— Как-то растерялся я, спросить не успел, — оправдывался парень в рыжей папахе. — Только собрался заговорить о патронах, а Антипова и след простыл.
— Видишь, ты сам виноват, — втолковывал вестовому Гаврила.
— Сам. Так я ж ничего не говорю про это.
— Зато я говорю.
— Ну, хоть десять тысяч!
— Не могу.
— Восемь!
— Не имею права.
— Ты пойми, дядька, там люди гибнут. Казаки невыносимо жмут нас! — голос у парня дрожал. Того и гляди, расплачется.
Гаврила, не сводя с посыльного сочувственного взгляда, рывком схватил шапку, проворчал:
— Подводишь меня. Ну, пойдем к Петрухе. Чего рот разинул!
Петруху искали по всему селу. Не нашли и вернулись в сельсовет.
— Ты езжай, а мы подошлем патроны, — сказал Гаврила и устало упал на стул.
— Я подожду, — не сдавался парень, устраиваясь на лавке.
— Тогда поехали на Кукуй!
Снова выскочили на улицу. А тут и Петруха верхом.
— Откуда? — спросил с тревогой.
Гаврила ответил. В самом деле, надо бы помочь Галчихе. Поделить патроны между полками, что ли.
— И пулемет бы нам, а еще бомб! — выпалил вестовой.
— Понес теперь! То просил патронов, теперь и то полай, и другое, — нарочито насупился Гаврила.
— Казаки одолевают, — пояснил парень.
— Все, что найдем, пошлем, — пообещал Петруха. — Может, и пулемет подбросим.
— Да поскорее…
Петруха круто повернул коня и зарысил к выселку. Хорошо бы застать ротного на месте. Конечно, ротный упрется. У него всего два «Максима» и несколько самодельных бомб. Мол, чем отбиваться будем, коли белые пойдут на Покровское.
«Действительно, положение трудное, — подумал Петруха. — Неприятель может навалиться на покровчан. Но сейчас решается судьба армии и всех советских сел — в Галчихе».
Ротный сразу понял, что спорить нечего. Отдал «Максимку» с боевым комплектом лент и четыре бомбы.
— А больше не могу. Итак обезоружил роту, — сокрушенно сказал он, сдвигая на лоб папаху.
Тут же посадили на телегу Иллариона Бондаря. Помимо пулемета и бомб, погрузили в мешках патроны. Наказали Иллариону, чтоб не задерживался, торопил лошадь.
Это было утром, а в полдень Илларион подкатил к сельсовету. Увидев подводу, Петруха и Гаврила выскочили на крыльцо.
— Что? — насторожился Петруха, грудью подавшись к Иллариону.
— Опоздали мы, — мрачно ответил тот, слезая с телеги. — Даже вестовой не успел проскочить. Он и завернул меня, а сам в бор подался. Надеется по бору к своим проехать.
— Значит, перерезали дорогу? — Петруха вскинул брови и грозно повел глазом.
— Галчиху окружили казаки. Такой бой идет, аж гудит земля.
— Бери моего коня и скачи к ротному. Пусть занимает окопы на галчихинской дороге. А со степи прикроем село дружинниками, — распорядился Петруха.
И Покровское закипело. Спешно шли в окопы партизаны, а за ними тянулись бабы, ребятишки, старики. Боялись, что белые ворвутся в село. Тогда хоть отступить, уйти от неминуемой расправы. Как-никак мужики прикроют отход семей. А уж если суждено погибнуть, так вместе с партизанами.
Любка еще застала своих дома. Макар Артемьевич сердито топтался на крыльце с вилами в руках. Он ждал побежавшую к соседям Домну. А вот и свекровь. Перескочила через забор и, жарко дыша, бежит, сутулая с непокрытой головой.
— Какие-то белые, а где они — ни одна живая душа не ведает! — всплеснула руками Домна.
Любка передала все, что слышала. Галчиха в кольце, а там ведь Рома. Илларион не мог свезти туда пулемет и патроны. И что теперь будет, никто не знает. Перебьют белые партизан. Говорят, казаков там — без счета.
Домна слушала Любку и холодела от тревоги за сына, за всех, кто был в Галчихе. Неужели нельзя им помочь? Без патронов не выдержать партизанам осады.
— Ты подавайся в окопы, — властно сказала Домна Макару Артемьевичу. — А я свезу оружие к нашим.
— Да там кругом белые! — вскрикнула Любка. — Тебя убьют, мама!
— Я свезу оружие! — повторила она и кинулась запрягать кобылу. Любка помогала ей. Принесла из завозни хомут, бросила в передок охапку сена. Затем она насыпала в мешки пшеницу и тоже сложила их на телегу.
Петруха похвалил Домну за хитрость. Конечно, не просто проскочить с оружием через казачьи заслоны. Если белые откроют обман, Домну расстреляют. Но была надежда: вдруг да провезет. Случается всякое.
Пулемет разобрали и уложили вместе с патронами в сено, а поверх закрыли мешками. Воз как воз. Только бы не учинили обыска.
— Ну, тетка, держись, — покачал головой Петруха. — Не шутейное дело взяла на себя. Мы этого никогда не забудем! — и отвернулся. Глаз застелила слеза.
Подхлестывая вожжой и без того горячую кобылу, Домна выехала за село, миновала Прорывский мост и Семисосенки. Под певучий скрип колес думала о Романе, которого выручит из беды. Ведь этого оружия и не достает партизанам, чтобы отбить казаков. И еще думалось Домне о российской армии. Гузырь, наверное, перебрался через фронт. Шустрый старик.
