е переглядывались: жив.
Несколько раз в ночь наведывался Семен Кузьмич. Он осторожно касался горячей руки Романа и щупал пульс, поглядывая на пузатые карманные часы, которые он доставал из кармана жилетки.
— Будем надеяться, что сердце выдержит, — говорил фельдшер, отходя к топчану, где бушевал в бреду Пантелей Михеев.
Сутками просиживала Любка возле Романа. Опершись плечом о спинку стула, засыпала. Но забытье было тревожным и чутким. Стоило Роману пошевелиться, Любка вздрагивала и открывала глаза.
— Шла бы ты домой да отоспалась, как следует, — советовала ей Маруся. — Совсем извелась. Роме-то уже полегче. Мы с Варей присмотрим за ним.
— Какой тут сон, — вздыхала Любка.
В одну из ночей Роман пропотел и, действительно, быстро пошел на поправку. Жар прекратился. Но Роман был так слаб, что едва держал ложку. Любка пыталась кормить его. Он сердился и ел сам.
Он просил Любку рассказывать покровские новости. Тогда в ее синих лучистых глазах искрилась радость. Любка подсаживалась поближе к мужу и начинала нашептывать, чтоб не слышал никто из соседей:
— Тятя Макар купил на Борисовке кроликов и держит их в предбаннике. Они там столько нор понарыли! Крольчиха должна окотиться. А еще тятя где-то потерял свою шапку, ходит в куртузе… А отец Василий попросился у Петра Анисимовича в учителя. Сан свой сложить обещался. Да Петр Анисимович отказал ему. А Порфишка учит ребятишек. В школе занятия начались…
Она вспоминала все, что делалось в селе. Рассказывала в подробностях. Роман слушал, переспрашивал и незаметно засыпал.
В лазарет приходил Петруха. Он весело размахивал последним информационным листком, присланным из штаба, и поздравлял раненых с новыми победами партизанской армии. А однажды влетел, как ветер. Сорвал с головы и бросил на пол папаху. И крикнул разливисто:
— Братцы! Вчера мы соединились с советскими войсками! — хлопнул себя ладошками по бедрам, пошел плясать вприсядку.
Лазарет буйно зашумел. Поспрыгивали и посползали с топчанов. Запросили самогона, чтоб отпраздновать это событие.
В разгар торжества нагрянул Семен Кузьмич. Накинул на нос пенсне, насупился.
— Что за вавилонское столпотворение! — прикрикнул он. — А вы, милостивый государь, почему безобразничаете здесь?
— Я? — Петруха улыбнулся и покрутил ус. — Простите, Семен Кузьмич! А мое безобразие им на пользу. Вот поглядите, что мигом начнут выздоравливать.
— Никогда безобразие не способствовало исцелению, — буркнул Семен Кузьмич и выставил Петруху из лазарета.
Привезли раненых из-под Степной. С ними — Николая Ерина. У него была перевязана голова. Осколком снаряда раздробило челюсть. Николай отлежался и, заметив Романа, хотел что-то сказать ему, да из этого ничего не вышло. Лишь промычал, как немой, и сморщился от боли. Попросил жестами грифельную доску, которая лежала тут же на столике.
Любка подала. Николай долго чертил на доске карандашом. Потом все стер, написал заново, показал на Романа. Снеси, мол, мужу своему.
«Опять по мурсалу», — прочитал Роман.
Николай смотрел на него выжидающе. Что скажет на это?
Роман проговорил с подчеркнутой небрежностью:
— Ерунда! — ему хотелось ободрить Ерина. — Заживет и следа не останется.
Казалось, что скоро Роман встанет с постели. Но неожиданно болезнь осложнилась. Взбугрились водянистые отеки на ногах, на животе, потом разбухло все тело. Семен Кузьмич осмотрел и ослушал Романа. Забеспокоился:
— Кто бы мог подумать, зашалило сердце. Дело принимает несколько неприятный оборот. Что ж, понаблюдаем, посмотрим, что будет дальше.
Но день ото дня состояние Романа ухудшалось. Сердце стучало теперь с перебоями и как бы нехотя. Видно, трудно было ему справляться со своей работой. Обессилело оно, одрябло.
— Решительно ничем нельзя помочь в наших условиях. Необходимо везти больного в город, в клинику. Скажем, в Новониколаевск, — посоветовал Семен Кузьмич. — И как можно скорее.
Любка бросилась домой огородами, прямиком по рыхлому, белому, как сахар, снегу, не замечая тропки. В одном месте она упала в канаву, поднялась и, не отряхнувшись, побежала дальше. Платок сполз с ее головы, растрепались волосы, но она не поправила их. Любка думала лишь о том, что Роман может умереть, если промедлить с его отъездом.
С трудом переводя дух, она сбивчиво передала свекрови совет фельдшера. Домна засуетилась, накинула на себя шубу и, выскакивая в сени, крикнула:
— Повезем! Я сама повезу Рому!
У сельсовета наскочила на Гаврилу, суровая, бледная. Гаврила растерялся, уступая ей дорогу.
— Что-нибудь случилось?
Домна с трудом собралась с мыслями. Высказала свое горе. Может, от армии или сельсовета бумага какая нужна, чтоб в городе приняли сына на лечение, так пусть Гаврила не откажет в такой милости.
— Да что ты, Домна Егоровна! — с обидой ответил тот. — Разве Роман не заслужил? Мы и бумагу дадим, и на казенной подводе отправим. Они дружки с Гузырем, я подскажу деду.
— Рому-то везти надо в Новониколаевск, — пояснила Домна.
