Узнав о выходке Борейко, Владимир никак не мог простить себе, что не донес на этого изменника контрразведке.
…А эти гогочут. Рады. Погоди же, вертлявый, тебя запомнит Владимир. Не миновать тебе встречи с Лентовским! Разве что счастливым окажешься, в бою погибнешь.
Ночь Владимир провел у полковника. Играли в вист, рассказывали смачные анекдоты и пили. Разошлись с тяжелыми головами. Владимир предупредил полковника, что едет в дивизию Анненкова.
— Ежели, душа моя, увидите Бориса Владимировича, передайте ему мое восхищение. Его голубые уланы — превосходные солдаты. Прекрасный боевой дух! — весело напутствовал тот, похлопывая Владимира по груди.
В Крутихе все было по-прежнему. Так же стоял в тупике черный вагон смерти, а на площади упражнялись в рубке казаки. Только в селе прибавилось войска. Все дворы и улицы забиты лошадьми и повозками. Крестьян почти не видно, все солдаты.
Мансуров был дома. Развалясь на постели в сапогах и фуражке, поручик читал газеты. Рядом — табуретка, на ней высокий бокал с чаем и несколько окурков. Услышав стук в дверь, Мансуров отложил газету, поднялся.
— Какими судьбами? — удивленно спросил он, обнимая Владимира. — А я тебя, брат, во сне видел. Думал, что хана тебе. Мне больше мертвецы снятся. Будто лежишь в бору, под сосной, а тебя черви точат… Эх, надоела эта катавасия! Ну, разобьем мы бунтовщиков, а дальше что? Что дальше? Я вас спрашиваю. Наступление на фронте опять сорвалось. Уж опостылело читать про планомерные отходы наших армий!..
У Мансурова уже не было прежней самоуверенности. В нем как будто что-то раскололось. Странно. Еще перед отъездом Владимира в Омск Мансуров был самим собой — твердым, несомневающимся. Что же, собственно, произошло? Может, поручик получил разнос от самого атамана?
— Денщик-то ваш не вернулся? Не одумался? — спросил Владимир в надежде узнать о матери у Пантелея.
— Нет. И он сбежал, и поп. Оба с концом. А возвращаться к нам может лишь сумасшедший. Кому хочется попадать в руки Лентовского? — сказал Мансуров с горечью. — Говорят, что могильный червь прожорлив…
— У вас неприятности по службе?
— Разумеется. Большие неприятности. Мрак. Пустота. И я, как потерпевший кораблекрушение. До берега сотни верст, а кругом шторм, стихия. Скорпион в кольце огня сам убивает себя, чтоб избавиться от мук. Но люди не скорпионы… Ну, чего мы стоим? Снимай шинель. Садись, брат. Я, кажется, начал ныть. Не обращай внимания. Лучше расскажи, зачем приехал.
Владимир подробно рассказал обо всем, что было с ним, присовокупил к этому омские новости. Настроение в городе паршивое. Много тифозных. Вши расползаются, и сыпняк уже валит обывателей.
— А я лечу триппер, хотя, может быть, этого и не следовало бы делать. Триппер — единственное, что есть во мне конкретного и абсолютно реального, — с грустью сказал Мансуров. — Остальное абстрактно. Честь, идея и даже само понятие — Россия. Когда я бродил со своим отрядом по немецким тылам, я понимал, что у меня есть родина, что я русский. Теперь все это — миф, призрак. У меня нет ни настоящего, ни будущего. Я убиваю, потому что нужно убивать, жгу, потому что нужно жечь. А кому нужно — не знаю. Да и не все ли равно — кому. И кручусь, кручусь, как щепка в мутном потоке. И куда вынесет меня поток, неизвестно. Скорее всего в небытие. Это — библейский конец мира…
«Он помешался», — с жалостью и тревогой подумал Владимир.
