[487]. В Лодзи 19 марта распространялась листовка, в которой звучал призыв к поддержке всех прогрессивных движений в мире: борьбы вьетнамского народа, борьбы чешских, словацких, советских студентов и литераторов, борьбы молодых коммунистов в западных странах[488]. В Варшаве в середине марта распространялась листовка следующего содержания: «Поляки! Рабочие, крестьяне, интеллигенция, студенты! Совместно с Чехословакией и СССР выступим против собственных бюрократов и обманщиков!..»[489] Вышеприведенные примеры показывают, что реформы в Чехословакии ассоциировались для студенчества с самым разным набором лозунгов и устремлений.
Намного более четко были расставлены акценты во время чрезвычайного собрания варшавского отделения Союза польских литераторов 29 февраля 1968 г. Это собрание приняло резолюцию с осуждением цензуры и вмешательства властей в творческий процесс. Выступавшие на нем писатели жестко критиковали культурную политику партии, приводя Чехословакию в качестве примера того, как власть имущие должны относиться к литературе. «До нас доходят демократические высказывания коллег из Чехословакии, — говорил поэт А. Слонимский. — Мы с надеждой взираем на них. Они напоминают нам о том, что было десять лет назад»[490](т. е. о периоде десталинизации в Польше, известном как «Польский Октябрь» 1956 г. — В. В.). Писатель А. Лашовский заявлял: «Интеллигенция ждет перемен, ждет… „Весны народов“»[491]. Это высказывание совершенно четко относилось к общественным процессам в Чехословакии, которые, по мысли оратора, должны были послужить образцом для всех стран социалистического лагеря. Как подтверждение этого, литератор М. Василевский предлагал отправить письмо солидарности чехословацким коллегам[492].
Эпизодический сбор информации об общественных настроениях, проводившийся польской Службой безопасности, показывал, что события в Чехословакии широко обсуждались в самых разных социальных слоях весной — летом 1968 г. Более-менее обширная информация об этом начала появляться в мае. Как показывают материалы СБ, к тому времени возможность военного вторжения сил ОВД в Чехословакию обсуждалась уже не только высшим руководством ПОРП, но и простыми жителями Польши. Этому, по всей видимости, способствовала записка ЦК ПОРП, разосланная всем местным парторганизациями 7 мая, где руководство КПЧ обвинялось в потере контроля над событиями в стране и потворстве западно-германскому реваншизму. Один из руководящих работников госбезопасности в Люблине сообщал в майском докладе своему начальству: «Высказывания на эту тему (т. е. о положении в ЧССР. — В. В.) чаще всего крутятся вокруг тех вопросов, которые обсуждались в парторганизациях…»[493]В частности, информировал он, некий студент люблинского университета им. Марии Склодовской-Кюри заявил другим учащимся, что в Силезии уже начата мобилизация, а на чешской границе стоят «российские и венгерские войска»[494](вероятно, имелись в виду подготовительные мероприятия к учениям «Шумава», прошедшим 20–30 июня). Перспективу военной интервенции обсуждали врачи железнодорожной больницы Люблина, которые сошлись во мнении, что до этого не дойдет, поскольку КПЧ сама справится с ситуацией. Кроме того, врачи были убеждены, что в Чехословакии не произойдет реставрации капитализма, так как страна окружена социалистическими государствами, которые не позволят ЧССР покинуть блок соцстран[495]. В другом майском докладе из Люблина сообщалось о продолжающихся в разных профессиональных кругах разговорах относительно сосредоточения войск стран-участников ОВД на границах с Чехословакией, и даже высказывалось мнение, что может повториться ситуация 1938 г., когда Польша после Мюнхенского договора аннексировала часть чешской Силезии. Были и другие мнения. Так, один из люблинских адвокатов заявлял, что Чехословакия показывает пример, каким образом нужно добиваться большей самостоятельности от СССР[496]. Последний тезис весьма часто звучал, когда речь заходила о Чехословакии. Например, инженер-мелиоратор Пеляховский из Люблина с одобрением отзывался об открытии границ ЧССР с ФРГ, а рабочий Качмарский провел параллель между внешнеполитической активностью Чехословакии при А. Дубчеке и Румынии при Н. Чаушеску, хотя и добавил со скепсисом, что «русские имеют еще сильное влияние и недавно провели большие маневры, чтобы успокоить положение в Чехии»[497]. «На тему вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию прозвучал ряд высказываний, — докладывал офицер СБ, — однако они не носят панической окраски. Встречаются голоса, что пресса и радио слишком мало сообщают о последних событиях, и даже „Свободная Европа“ передает только короткие известия»[498].
