— Испей холодного молочка, — ласково сказала она, приподнимая другой рукой подушку вместе с головой Якова. Но тот вдруг весь напружинился и привстал на локте. Ему хотелось побороть в себе слабость, но тело мелко дрожало и куда-то плыло вслед за полом, за окнами, за потолком.
Яков пил жадно, не отрываясь. Он весь вытянулся к бокалу. Он пил и чувствовал, как силы возвращаются к нему, как проходит тошнота, цепко державшая его за горло.
— Ужасть, сколь беляков наколотили! — восторженно сказала баба. — Уж и не думали мы, что этак обернется. У Колчака орудий-то сколько, ан все равно наши верх взяли.
— Меня в голову секануло, что ли? — спросил Яков. — И вроде как глаз дергает.
— В глаз, говорят. Может, вылечат, а то и кривым проживешь, не горюй.
Яков так же утешал Петруху. Мол, Марусе ты и такой хорош… А будет ли сам Яков хорошим для Варвары? Уж лучше бы хлестануло куда в другое место, чтоб не на виду.
Немного погодя заехал ездовой Покровского полка Афанасий Солодов. Он пригласил еще двух мужиков, чтоб тихонько перенести Якова на подводу.
Но Яков чувствовал себя бодрее. Он сам встал с кровати и, опершись на плечо Афанасия, добрел до телеги. Лег на прикрытое потником сено. Слабо улыбнувшись, сказал:
— Когда падал, видно, здорово о землю ударился. Затылок болит.
— Повезло тебе, Яков Макарович, — простодушно заметил Афанасий. — Снаряд в аккурат коню под ноги угодил. Чалку твоего разорвало в клочья, а тебе, значит, один осколок. Ребята думали ведь, что изрешетило. Редко ведь так бывает. Знамо, редко.
Добрый, боевой друг Чалка! Вот и нет его. И не в том беда, что теперь Яков безлошадный. Конем он обзаведется как-нибудь. Но Чалку будет жалеть всегда. Яков помнит его еще жеребенком. В семье любили Чалку. Даром что отец не вникал в хозяйство, и тот отдавал Чалку при разделе неохотно. Работящий был конь и понятливый.
Неподалеку от Сидоровки — распутье. Левый проселок ведет в Сосновку, правый — в Покровское. Афанасий повернул направо. Дорога пошла невыкошенными логами среди зарослей бурьяна. В дожди здесь мало кто ездил, поэтому колею не разбили. Телега катилась плавно, ее не бросало по сторонам. И Якова клонило ко сну.
Афанасий скрутил себе и Якову цигарки, разговорился про минувший бой. Хоть и был Афанасий совсем на дальнем краю села, а все видел и все понял. Мефодьев тоже врубился в самую гущу белых. Его окружили, со всех сторон пошли на приступ. И вроде как потерялся Ефим, но потом вынырнул на своем Воронке в другом месте. Правду говорят, что храброго ни пуля не берет, ни штык.
— А инвалидная кавалерия Кольки Ерина за Мефодьевым скачет и «ура» кричит, — захлебываясь дымом, с жаром расписывал Афанасий. — Потом, когда у белых оружие забрали, отдал винтовки и шашки дружинникам, и теперь их отряд Советским полком зовется.
— Кого убили? — спросил Яков, бросая цигарку под колесо. Он не хотел курить.
— Шестерых из Покровского, а сколько всего — не знаю. Раненых с нашей стороны много. Советская власть лазареты устраивает, чтоб всех поместить. Больше в Сидоровке. А тебя приказал доставить в Покровское сам Ефим. Оно и лучше: Варвара твоя там, да и Любка. И меня, значит, послали с тобой, как сродственника. Вот какая штука!..
— Спасибо Ефиму, — тепло проговорил Яков.
— Да я главного-то не обсказал. Мы, значит, подумывали, что польский корпус повстречали. Ан это совсем не те поляки. Это уланы, и идут они из Вспольска вместе с белым Тобольским полком. Потом ихняя кавалерия в бой кинулась, когда Гомонов подошел. А с польским корпусом управлялся один Гомонов, потому он и задержался.
— Вот как! — удивился Яков.
— Это уж потом разобрались. Выходит, что мы сразу два войска побили. В самый раз угодил Гомонов. Мефодьева с дружинниками и твою роту враг отрезал от Покровского полка и хотел напустить на них своих улан. А тут глядим: Гомонов разворачивает свои части. Однако, брешу. Поначалу приняли Гомонова за неприятеля. Подумали, что нас обошли. И покровские пулеметчики стали чесать по его цепи. Да опомнились, когда Гомонов красное знамя выбросил…
Афанасий еще говорил что-то, но Якова одолела слабость, и он задремал. Проснулся уже под Покровским.
Ночью подвода остановилась у крыльца Народного дома. Яков, слегка пошатываясь, поднялся по крутым ступеням, нащупал скобку двери и рванул ее на себя. Опахнуло тяжелым запахом ран и лекарств.
Дежурившая в лазарете Любка испуганно вскрикнула:
— Кто это? — вскочила со стула и прибавила огня в лампе. — Никак Яша?
Она подбежала к Якову, бледная, с трясущимися губами. Подлезла к нему под руку и помогла дойти до свободного топчана.
— Приляг, Яша. Я за Семеном Кузьмичем сбегаю… Братка! — горестно прижалась она к вошедшему Афанасию. — Ты подежурь, побудь тут, Афоня. Я мигом!
— Не надо, Люба, фельдшера беспокоить. Потерплю до утра, — сказал Яков.
Но Любка не послушалась деверя. Она подняла Семена Кузьмича с постели и что было мочи пустилась к Варваре. Ноги утопали в глубоком песке, сердце рвалось из груди. Перехватило дыхание. А в мозгу трепетала лишь одна мысль: поскорее бы добежать.