— Если нет бога, так дайте мне хоть земного идола! — У Мансурова перекосились и задергались губы. — Колчак? Да он сам не верит в себя! Он не та фигура, которая нужна в большой игре. Он пешка. В лучшем случае офицер. Но не король, даже не заматованный король. Посему шахматный сеанс отменяется. Проигрыш!
Сославшись на неотложные дела, Владимир покинул Мансурова. Бедняга поручик! Он заговаривается. Он болен. В его лице не было ни кровинки.
В прихожей — веселый перестук ножей. Домна и Любка шинковали капусту. На столе быстро росла белая упругая горка капустной лапши. Домна бросала свой нож и перетирала ее с солью. Капуста похрустывала и попискивала, как живая. Любка пригоршнями складывала крошево в кадку. И так повторялось раз за разом.
Макар Артемьевич сидел на сундуке в горнице и, скрестив руки на коленях, наблюдал за женщинами. Через приоткрытую дверь ему было хорошо видно, как Любка подхватила кочан, очертила носком ножа кочерыжку. Зеленые прихваченные морозом листья упали на пол. Затем она рассекла кочан на четыре части, бросила в угол кочерыжку. И застучала ножом.
Залюбовался Макар Артемьевич снохой. Хватка Домны ему понятна. Не первую осень жена возится с капустой. А вот откуда это взялось у Любки?
«Природное. Ничего не скажешь, работящая. Вот уж год доживает в нашем доме, а ни разу на усталь не пожаловалась», — подумал Макар Артемьевич.
— Ты хоть бы кирпичи принес для гнета, — проворчала Домна, поправляя падающие на лоб волосы. — Сидишь себе, трутень. Зима на дворе, а завалинка не засыпанная. Погубим картошку.
— Ты меня замордовала, Домна. Говори уж что-нибудь одно. Или про кирпичи, или про завалинку, — ответил он, нехотя подымаясь с сундука. Подошел к столу и порылся в кочерыжках. Макар Артемьевич любил грызть их.
— Куда это люди побежали? — приглядывалась в окно Домна. — А ну, Макар, выйди узнай.
Макар Артемьевич тяжело вздохнул, покачал головой. Вот так всегда. Ни одно, так другое.
Не успел он выйти, как у палисадника под окнами выросла Марина Кожура. Закричала заполошно, вытаращив глаза:
— На сборню зовут! Сказывают, Гаврила бумагу получил важную. Читать будет. Всем приходить велели! — и подалась за народом.
Домна вытерла руки о фартук, бросила снохе и мужу:
— Пийдемо!
Когда они втроем приближались к площади, там уже стоял рев. Бабы голосили. Некоторые в ужасе прижимали к груди ребятишек.
Домна протиснулась поближе к сборне и, не веря своим ушам, слушала страшный приказ генерала Матковского. Гаврила, как завороженный, все читал и читал его. На большом лбу Гаврилы выступила испарина. Листок словно жег Гавриле покалеченные руки. В нем — приговор тысячам людей. Старикам, женам, детям. Все, кто был здесь и кого не было, обречены генеральским приказом на смерть.
— Люди! Да что ж это, люди! — пронзительно вскрикнула Капитолина Делянкина.
Этот крик заставил Гаврилу вздрогнуть и оторваться от листка. Рассеянный Гаврилин взгляд побежал по толпе и уперся в Домну.
— Иди сюда, Домна Егоровна. Скажи, — позвал он.
Домна и сама порывалась что-то сказать односельчанам в эту трудную минуту. И вот, высоко неся голову, решительная, она поднялась на крыльцо.
— Ворог нас погубить хочет. Ему нужна наша кровь. Озера крови нужны Колчаку и его генералам, — гневные слова Домны тяжело падали в безмолвную толпу. — Так поклянемся же, люди, победить ворога! Лучше умрем в бою!.. Не хнычьте, бабы! Слезы в беде — не помощник. Вилы берите, топоры и косы! Ройте окопы!.. А ты, Гаврила, пиши письмо Ленину. Пусть вызволяет нас. Через фронт пошлем к нему ходоков. Не может быть, чтоб Советская власть не выручила. Родная нам она! Как дети наши, так и власть Советская! Пиши, Гаврила!
