е образование), а в сентябре 1957 г. был назначен ректором Высшей школы общественных наук при ЦК ПОРП. В стране он был известен как автор обширных трудов по экономике, в которых обосновывал необходимость форсированной индустриализации.
Последним из членов ЦКПК, явившихся в тот день на заседание, был 55-летний выпускник медицинского факультета Виленского университета Ежи Штахельский, член ЦК с 1948 г., в 1961 г. вторично назначенный на пост министра здравоохранения (который он уже занимал в 1951–1956 гг.), а в 1956–1961 гг. возглавлявший Управление по делам вероисповеданий — главное орудие власти в борьбе с католической церковью.
Как видим, за исключением своего колоритного председателя, всё это была коммунистическая интеллигенция, стремительно взлетевшая в сталинские годы. Ни один из них не был связан не то что с оппозицией, но даже с окружением Гомулки, пострадавшим в период осуждения «право-националистического уклона». Им-то и предстояло беседовать с 39-летним профессором философии, некогда бок о бок с ними боровшимся с «пережитками буржуазной Польши».
Как следует из протокола заседания ЦКПК, в принципе, все ее члены были согласны, что Колаковский разошелся с партией. Однако вопрос об исключении философа поднял только Штахельский, который, кроме того, четко указал на подтекст грядущей беседы: «1. Можно ли его (Колаковского. — В. В.) как интеллектуала еще спасти, и способен ли он по-прежнему действовать на том участке, где был сильнее всего, т. е. на антиклерикальном фронте (сказался опыт Штахельского в борьбе с костелом. — В. В.). 2. Объяснить ему смысл его поведения и подчеркнуть, что в такой ситуации для него нет места в партии; следовательно, он должен либо изменить свое поведение, либо отказаться от прежней деятельности. Лично я сомневаюсь, что он это сделает. Думаю, очень мало шансов. 3. Если он этого не поймет, нам не останется ничего иного, как исключить его из партии». Погорилле, выступая от имени ученого сообщества, заявил, что вопрос не так прост: «Я работаю в этой среде и не могу поступать как „тупица“, который не видит его достоинств. Я смотрю под историческим углом зрения — как его оценит будущее. А ведь он уже вошел в историю». Ковальский настаивал, что Колаковскому надо оставить пути отступления, чтобы он опять встал на «партийный путь». Кроме того, он описал кредо Колаковского, как сам его понимал: «пока речь о партийных принципах, он (Колаковский. — В. В.) согласен, но в определенных вещах у него свое мнение». Нашковский в целом негодовал, но не смог предложить ничего конструктивного, хотя бы даже исключение из ПОРП. Новак в основном отмалчивался, хотя и ознакомил коллег с материалами, касающимися Колаковского, а также подал несколько реплик, касавшихся дела Куроня и Модзелевского[414].
В итоге Ковальскому было поручено сформулировать пункты будущей беседы. Итак, согласно этим пунктам, Колаковскому вменялось в вину следующее: 1) защита свободы слова для людей, открыто выступающих против народного строя (Куроня, Модзелевского и Миллера), а следовательно — поддержка их деятельности; 2) внесение дезориентации в студенческие массы путем отказа от полемики со взглядами Куроня и Модзелевского, составления экспертного заключения и присоединения к студентам, певшим возле здания суда «Интернационал»; 3) предполагаемая публикация двумя западными антикоммунистическими издательствами сборника статей Колаковского с выплатой автору гонорара; 4) призыв, брошенный на последнем съезде Союза писателей, издать полное собрание сочинений Жеромского[415]и Броневского[416], невзирая на антисоветский характер некоторых произведений.
Кроме того, Колаковский должен был еще раз объясниться по поводу встречи с кардиналом С. Вышиньским, а также дать разъяснение относительно некоторых положений своей статьи 1956 г., которая не была допущена к печати, и оправдаться насчет своего заявления в исполком первичной парторганизации философского факультета, где декларировалось право на свободу слова (партфункционер ловил Колаковского на том, что мнение свое он делал всеобщим достоянием, хотя сам же говорил лишь о внутрипартийном плюрализме). Вопрос ставился ребром: «Солидаризируется ли Колаковский с политикой партии? Лоялен ли он партии? Хочет ли он бороться в ее рядах за воплощение общих целей? Чувствует ли себя связанным партийной дисциплиной или же воспринимает партию только как базу для своей деятельности?» При этом членам ЦКПК предписывалось в самом начале разговора заверить философа, что вызов его в ЦК не связан с исследовательской и научной деятельностью Колаковского, которую очень ценят в партийных кругах[417].