Однако некоторые признаки паники всё же были. В одном из районов Люблинского воеводства в начале мая население бросилось скупать продукты, поддавшись слухам о скорой войне с Чехословакией[499]. Как следовало из одного доклада СБ, подобные настроения были широко распространены среди разных слоев населения, хотя и не всегда имели столь бурное выражение[500].
В документах СБ, касавшихся отражения в польском обществе чехословацких событий, заметно стремление заострить внимание на евреях как зачинателях «Пражской весны». Таким образом, сотрудники госбезопасности продолжали линию «антисионистской кампании», перенося ее штампы на другую почву. Несомненно, такой прием должен был импонировать министру внутренних дел Польши М. Мочару, известному своими антисемитскими убеждениями. Однако едва ли В. Гомулка склонен был объяснять реформаторский процесс в ЧССР происками евреев. Во всяком случае, в его официальных высказываниях ничего подобного мы не встретим.
Летом Чехословакия продолжала оставаться одной из главных тем для обсуждения (об этом говорилось в докладе Службы безопасности от 27 июля). По-прежнему искались аналогии с Румынией и выражались надежды на то, что ЧССР добьется полного суверенитета. В частности, некий работник склада металлических изделий в Люблине открыто высказывался в пользу выхода Чехословакии из ОВД, поскольку «каждый народ стремится к свободе и хочет самостоятельно решать свою судьбу». По его мнению, Польша тоже должна была встать на этот путь. Подобные взгляды выразил и инженер с того же склада. Зато люблинские студенты, находясь на практике, напротив, выражали негодование «пронемецкой» политикой чехословацкого правительства и говорили, что если ситуацию не взять под контроль, то это может привести к мировой войне. «Некоторые [из них] высказывали мнение, — писал автор доклада для СБ, — что Советский Союз… должен навести там порядок, и прежде всего перекрыть границу с ФРГ, пока не будет поздно»[501].
Ближе к августу сбор информации относительно мнений поляков об общественных процессах в Чехословакии приобрел целенаправленный характер. В докладе СБ от 2 августа констатировалось: «…интерес к развитию событий в Чехословакии среди отдельных групп и сообществ значителен. Каждое сообщение по радио и в прессе принимается со вниманием и большим интересом»[502]. Снова отмечалась лихорадочная скупка населением продуктов, в особенности там, где проходили советские войска. Мнения людей о реформах в Чехословакии и их возможных последствиях, согласно данным СБ, сводились к следующему: определенные политические изменения в ЧССР были необходимы, однако способ их проведения в жизнь, «флирт» чехословаков с ФРГ и угроза выхода страны из ОВД вызывают подозрения[503].
21 августа вторжение в Чехословакию стало реальностью. Проводя информационное обеспечение этой акции в Польше, В. Гомулка встретился с польскими журналистами и объяснил им, как надлежит освещать события; ЦК ПОРП поручил всем местным парторганизациям провести собрания, где разъяснялись бы мотивы такого шага «братских компартий», а польское МВД начало операцию «Подхале», в рамках которой тщательно отслеживались все негативные высказывания граждан ПНР о вторжении.
По заявлениям сотрудников СБ, поляки старшего поколения, помнившие войну и оккупацию, с бо́льшим пониманием отнеслись к участию своих войск в подавлении «Пражской весны», чем молодежь[504]. Это подтверждают и слова известного католического публициста (будущего министра иностранных дел Третьей Речи Посполитой) В. Бартошевского, который в те дни сокрушался, что люди «в Польше дали себя одурачить, они ругают… чехов, говоря, будто те сами во всем виноваты, раз позволили себя втянуть в немецкий заговор»[505]. Как видно, государственная пропаганда, умело игравшая на антинемецких чувствах поляков, была достаточно эффективна. Перлюстрация писем, осуществлявшаяся польской СБ, показывает, что в большинстве своем поляки отнеслись к вторжению если не равнодушно, то нейтрально[506].
Тем не менее были отмечены и многочисленные случаи проявления солидарности с Чехословакией либо скептического отношения к позиции польских властей. Так, на партсобраниях, проводившихся 21 августа, звучали вопросы: «Не следовало ли организовать в ЧССР плебисцит для избрания нового правительства?», «Как совместить факт вторжения с соглашением о невмешательстве во внутренние дела Чехословакии, подписанным Польшей?», «Зачем нужно было вводить войска, если у Чехословакии есть своя армия?», «В чем разница между вторжением в ЧССР и американской агрессией во Вьетнаме?», «Почему „здоровая часть“ КПЧ не сумела сама навести порядок, если, как говорят, она представляет большинство народа?» и пр.