— Гузырь поедет, куда хочешь. Вот только выяснить нужно: взяла ли Красная Армия Новониколаевск. Однако, пока они добираются, возьмет. И не беспокойся, Домна Егоровна, об отправке сына. Сделаем. Завтра спозаранку выедут.
Утром с подушками и шубами в розвальнях подъехал к лазарету дед Гузырь. Домна уже поджидала его у крыльца. Подала мешок с харчем, наказала, чтоб ехал осторожно да не заморозил сына в пути.
— Я Романку в целости предоставлю дохтуру, любо-дорого! — запрыгал Гузырь вокруг саней. — Он излечится, забубенная голова! Поживучее протчих будет!
Распахнулась дверь, и в клубах пара сестры милосердия вынесли Романа на улицу. Им помогали Яков и Семен Кузьмич. Роман был одет в полушубок, теплые, выше колен валенки. Поверх шапки голову обмотали шалью.
Гузырь разгреб сено в санях, постелил на него одну из шуб, положил подушки. Сверху Романа закутали тулупом и дохой.
— Старайтесь дышать носом, — наказал ему Семен Кузьмич.
Стали прощаться. Любка нагнулась к Роману и поцеловала его. Он почувствовал, что лицо ее влажно от слез.
— Не плачь, Любушка. Я скоро вернусь, — тепло и грустно сказал он.
— Держись, братан! — положил руку на Романово плечо Яков.
— Прощевай, сынку, — Домна заглянула Роману в глаза и вдруг перекрестилась.
Гузырь подхлестнул вожжой горячего серого коня, и сани завизжали по прихваченному морозцем снегу. Пробежали мимо тусклые огоньки изб. Проплескался длинными языками пламени костер дозорных у поскотины. И пошла белая, зимняя степь.
Вот и снова покидает родное село Роман. И снова не знает, вернется ли когда-нибудь сюда. Для мужиков уж кончается война. Теперь-то сообща с Красной Армией добьют белых. Скоро добьют. А для Романа продолжается бой, трудный бой за жизнь. Что бы ни говорил Семен Кузьмич, как бы ни утешал, но другого сердца в грудь не вставишь.
И все-таки есть еще в Романе силы. Доктора помогут, и эти силы поборют болезнь. Непременно поборют! Роману теперь никак нельзя умирать. Он завоевал себе право свободно жить, мирно трудиться. У него скоро будет сын или дочь. У него хорошая жена. Да неужели Роман забудет когда-нибудь, как она выхаживала его! Добрая, ласковая Любушка!..
Склонив голову набок, Гузырь любовался ходкой рысью коня. Потом повернулся к Роману, лихо провел рукавичкой под носом, проговорил:
— Не тужи, якорь тебя! Значится, у меня планида похужее твоей будет, ан счет годам потерял. Может, сто мне, может пятьдесят. Все попутал, любо-дорого! А ты двести протянешь! И соответственно, паря, грудь вперед, как ты есть кавалер Егория!
В морозной дали вставало над степью солнце. Оно словно отлито из воска: холодное и тусклое. Восковой казалась и узкая полоска неба у горизонта.
Мефодьев и Воронов прискакали в Покровское. Громко переговариваясь, ввалились в сельсовет. Поснимали задубевшие рукавицы — и к печке. Мефодьев повернул к Гавриле красное с мороза лицо, крякнул, озабоченно сказал:
— Петра Анисимовича надо. Ну и строга зима! Зуб на зуб не попадает.
— Петруха придет сейчас. Он в лавке, — Гаврила выглянул в окно и тоже подошел к печке, поправляя накинутый на плечи старенький полушубок. — Село сидит без муки, бабы кутью варят. Куда везти хлеб на помол? У ветряков жерновов нет, да и толку от этих мельниц мало.
— Думай, на то ты и председатель сельсовета. Может, где во Вспольске есть котел и станок вальцовый. Купи или как там. Денег на это мы вырешим. Есть деньги у штаба, — сказал Мефодьев, потирая руки. — И вот какое дело. Скоро будем расформировывать полки, представь список безлошадных. Дадим по коню на двор. Я вот знаю, что у Якова Завгороднего нет теперь тягла. Ну, как он?
— Можно считать, выздоровел. Только кривой.
— А Роман?
— Увезли в Новониколаевск.
— Жалко, коли помрет. Толковый парень.
— Говорят, у вас тут французов представляли, — заговорил Костя. — Спектаклю ставили. Посмотреть бы желательно про мировую буржуазию. Еще будут?
— Покажут. А было интересно. Все село собралось глядеть. Учитель наш Аристофан Матвеевич — прямо герой!
— Видел я геройство учителя, когда лавочник меня скараулил в школе, — проворчал Костя.
Мефодьев обрадовался Петрухе. Давно не встречались. Ушел Петруха в областной исполком и забыл армию. Школами занялся.
— Тоже надо. В армии-то я, одноглазый, что белая ворона, — с нотками обиды произнес Петруха. — А тут ничего. Отвоевываемся, вроде. Пора о будущем думать. Детишек по-пролетарски учить.
— Насчет ученья не спорю. Но отмежевываться от нас погоди. Еще послужишь в армии.
— Теперь, когда все кончается? Да ты что, Ефим? В Красную Армию калек за версту не подпустят.
— Пока что мы воюем, как воевали. Лишь подчиняемся командарму Пятой и входим в нее, как Сибирский повстанческий корпус. Один из полков мы двинули уже в тыл колчаковцам под Мариинск и Ачинск, на соединение со Щетинкиным, — оживляясь, рассказал Мефодьев. — Гомонов со своими полками выступил против Дутова. Остальные наши части громят егерей и казачью дивизию атамана Анненкова. Мы должны как можно быстрее взять Крутиху силами полка Воронова.