Беседа состоялась 15 февраля 1966 г. К пятерке членов ЦКПК присоединилось еще двое: заместитель председателя Центрального совета профсоюзов Пётр Гаевский (старый социалист, почти ровесник Новака, сделавший до войны большую карьеру в профсоюзном движении) и заведующий Отделом науки и просвещения ЦК Зенон Врублевский (самый молодой из присутствовавших членов ЦКПК, всего на семь лет старше Колаковского; всю жизнь занимал посты на ответственных участках «идеологического фронта» — был руководителем Отдела пропаганды и Отдела прессы и издательств ЦК, а также возглавлял Жешувский и Варшавский парткомы).
К сожалению, в протоколе не указано, кто именно задавал те или иные вопросы. В целом разговор проходил по плану, составленному Ковальским. Сначала очень долго философа допрашивали насчет его участия в защите Куроня, Модзелевского и Миллера. Эта часть беседы ярко выявила разницу в подходах между представителями правящей элиты и Колаковским: первые напирали на партийную дисциплину и интересы социалистического строя, второй поднимал на щит права человека. Надо признать, что членам партийного синедриона не раз удавалось загнать Колаковского в угол, указывая на явно антигосударственные лозунги Куроня и Модзелевского, однако философ вновь и вновь повторял, что всего лишь составил экспертное заключение, не разделяя при этом воззрений обоих диссидентов, да и не будучи с ними хорошо знаком («Открытое письмо к партии», за которое судили Куроня и Модзелевского, было запрещено к распространению). На прямой вопрос, почему Колаковский не высказал своих претензий парторганизации, а вместо этого подключился к защите обвиняемых, философ простодушно ответил: «Мне просто не пришло это в голову», и добавил, что составление экспертного заключения было инициативой адвокатов, обратившихся к нему за помощью.
Между тем, произошел любопытный обмен мнениями по поводу исполнения возле здания суда «Интернационала». Спрошенный, не считает ли он это неуместным, философ, казалось бы, дал решительный отпор своим оппонентам: «Было бы очень печально, если бы людей делили по принципу исполнения „Интернационала“». Однако он не учел, что имеет дело с людьми, которые тоже когда-то исполняли «Интернационал» при похожих обстоятельствах. И сразу получил отповедь: «На довоенных судебных разбирательствах мы пели „Интернационал“, показывая наш протест против буржуазии. Если на процессе в народном суде поется „Интернационал“, это однозначный жест. Это — голос рабочего класса против данного государства».
Далее речь зашла о выступлении Колаковского на съезде писателей. Тут философ разразился целой декларацией: «На съезде я произнес речь о понятии ответственности писателя и о его участии в общественной жизни. Эта речь была хороша принята съездом и получила хорошие отклики в прессе… Я действительно говорил там, что в литературе существуют запретные области… и их наличие ей вредит. Я добавил, что понимаю необходимость и неизбежность таких областей, а следовательно, нельзя требовать их мгновенного упразднения. Речь лишь о том, чтобы их сузить, а не расширять… Я считаю правильным полное издание Жеромского, Бжозовского[418]и Броневского. При этом не имею в виду, что следует опубликовать именно антисоветские тексты Жеромского (или же некоторые стихи Броневского). Речь лишь о полном собрании сочинений. Я считаю, что Жеромский, Бжозовский и Броневский принадлежат национальной литературе, и если мы издаем полное собрание сочинений, из этого не следует, будто мы подписываемся под всем, что они написали… Точно так же в этих собраниях следует издать и их слабые вещи». На это последовал такой ответ: «Стремление к полному собранию сочинений правильно. Вопрос лишь, можем ли мы это себе позволить. Есть проблема дистанции во времени и есть элемент классовой борьбы — не той, что была при буржуазном строе. Это могут использовать враждебные элементы. Существует антисоветский комплекс, питающий эти враждебные элементы, которые существуют в обществе как личности либо как психологический момент на фоне нарастания и усиления искажений (социализма. — В. В.). Должна ли в таком случае партия закрыть глаза на общественные последствия данного шага?». Наконец, Колаковскому было заявлено без экивоков: «Идет политическая борьба. Вы это понимаете?» «Слишком много тут подозрительности», — ответил философ. Беседа завершилась осторожным предложением, не следует Колаковскому выйти из партии. Философ заявил, что если бы считал так, давно бы вышел из ПОРП, и пообещал в течение десяти дней письменно сформулировать свою позицию[419].
Как ни странно, гроза обошла Колаковского стороной. Очевидно, власти поостереглись прибегать к решительным мерам, опасаясь скандала. Но скоро философ предоставил новый повод для оргвыводов.
21 октября 1966 г. в ознаменование 10-й годовщины VIII пленума ЦК ПОРП, вернувшего к власти В. Гомулку, организация Союза социалистической молодежи (младшего партнера ПОРП) на историческом факультете Варшавского университета провела открытое собрание, куда пригласили Л. Колаковского и адъюнкта философского факультета Варшавского университета К. Помяна, бывшего одним из молодежных вожаков в 1956 г. Инициаторами встречи выступили трое студентов, среди них — известнейший впоследствии диссидент Адам Михник.