Вскоре Домна услышала грохот боя. Она ясно различала, как ухали орудия и рвались снаряды, как захлебывались диким лаем пулеметы. Значит, не сдались еще партизаны. И сердце Домны ласточкой летело к ним. Крепитесь, милые, Домна везет вам оружие.
Под Галчихой ее задержали конные в черных гусарских куртках с черепами на рукавах. Они подскакали к подводе, размахивая шашками. Домна невольно вздрогнула. С ними был тот самый офицер, который угощал покровчан шомполами на площади. Тряхнув смоляным чубом, офицер спросил:
— Откуда едешь, тетка?
— Из Воскресенки, — солгала Домна. — Вот пшеничку везу в Галчиху на помол. Тут вальцовая мельница, а у нас все ветряки.
— Поворачивай коня и убирайся, — строго сказал офицер. — А то угодишь в рай с другими. Хлопнут тебя.
— Ишь ты! Так уж и хлопнут! — подбоченилась Домна. — За что ж меня хлопать?
— Она смолоду хлопанная, — ощерился один из конных.
— Пестерь ты, да я тебя как двину, так перевернешься! И замолчь, когда не с тобой говорят! Недотепа!
Офицер рассмеялся.
— Бравая ты, тетка, но поворачивай домой, — уже мягче проговорил он.
— Да куда ж я поеду на ночь глядя! Уж заночую в Галчихе.
— Ты глухая? Здесь бой!
— Воюйте на здоровье. Мне-то какое дело.
— Проверьте, что у нее в мешках, — приказал офицер. Двое соскочили с лошадей и подошли к телеге. Они оттолкнули Домну, стали рыться в сене. Сейчас найдут — и конец. Сейчас, сейчас!.. Взялись за мешок, приподняли, и широкоскулый дюжий казачина пырнул его шашкой. Цевкой побежала пшеница.
— Да что ж ты, антихрист, делаешь! — Ухватила его за рукав Домна. — Да я ж тебя!..
В это время другой казак пропорол насквозь еще мешок. Домна взмолилась:
— Ваше благородие, уйми ты их, варнаков! Пропала моя пшеница!
А сама боялась, как бы не звякнула шашка о пулемет или патроны. Тогда и Романа не выручит, и сама погибнет. Только бы не звякнула шашка! Только бы…
— Довольно! — одернул казаков офицер. — Ладно, поезжай, тетка, в Галчиху, но потом не обижайся на нас. Самой туда захотелось. Спросит кто, скажи, что поручик Мансуров проверял. Смелая ты, тетка, я таких уважаю!
Казаки поскакали в степь. А Домна позатыкала сеном дырки в мешках и тронулась дальше.
Бой все еще грохотал. Но он откатился куда-то в сторону. Неужели и партизаны покинули Галчиху? Так и есть. Домна видела, как на улицах села суетились казаки. У рогачевского дома атаманцы прикладами и шашками добивали раненых партизан. При виде расправы Домна закрыла лицо руками и сгорбилась, как будто ждала, что вот-вот ударят ее.
Домну не раз останавливали, но она называла фамилию Мансурова, и ее пропускали. Кругом еще посвистывали пули. На площади гремели пушки.
Домна завернула во двор к знакомому мужику. Она надеялась узнать, что же произошло в Галчихе и куда отступили партизаны, а заодно и переждать суматоху. Но ни в доме, ни в пригонах, ни в погребе никого не было. Видно, и здешние ушли с красными.
Под вечер Домна снова отправилась в опасный путь. По кривым безлюдным улицам она ехала в бор, к Усть-Галчихе, где разноголосо стучали выстрелы. И на окраине села ее опять задержали.
— Куда прешь!
— Я, солдатики, на мельницу приезжала, да вот и застряла тут. А дома ребятишки. Мне поручик Мансуров позволил!..
— Велено никого не пропускать! Убирайся, пока цела!
— Да как же!..
— А ну, заворачивай оглобли! — казак угрожающе вскинул карабин и выругался.
Пришлось вернуться в Галчиху.
Яков очнулся в незнакомой избе. Над ним низко висел потолок, нештукатуренный, весь в змейках трещин. Белая с желтыми подтеками глина местами покоробилась и отстала.
В избе было тихо. Лишь кто-то сопел неподалеку. Наверное, на полу. Яков повернулся. Резкая боль ударила в голову, потолок завертелся волчком и опрокинулся. К горлу подступила тошнота. С трудом разорвал запекшиеся губы:
— Пить.
Ощупал голову. Она была скручена повязкой. Так старые кадки накрепко схватывают новыми обручами, чтоб не текли. А днища у кадок заливают смолой. Перед тем, как солить огурцы, кадки распаривают… Раскаленное железо шипит и булькает в воде.
— Пить…
Когда Яков снова открыл глаза, он увидел на земляном полу парнишку лет трех, который, пугливо озираясь, уползал за выступ печи. И еще разглядел Яков в полутемном углу кадочку. Там вода. И если сползти с кровати, можно и напиться. Однако парнишка боится Якова. Помрет со страха. Нет, нужно обождать. Кто-нибудь придет. А время тянется медленно. И никто не спешит. Однако Якову нетерпится попасть к своим, в Покровское. Он знает, что врага отбили. В ушах звучат чьи-то слова:
— Спасибо Гомонову… Вовремя подоспел…
Наконец, распахнулась дверь и на пороге появилась молодая бедно одетая баба с охапкой дров. Она жалостливо посмотрела на Якова, сложила дрова у печки. Парнишка радостно залопотал и зарылся в материнском подоле.
— Пить.
Баба отстранила от себя парнишку, застучала горшками. Подошла к Якову с высоким глиняным бокалом в руке.