Партизаны бросились врукопашную. Но поляки залегли. И Покровский полк оказался под прицелом многих вражеских пулеметов, которые двигались за цепью и молчали до сих пор. Контратака захлебнулась.
Когда надвинулись сумерки, бой стал понемногу затихать. Тогда-то к Якову прискакал ординарец главнокомандующего. Наконец, пришла очередь до резерва! Но ординарец передал:
— Отходим на Сидоровку.
Яков сумрачно повесил голову: Сидоровка — на половине пути до Покровского.
Областной исполком послал Петруху в родное село. Предстояло организовать оборону Покровского. Мефодьев оставил здесь одну роту. Этого, конечно, было мало. В облисполкоме знали, что на станциях Крутихе и Степной собрано в кулак более десяти тысяч штыков и сабель, свыше семидесяти пулеметов и несколько артиллерийских батарей. Войска отборные, в основном казаки дивизии Анненкова, участвовавшие уже во многих карательных экспедициях.
Подъезжая к Покровскому, Петруха издали заметил толпы людей у поскотины. Они копошились в земле. Роют окопы. Что ж, правильно. С этого и нужно начинать. Впрочем, со стороны степи можно использовать канавы, которыми кончались огороды. Нужно лишь углубить их и подготовить площадки для пулеметов.
— Кто старший? — спросил Петруха, поравнявшись с работающими у самой дороги. Здесь были бабы. Они резали лопатами и снимали дерн, долбили чернозем кирками и ломами. Вокруг них вились ребятишки. Подхватывали и оттаскивали бурые дернины.
На голос Петрухи не спеша разогнулась высокая женщина в синей полинявшей кофте, в подоткнутой юбке с оборками и рыжих чоботах. Воткнула в землю лопату, рукавом кофты утерла горячее, пестрое от пота лицо.
— Тетка Домна, — узнал Петруха. — Не ты ли командуешь тут?
— Я, — строго ответила она и подошла вплотную. — Табак есть? Дай-ка понюхать.
Петруха достал кисет, развернул его, подал Домне.
— Чернозем, что железо, — сказала она, растирая крошки табака на ладони. — Бабы упарились.
На собственную усталость Домна не пожаловалась.
— Добре, тетка Домна, — Петруха пробежал взглядом по окопу. — Тут уж кончайте, коли начали, а дальше копать не следует. Будем приспосабливать огородные канавы.
Завидев Петруху, подошел командир роты, светловолосый худощавый мужик из Сосновки. Тонким, певучим голосом произнес:
— Так не пойдет. Чего из канав увидят бойцы, коли под носом крапива? Нас накроют в канавах, глазом не успеешь моргнуть.
— А не проще ли вырубить крапиву, чем кайлить целик? — вкрадчиво посоветовал Петруха.
— Знамо, проще, — хлопнул себя ладошкой по лбу командир роты.
Домна со свистом дернула ноздрями табак, заворчала:
— Дурная голова рукам покоя не дает.
— Верно, гражданочка, — пропел ротный. — Значит, я командую корчевать крапиву.
— Командуй, — кивнул Петруха. — Так скорее пойдет дело.
— Знамо, скорее! — воскликнул ротный и направился к бойцам.
— Моих-то давно встречал? — спросила Домна.
— Давненько. Не наведываются домой? Ну, у них заботы хоть отбавляй, что у Яши, что у Романа. Сама понимаешь, не в чехарду играем.
Петруха проехал в сельсовет. Гаврила очень обрадовался зятю. В такое время и остался совсем один. То хоть Яков Завгородний помогал, то люди из полка. Теперь же хоть разорвись, а не поспеешь всюду.
Петруха сказал о том, что предложил людям рубить крапиву.
— Как это мы не додумались, — всплеснул руками Гаврила. — Там такие канавищи!
— Ты в бору был? Много леса бойцы наготовили?
— Уйму навалили. Когда теперь вывезут!
— Бревнами укрепим брустверы у окопов. Собирай в селе подводы и посылай в бор. А это что за народ? — Петруха показал на топтавшихся у порога стариков.
— Мы, грешным делом, из Прониной, — заговорил исполосованный морщинами старикашка в обтрепанном зипуне. — Ты бы должен помнить. Я по Харитонову воровству свидетельство оказывал. Харитон, грешным делом, стибрил у соседа фунтов восемь сала да туесок меду. Дали ему неделю отсидки в каталажке.
— Помню, дедка, — оживился Петруха. — Он украл, а ты покрывал вора.
— Была, грешным делом, промашка. Обмишурился, Харитона жалеючи, как он мне через свата Елизара родней доводится, — признался старик.
— А в Покровское чего попал?
— С дружиной. Как мы узнали, что каратели перестрелять здешних порешили, так и тронулись на подмогу. Сорок наших пришло грешным делом. И еще, однако, будет.
— Валом валят отовсюду, — с воодушевлением сказал Гаврила. — Полтыщи прибыло, не меньше. И посоветуй, Анисимович, как быть с ранеными. Не может их удержать Семен Кузьмич. Бегут.
— Куда? — насторожился Петруха.
— Да в роту. А некоторые подались к своим полкам в Галчиху и Сосновку. Как про генеральский приказ прослышали, так нет им удержу.
— Что-нибудь придумаем. Однако сейчас надо собрать подводы. Пойдем.
— От Мефодьева ничего не слышно?
