— Пан поручик, куда нас?
Не знаю сам. Догадываюсь только, что для охраны железной дороги. Чехи, уезжают, и эта обязанность, вероятно, ляжет на нас. Не огорчаюсь этим, так как охрана дороги — лучшее, что можно придумать в проклятой Сибири.
Я устал душой и телом. Нравится русским воевать, пусть воюют. Я хочу в Польшу. Слышишь ли ты меня, Ядвига? Я хочу к тебе. Я скучаю по твоим глазам, по твоему мягкому сердцу. Мне надоело в этой ужасной стране. Мне надоело дышать воздухом, пропахшим кровью и трупами. О, здесь много трупов! Русский адмирал Колчак плавает в море крови. В селах и городах — расстрелы. Впрочем, кое-кого вешают.
Вахмистр Пятковский прав: в Сибири нет людей, есть звероподобные мужики. Злые, свирепые. Я бы не хотел встречаться с ними в бою».
«Проклятие! Нас привезли усмирять партизан. Мы будем убивать и пороть большевистское быдло. За это верховный правитель Колчак прибавляет нам жалованье. Я буду получать 200 рублей в месяц в золотой валюте. Значит, вернусь в Польшу не с пустыми руками.
Боюсь, что нам недолго придется возиться с партизанами. При одном виде жолнеров польских они разбегаются. Сегодня выступили из Новониколаевска и идем к партизанской столице — деревне Сосновке. Получен приказ русского генерал-лейтенанта Матковского. Нам некогда думать о политике, о том, что гуманно и что бесчеловечно. Со скотиной надо обращаться, как со скотиной. Именно раздавить, потопить в крови, превратить в дым и пепел. Уничтожить даже сами названия разбойничьих сел. Этим мы уплатим России за свою самостийность. Услуга за услугу.
Наши уланы тоже примут участие в этой операции. Несомненно, они опередят нас. На плечах партизан ворвутся в Сосновку…»
— Как бы не так! — усмехнулся Антипов. — Это мы еще посмотрим, кто будет на чьих плечах!
…«Против мятежников выступают и русские дивизии: казачья атамана Анненкова и Свободный корпус генерала Касаткина. Не слишком ли много внимания большевикам? Я считаю, что мы сами бы успешно справились с ними.
Второй день идем по пятам отряда большевика Гомонова, который собрал толпу мужиков и назвал ее корпусом. Гомонов трусит, поспешно откатывается к Сосновке».
«Наконец нас остановили. Не партизаны, нет! Остановил нас приказ пана полковника. Мы должны ждать, когда подтянутся к исходным позициям русские части, а затем вместе перейдем в наступление.
Что ж, обождем, если нужно. Вахмистр Пятковский сегодня расстреливал пленных бунтовщиков, С женщинами предварительно забавлялись. По многу раз. Было очень весело…»
— Отвеселился, гад! — с гневом вырвалось у Романа.
Болью резанула мысль: может, и Нюру вот так же… От этой мысли кровь ударила в голову, зашумело в ушах. Стиснув зубы, Роман рывком отвернулся к окну.
Лайош перелистнул тетрадь и увидел вложенный в нее желтый листок. На тонкой бумаге было напечатано по-русски. Лайош передал листок Антипову. Тот пробежал его глазами и побледнел. Глаза округлились и уставились на Мефодьева, не мигая.
— Что там? — нетерпеливо спросил Мефодьев. — Читай!
Антипов медленно перевел взгляд на листок и прочитал вслух:
— «Совершенно секретно. В бой не брать. Приказ по группам русских и польских войск. Омск, 2 октября 1919 года.
1. Разгромить и полностью уничтожить мятежную армию Мефодьева.
2. Все население мятежных сел Покровского, Галчихи, Сосновки и Сорокиной расстрелять, а сами села сжечь.
Командующий войсками тыла генерал-лейтенант Алексей Матковский».
Как офицер штаба, Владимир Поминов был прикомандирован к группе войск, которая наступала со станции Степной. В эту группу входили Томский и Омский егерские полки, а также эскадрон голубых улан дивизии Анненкова.
На Степную Владимир прибыл с последним эшелоном егерей. Поезд встречали серые толпы солдат. На первом пути от низкого деревянного вокзала попыхивал паром похожий на черепаху бронепоезд. Черные стволы орудий и пулеметов равнодушно глядели поверх станционных построек. На одном из вагонов Владимир прочитал на зеленовато-грязной броне надпись: «Сокол». Вспомнил, что видел этот бронепоезд совсем недавно в Омске. Наверное, специально отозвали с фронта.
Матковский трезво оценивал обстановку. Он не хотел рисковать. Вот почему против армии Мефодьева бросались столь крупные силы. В Новониколаевске Владимир узнал, что во Вспольск дополнительно отправлена еще одна часть — Седьмой Тобольский полк. Разумеется, теперь никто в штабе не сомневается, что победа будет легкой.
Покровского Владимир не жалел. Пусть сгорит до тла его постылая родина. Он увезет мать в Омск, где покамест решил осесть Степан Перфильевич. Он уже присмотрел себе домишко неподалеку от Казачьего базара и для начала намеревается открыть москательную лавку.
Выбравшись из станционной сутолоки, Владимир зашагал по широкой улице. В руке он нес небольшой кожаный чемодан, в котором весело побулькивал коньяк. Это для Мансурова. Владимир собирался съездить в Крутиху.
Станция Степная была довольно большим волостным селом. Сюда в прошлом любил выезжать на ярмарки Степан Перфильевич. Всякий раз возвращался довольный, налегке.
