехал на Кукуй проводить митинг. А Сережка протолкался весь день на сборне и в лазарете у Семена Кузьмича. Вечером направился в школу на репетицию пьесы «Друг народа». С кружковцами занимался Аристофан Матвеевич. Убедившись, что из Кольки Делянкина определенно не получится Марата, он взял эту роль себе. Дантона играл дьякон Порфишка, которого Петруха уговорил перейти в учителя, а Шарлотту Корде — Маруся, Горбань.
Аристофан Матвеевич обрадовался гостю. Расшаркиваясь, пригласил к себе в комнату. Вот видите, вынужден по вечерам завешивать окна таблицами и географическими картами и закрывать двери на крючок. Разве Сергей не слышал, что лишь благодаря случайности учитель остался жив? Так было. Однако Аристофан Матвеевич не особенно сожалеет. Революция не может быть без крови, без жертв. И осадившие школу хотели жестоко расправиться с учителем. Но Аристофан Матвеевич не струсил, и это спасло его. Теперь он убежден, что в трудную минуту человеку важнее всего отвага.
Когда Сережка разделся, учитель зажег на столе вторую лампу.
Сережка заметил:
— Гляди-ко! Да вы неплохо живете, с керосином!
— Получили по специальному разрешению сельсовета. Для революционных нужд. И еще обещал Гаврила литра три.
Вскоре подошли кружковцы. Маруся Горбань привела Любку посмотреть на репетицию и, если понравится, сыграть бессловесную роль жены крестьянина, расстрелянного вандейцами. Поздоровавшись, Любка смущенно нырнула за свою подругу.
— Ты будь смелее! — шепнула ей Маруся.
Сережка быстро пробежал глазами пьесу, которая вся уместилась в тонкой ученической тетради. И тут же предложил перенести второе действие из Конвента в редакцию газеты «Друг народа».