Семен Кузьмич пришел в лазарет в валенках, пальто внакидку. Морща помятое со сна лицо, ощупывал карманы пиджака — искал пенсне. Но вот нашел, накинул на нос и стал вглядываться в Якова, сидевшего на топчане.
— Эк вас перевязали! — проворчал он. — На голове целая чалма. Где рана?
— Глаз, — со вздохом ответил Яков, поднимаясь.
— Нет, вы сидите, милостивый государь. Сию минутку осмотрим рану и примем необходимые меры.
Семен Кузьмич поверх пиджака надел белый халат. И над тазиком, что стоял у дверей, вымыл руки с мылом. Ему поливал из медного чайника Афанасий.
— Откиньте голову назад. Вот так, — сказал Семен Кузьмич, приближаясь с пинцетом к Якову. — Найдите на повязке узел и развяжите. Так, теперь я буду снимать вашу чалму.
Он подхватил пинцетом край повязки и принялся раскручивать ее. Наконец, рванул и отбросил перепачканную кровью холщовую тряпку.
— Теперь ложитесь на спину. А вы мне посветите, пожалуйста, — попросил Афанасия.
Тот подошел к топчану с лампой. Яков лег, подставив фельдшеру окровавленную глазницу.
— Сию минутку.
Яков передернулся от боли. В рану что-то остро вошло, разбередив ее. По виску побежала к уху теплая струйка крови. Затем Семен Кузьмич осторожно, двумя пальцами приоткрыл веки больного глаза и проговорил озабоченно:
— Глубоко проникающее ранение. Глазное яблоко истекло, но не совсем. Попробуем пока что не извлекать осколка.
Семен Кузьмич прижег йодом и перевязал.
Запыхавшиеся, примчались Варвара и Любка. Принесли с собой подушки и одеяло. Варвара кинулась к мужу, припала щекой к его груди и заплакала.
— Раненому необходим покой, — покосился на нее Семен Кузьмич. — Пусть отдохнет.
Варвара отпрянула, но Яков прижал ее к себе и ласково провел рукой по мокрому от испарины Варвариному лицу.
Семен Кузьмич что-то буркнул себе под нос, набросил пальто, снова буркнул и вышел. Едва за ним захлопнулась дверь, ожили топчаны. К Якову повернулись напряженные, полные любопытства лица.
— Браток, побили белых?
— А как с поляками?
— Всех побили! — возбужденно сказал Яков, облизывая пересохшие губы. — Теперь надо ожидать вестей из Сосновки и Галчихи. Там идет бой.
— Галчиху белые окружили, — сообщила Любка. — Мама нашим пулемет повезла и патроны. Как бы не схватили ее беляки.
Афанасий заторопился ехать в полк. Любка вышла с ним на крыльцо. Ласково положив руку на грудь брата, сказала:
— Береги себя, Афоня. Видишь, что делается!..
— Мне ничего. Я ездовой, — мрачно ответил Афанасий. — В окопы просился, да не пустили. Винтовки нет.
— Встретишь Рому и ему передай… Боюсь я за него! Вот Яшу… — Она кивнула на дверь и расплакалась.
Афанасий обнял ее за плечи. В сердце ударила жалость к сестре. И, чтобы не расплакаться, круто повернувшись, пошел к подводе.
Ни Яков, ни другие раненые не спали до утра. Ждали, не подвезут ли партизан из Сосновки. На рассвете пришло несколько подвод. Прибывшие сообщили, что в самую трудную минуту на помощь интернациональной роте подоспели полки Мефодьева и Гомонова. Белые дрогнули и поспешно отступают в глубь Касмалинского бора.
Один из раненых рассказал, как Мефодьев у всех на виду расцеловал начальника штаба Антипова. Этот Антипов повел партизан в ночную атаку и выбил егерей из Сорокиной.
На самодельных, сколоченных из досок носилках внесли в лазарет командира роты мадьяр-интернационалистов Иштвана Немеша. Весь в кровавых бинтах, он курил трубку, постукивая мундштуком о зубы. Его бледное худое лицо как бы говорило: и все-таки мы не пустили врага в Сосновку, и теперь можно спокойно курить и лечиться.
Однако в тот же день выпала трубка изо рта Иштвана. Выпала, и он уже не мог ее поднять. Впрочем, зачем мертвому трубка?
Есаул не стал расстреливать Гузыря. Он рассудил, что это успеется. Если старик партизанский разведчик, есаул сам казнит его. Но если Софрон Михайлович действительно бежал от красных, то он может оказать неоценимую услугу. Ведь часть, которой командовал есаул, должна была взять мятежное село Покровское. Взять и стереть с лица земли.
В большой операции против красных ей отводилась чисто карательная роль. В то время, когда крупные силы белых прикуют к себе партизанскую армию, есаул с казаками ворвется в тыл мятежников и выполнит до конца приказ генерала Матковского.
Есаул ждал вестей. И вот они получены. Теперь уже нечего мешкать. Наступил момент действовать решительно.
Рано утром есаул вызвал к себе Гузыря. Дед жил по соседству, в крытой камышом саманной избе. К нему был приставлен один из задержавших его казаков, который неусыпно следил за Гузырем. Но дед вроде бежать не собирался. С утра до вечера он нахваливал Колчака да расспрашивал казаков про фронт. Казаки мрачно отвечали, что белая армия временно отступает, но это еще ничего не значит. Сейчас, мол, идет формирование новых полков, а также дружин «Святого креста» и «Зеленого знамени». Большевикам объявлена священная война, и не сегодня — завтра Колчак начнет гнать красных из Сиби