Дома на главной улице старинные, большие, крестовые, все в тополях. Богатые мужики живут здесь — по всему видно. А на окраинах та же мелкота, что и в других деревнях. В лучшем случае горбятся покрытые дерном пятистенки.
Командир группы — тучный усатый полковник со свекольным носом пропойцы — квартировал в двухэтажном поповском доме. У крыльца прохаживался часовой. Владимир поднялся в столовую по крутой лестнице, застланной пестрым половиком.
Полковник обедал. Перед ним шипело на сковороде сало. На тарелке грудились соленые огурцы.
Владимир представился с достоинством, не робея перед старшим по чину, как в первые месяцы службы.
— Садитесь, милейший, — пригласил полковник к столу. — У меня запросто. Кухня, как изволите видеть, не изысканная. Однако насытиться можно. Вот выпить нечего. Была бутылочка, так мы ее с Егорушкой прикончили. Денщик у меня с германской. Присаживайтесь, милейший.
— Если нужно, я найду выпивку, ваше высокоблагородие, — поспешно сказал Владимир, глотнув слюну. Сегодня он еще ничего не ел.
Полковник оживился:
— Сделайте одолжение!
Владимир принес из прихожей бутылку коньяка, и они выпили по бокалу. У полковника помутнели глаза. Он потерся носом об уголок салфетки и заговорил.
— Да, душа моя, война — великое благо. Она вносит в однообразие человеческой жизни некоторую разрядочку, дает, так сказать, известную встряску. Мне, например, непонятна некоторая истеричность господ офицеров, которые оплакивают покинутые в России имения. Закончится кампания, и мы все будем дома. Нельзя же допустить, милейший, что наш генералитет не наведет порядка в своем отечестве. Это значит вовсе не верить в русскую военную науку. Будто мы и Наполеона не бивали, и не было у нас Скобелева. Кроме того, с нами державы Согласия. А у вас, подпоручик, есть именьице? Где оно?
— Мой отец занимается торговлей, — не поднимая взгляда, ответил Владимир.
— Алтынник. — Полковник расхохотался, схватился за отвисший живот. — Не обижайтесь, душа моя. А родом-то вы откуда?
— Из Покровского, куда мы идем, — мрачно сказал Владимир.
— О, милейший, вам позавидуют. Вы прежде других окажетесь дома. Прижмете к сердцу дорогих родителей и полюбуетесь грандиозным пожаром. Конским хвостом разметете пепел родного очага. Вы почувствуете себя Нероном, душа моя! А государство компенсирует вам все убытки. Вы станете торговать где-нибудь в Самаре или в Нижнем вяленой воблой. Должен вам сказать, что я обожаю вяленую воблу и вяленых большевиков, — полковник снова расхохотался и вдруг захлопал ладонями по столу, игриво насвистывая военный марш.
— Сегодня утром подморозило. Ничего не поделаешь: Сибирь, душа моя! У солдат летнее обмундирование. Впрочем, это хорошо. Будут спешить в Покровское и Сосновку, чтоб согреться. Это в некоторой степени простимулирует их наступательный порыв…
Полковник разглагольствовал, пока не захрапел, откинувшись лысеющей головой к стене. Вошел с чаем на подносе бородач-денщик. Он приблизился к столу на цыпочках, осторожно поставил поднос и замахал волосатыми руками:
— Ч-ч-ч! Пусть они спят. Ночью в карты резались… Со сна их высокоблагородие шибко сердитые. Бушуют-с!
Владимир накинул на плечи шинель и вышел на улицу. Часовой все так же маячил у дома. Промаршировала, свернула за угол рота егерей. Унылые лица. Еле тащат ноги и пылят, как бараны. Совсем разболтались. Больше заботятся о собственной шкуре, чтоб не продырявило ее. А что им империя!
Владимир не заметил, как оказался на станции. У густо дымящего «Сокола» по-прежнему толпились солдаты. Трогали броню и с восхищением прищелкивали языками. Серьезная, мол, штука. Как подойдешь к ней — стволов, что сучков на дереве. Рванет изо всех — небу жарко станет.
У сгруженных с платформ трехдюймовок курили и скалили зубы артиллеристы. Эти выглядели бравее егерей. Владимир подошел к ним и прислушался.
— Значит, перепугался Колчак. Думает, бомба летит к нему в гости, а то не бомба — лапти спускаются, — рассказывал, сидя на хоботе пушки, вертлявый молодой солдат.
Заметив Владимира, артиллеристы притихли. Вертлявый принялся сосредоточенно ковырять землю носком сапога.
Но Владимира не проведешь. Он знал, о чем только что говорили солдаты, чему смеялись. Недавно в Омске был курьезный случай. Среди бела дня над городом пролетел аэроплан красных. Он сделал два круга и сбросил что-то над самой ставкой. Поднялась страшная паника. Попадали на землю часовые, охраняющие поезда верховного и Жанена. Шоферы забрались под автомобили. В самом здании ставки началась давка в коридорах. Все с ужасом ждали, что вот-вот должна разорваться бомба.
Но взрыва не последовало. У подъезда управления железной дороги нашли лишь пару новых лаптей, а в них 80 рублей денег и записку. На помятом клочке бумаги было написано: «Омскому правителю Колчаку. От души соболезную вашим неудачам на фронте. Посылаю лапти, чтоб удобнее было бежать из Омска. А на 80 рублей, ваше превосходительство, купите сала и смажьте им пятки, чтоб лапти не потрепались. С почтением бывший полковник вашего воздушного флота Борейко».