Когда Домна сошла в ревущую толпу, Гаврила сказал:
— Все. Прошу расходиться. — И поклонился односельчанам. — Значит, будем драться за свою жизнь. И сегодня же пошлем человека к Ленину.
Толпа закипела, закричала еще неистовее:
— Пощады просить не станем!
— Лучше умрем за Советскую власть!
— Народ победить нельзя! — взметнулся у лазарета голос Семена Кузьмича.
Расходились. Бабы цепенели от страха. Они спешили к детям. Причитали над ними, как над покойниками. Некоторые, обезумев, хватали ребятишек и бежали в лес. Их останавливали дозоры, отправляли домой.
— Не дурите, бабы! Всем тошно!.. — говорили бойцы, едва сдерживая слезы. — Помрем, а детишек не дадим в обиду. Не выстоим, так с боем выведем их из кольца.
Домна увидела, как Марина Кожура усаживала на телегу своих малолеток. Парнишку закутала в тулуп, а на девчонку набросила Трофимов пиджак. Потом обложила их сеном. Плакала Марина, плакали, глядя на нее, ребятишки.
Перескочив через заплот, Домна подбежала к Марине, схватила ее за руку. Та повернула белое, перекошенное страхом лицо, выдохнула:
— Пусти!
— Не надо, Мариночка, не надо! — Домна обхватила ее и гладила, гладила по зыбкой спине. — У всех горе, Мариночка!..
— Я их… в Воскресенку свезу… к знакомым. О, господи! Крошечки вы мои, милые! Голуби вы мои! — Марина отшатнулась, взмахнула руками и упала навзничь.
Домна кликнула сноху. Вместе они увели Марину в избу. Любка сняла с телеги и успокоила ребятишек, которые доверчиво прижались к ней, пошвыркивая носами. Они не могли понять, почему плакала их мать и почему ее уговаривала соседка.
— Что ж с нами будет! — ухватив цепкими пальцами распущенные волосы, качала головой Марина.
— Поздно везти теперь, Мариночка. Там скорее побьют. Будем обороняться тут. Ленин пришлет подмогу, вот посмотришь. Ленин побьет Колчака, супостата проклятого!
Едва Домна вошла в свой двор, к воротам подвалила шумная компания баб. Они ошалело кричали, перебивая друг дружку.
Домну кликнула Пелагея Солодова. Она редко заходила к Завгородним. Может, всего-то два или три раза после дочкиной свадьбы. Тянуло ее к Любке, да не знала, угодна ли будет богатой родне.
— Извиняй нас, сватьюшка, — сказала она, пряча глаза, — кабы не печаль великая, не горе наше, не потревожили б тебя. Помогай, сватьюшка!
— Чего вам? — окинув баб настороженным взглядом, спросила Домна.
— Ты ай что слышала про Ленина? — заговорили разом. — Войска-то у него много? А ить и за то тревожимся, поспеет ли он.
Домна сама хотела бы знать обо всем этом. Но разве она могла признаться теперь, что о Ленине почти ничего не ведала. Лишь как-то упомянул о нем покойный Митрофашка, что, дескать, есть такой защитник простого люда. Но тогда ни Домна, ни ее односельчане, казалось, не нуждались в защите. И замечание Митрофашки Домна пропустила мимо ушей. Потом она услышала о Ленине от Гаврилы. Этот совсем ничего не пояснил. Лишь буркнул, что Ленина бы к нам сюда поскорее. И еще говорил лавочник Степан Перфильевич, что Ленин — голова всей Советской власти и что он за Уралом окопался. Вот и рассудила Домна: коли за Уралом, так потеснит Колчака и придет в Покровское. Ведь у покровчан один интерес с властью Советской.