— Нет, — ответил Петруха, взглянув на стариков. Он то знал о неудаче под Окуневым, но проболтаются деды — начнется паника.
Вечером вместе с Гаврилой Петруха отправился в лазарет. Их встретили сдержанно. Гаврила уже не раз беседовал с ранеными. Теперь, видно, наябедничал зятю. Но Петруха вроде и не собирался уговаривать. Он прошелся меж рядами топчанов и кроватей, потрогал печи — тепло ли, — полюбовался ситцевыми, желтыми в крапинку, занавесками на окнах.
— Хорошо у вас, братцы! — заключил восхищенно. — А как кормят?
— Тож ничего, — ответил один из раненых.
— Сносно, — определил другой.
— Так-так. А лечат как?
Тут загалдели все, как на ярмарке. Петруха растерялся: кого слушать?
— Лечат на удивление!
— Семен Кузьмич — золото, а не фершал!
— Да мы, как бугаи, здоровые!
Когда откричались и Петруха устало присел на свободный топчан, к нему подошел бородач с рукой на перевязи. Он уставился на Петруху светлыми, спокойными глазами и выдохнул:
— Брешут они! Я, почитай, самый здоровый, и то не владаю рукой. Чисто плеть она.
— Вон что! — простодушно воскликнул Петруха, подвигаясь к бородачу. — А чего ж они говорят такое?
— Это еще не болезнь, когда где-нито зацепило, — продолжал тот. — Болезнь, она тут. В сердце. Думаешь, нам легко генеральское бахвальство терпеть, ведь семьи у каждого. Вот и рассуди, как тут улежишь. А касательно здоровья — брешут.
— Брешем, — согласились раненые. — Дмитрий Петрович верно обсказал. А все ж тех бы отпустить следовало, которые ходят и стрелять могут, потому как нам невпродых.
Петруха сделал вид, что думает, как лучше поступить. А сам уже советовался с Гаврилой, направляясь в лазарет.
— Да, задачу вы мне задали, братцы! — наконец, произнес он. — Может, комиссию создать? От раненых взять одного-двух, Семена Кузьмича и представителя роты Покровского полка. Ваше дело предложить бойца, а они определят, будет ли польза от такого солдата. Народ нам позарез нужен. Вот, кажется, и договорились.
— Это нам подходит, — не совсем уверенно прошумели на топчанах.
— Но те, которых оставят в лазарете, никуда не побегут. А если побегут, будем судить их, как дезертиров.
— Почему ж так? — насупился Дмитрий Петрович.
— Да потому что недолеченный боец — обуза для армии. И принимать в строй недолеченных штаб запретил. А раз ты не в армии и не в лазарете, но по годам подходишь к службе, значит — ты дезертир.
— Ишь ты! — покачал забинтованной головой сидевший напротив Петрухи парень с большими ушами и носом картошкой. По всему было видно, что ему очень хотелось снова в армию.
— Где же Маруся? — спросил Петруха Варвару, которая стояла здесь же, прислонившись к печи.
— В школе, репетирует. С Любой ушла.
— Сходим, — предложил зятю Гаврила. — У меня дело есть к Иконникову. Заодно и посмотрим, как у них получается.
Репетиция была в разгаре. Сережка отрабатывал сцену убийства Марата. В который уж раз Маруся совала в бок Аристофану Матвеевичу деревянный кинжал. Он морщился, иногда повизгивал от боли.
— Получается убедительно! — радовался Сережка.
Но Марату плохо давалась интонация, с которой он должен был произнести предсмертные слова:
— Революция победит!
Аристофан Матвеевич говорил кисло, без подъема. У него еще побаливал бок от очередного удара Шарлотты Корде.
Когда Петруха и Гаврила, осторожно открыв дверь, вошли в класс, Сережка намеревался прервать репетицию. Но Петруха дал знак: продолжайте. И с интересом смотрел, как Маруся, его добрая, много выстрадавшая жена, училась представлять на сцене других людей. Петруха видел в Петрограде спектакли настоящих артистов. И он готов биться об заклад с кем угодно, что Маруся играет не хуже. Как она смело подходит к учителю и колет его! И глаза при этом совсем не Марусины.
В стороне на парте сидели Любка и Порфишка. Ждали своей очереди. Но Аристофану Матвеевичу все еще не давался конец сцены, который Сережка почему-то называл финалом.
— Может, не убивать Марата, — невольно вырвалось у Петрухи. Ему хотелось поговорить с Марусей.
— Нельзя. Это — историческое лицо, и произвол в отношении его недопустим, — пояснил Сережка. — Мы и так многое переменили в пьесе. Вставили кое-что…
— Насчет церкви, по отцу Василию прошлись, — отозвался Порфишка. Ему не по вкусу была эта вставка. И он надеялся, что Петруха и Гаврила поправят Сережку.
Но Петруха одобрил отступления от рязановского текста.
— Церковь можно высмеивать, — сказал он.
— И заодно вставь про приказ Матковского, что, дескать, не удастся тебе, генерал, изничтожить нас, руки коротки, — предложил Гаврила. — Такие слова люди прослушают за милую душу!
— Эпоха не та. Нельзя же все толкать в пьесу, — возразил Сережка с ученым видом.
«Любит говорить заковыристо. Какую-то эпоху приплел. Но все это необходимо для революции. Значит, и толковать не о чем», — подумал Гаврила.
— Я предлагаю от имени сельсовета, — категорически сказал он.
Сережка задумчиво покрутил носом и пообещал: